Когда к Яше Хейфецу после концерта подходили поклонники и восхищенно восклицали: «Ах, маэстро, как прекрасно звучит ваша скрипка!» – он, с самым серьезным видом, приложив к деке ухо, недоуменно возражал: «А я что-то ничего не слышу…»

Тамара УНАНОВА

Эту историю знают все музыканты. Как и поговорку: не имей Амати, а умей играти. Что, впрочем, не исключает стремления музыкантов играть на прекрасном инструменте. Но не каждый удостаивается этой чести – лишь самые достойные. Вадим Глузман – из их числа. Блестящий скрипач, в совершенстве владеющий всей звуковой палитрой, глубокий и тонкий музыкант, он составляет единое целое со своей скрипкой работы Страдивари, струн которой когда-то касались пальцы знаменитого скрипача и педагога Леопольда Ауэра.

«Словами не опишешь, как восхитителен этот инструмент. Он заставляет меня бежать в пятнадцать раз быстрее и нырять в пятнадцать раз глубже. Когда я впервые взял эту скрипку, я понял, что жизнь моя изменилась», – признался Вадим Глузман в интервью
The Chicago Tribune Magazine.

Недавно мы смогли убедиться в красоте звучания его скрипки – как и в высоком мастерстве музыканта: вместе с Таллиннским камерным оркестром под управлением Ристо Йооста Вадим Глузман исполнил «Серенаду» Леонарда Бернстайна. Словно вольтова дуга соединила на полчаса солиста, дирижера, оркестр и публику. Наш разговор с Вадимом Глузманом, возникший как бы невзначай сразу после концерта, вылился в беседу о музыке и музыкантах, в воспоминания о великом скрипаче Исааке Стерне и рассказ о чудесной скрипке.

Игра на обеих половинах

– Удивительно, насколько совпал пульс ваш, дирижера, оркестра, как будто вы давно играете вместе. Как вам удалось найти общий язык за короткое время?

– Это самая большая проблема – найти общий музыкальный язык, общее дыхание. Ведь выучить ноты и сыграть их оркестры такого уровня могут без проблем. Очень важно, чтобы было обоюдное желание и оркестра, и солиста идти навстречу друг другу, чтобы ни один «пас» не остался без ответа. В данном случае можно сказать, что игра шла на обеих половинах поля и у тех, и у других ворот.

– При этом вы ведь впервые играли с этим оркестром и дирижером?

– Ну, это не первый случай, когда я встречаюсь с новым для себя оркестром и дирижером. Я еще более-менее молод, и оркестров, с которыми я пока не играл, в мире хватает. Но сегодня, действительно, было счастливое расположение звезд, когда, что называется, и верхи хотели, и низы могли. (Смеется).

- Несколько лет назад вы принимали участие в фестивале имени Давида Ойстраха в Пярну – к сожалению, мне не довелось вас тогда слышать. Что вас связывает с Эстонией?

– Дружба со многими эстонскими музыкантами. Я не раз играл в Пярну на фестивале Ойстраха, и я регулярно музицирую с Пааво и Неэме Ярви. С Неэме Ярви я играл очень много раз. В следующем году мы записываем пластинку.

– С какой музыкой?

– Литовской и американской – это скрипичные концерты Дварионаса и Корнгольда, которые были написаны в одно и то же время, в 1947 году. Очень интересно сравнить, как люди, жившие по разные стороны океана, воспринимали себя и окружающий мир в первые послевоенные годы… Из вашей страны вышло много великолепных дирижеров, и по роду деятельности я с ними встречаюсь. Я очень рад, что в этот раз познакомился с замечательным молодым дирижером Ристо Йоостом. С одной стороны, мне было грустно, что Эри Клас по состоянию здоровья не смог дирижировать, но, с другой стороны, у нас возник прекрасный контакт с Ристо.

– А с Эри Класом вы, наверно, не только в Эстонии выступали?

– О, да… С Эри мы играли и в Канаде, и в Финляндии, и в США… Много, и разный репертуар, в том числе Бернстайна. Эри Клас относится к тем немногим музыкантам, которые способны предвидеть и быть в точке «Б» до того, как я туда пришел.

– Для дирижера – это необходимое качество.

– Верно, но, к сожалению, сегодня далеко не все дирижеры им обладают.

Рига – Новосибирск – Тель-Авив – Нью-Йорк

– Оставим это на совести представителей дирижерской профессии и перейдем к вам. Вы родились в Житомире, на Украине, давшей миру много выдающихся музыкантов – Рихтера, Ойстраха, Гилельса, Горовица, Стерна… И семья ваша, наверняка, музыкальная?

– Абсолютно, стопроцентно музыкальная: мой отец – дирижер, мать – музыковед. И жена у меня – пианистка. В этом есть как огромные плюсы, так и минусы – но об этом я умолчу. Играть на скрипке я начал в Риге, где прошла большая часть моей сознательной жизни в Советском Союзе, пока моя семья в 1990 году не уехала в Израиль.

– В Риге замечательная музыкальная школа, из которой вышли Гидон Кремер, Филипп Киршхорн…

– Да, Рига богата скрипачами, и я, можно сказать, являюсь музыкальным внуком того самого Стурестепа, который был педагогом и Гидона, и Филиппа, и многих еще скрипачей. В Риге я учился до 15 лет, а потом уехал в Новосибирск к Захару Брону.

– Вы учились вместе с Репиным и Венгеровым?

– Да, это мои однокашники по классу Брона. Вадик старше меня на два года, а Максим – на год.

– В чем, на ваш взгляд, секрет методики Захара Брона, уникальность его как педагога?

– Если бы я сумел ответить на этот вопрос, то был бы таким же педагогом, как он. Но, если серьезно, я думаю, что он умеет найти совершенно разный подход к каждому из учеников. Помню, мы как-то с Натальей Прищепенко – сейчас она первая скрипачка замечательного квартета Artemis – сравнивали ноты одного концерта с аппликатурой и штрихами Брона, которые он дал и ей, и мне в одно и то же время… Было впечатление, что это ноты от разных педагогов: настолько все не похоже. Думаю, тем-то и отличается Педагог с большой буквы от просто очень хорошего, что он умеет найти к каждому ученику свой ключик. Мне посчастливилось потом учиться у Дороти Дилей в Нью-Йорке, и у нее было такое же строго индивидуальное отношение к тебе как музыканту, как личности. Для каждого ученика был свой рецепт, не пригодный для другого.

Холодный душ и cчастливые глаза Исаака Стерна

– В общем, вам повезло с педагогами. Другая, просто невероятная удача в вашей жизни – встреча с легендарным скрипачом и человеком Исааком Стерном. Как это произошло?

– Буквально спустя неделю-две после того, как я с родителями приехал в Израиль, кто-то мне сказал, что Айзик – так его все называли – приехал в Иерусалим слушать молодых скрипачей. Мне тогда было 16 лет, и я говорил только на одном языке – русском (в Израиле этого вполне достаточно для общения). Недолго думая, я отправился в Иерусалим. Войдя в Музыкальный центр, обратился к секретарю в приемной: «Я хочу играть Стерну». – «Замечательно, но вам придется подождать пару лет». Оказывается, это было частное прослушивание, на которое надо было заранее записываться. Естественно, я об этом не знал. Но на мое счастье, в этот момент дверь отворилась и в Центр вошел Стерн. «Кто это?» – спросил он у секретаря. – «Этот мальчик приехал из другого города. Он хочет сыграть вам на скрипке». Реакция Стерна была неожиданной. Он сказал мне: «Хорошо. Иди разыграйся. Пять минут у меня найдется».

– Что вы играли и что вам сказал Стерн, помните?

– Я помню только, что я играл все, что знал и мог сыграть, и эти пять минут продлились часа два. Он мне сказал, что все это очень хорошо, но теперь мне нужно возвращаться в Музыкальную академию в Тель-Авиве, где я тогда учился, и играть квартеты Гайдна – партию второй скрипки. Это было для меня как ушат холодной воды на голову: я ведь видел себя великим солистом, а мне вдруг говорят, что я должен играть вторую скрипку в квартете. Но когда выяснилось, что я не мог просчитать паузу длиной в три четверти, я понял, почему он мне это сказал. И следующие два года я играл практически только камерную музыку. Благодаря этому, я думаю, мое музыкальное мировоззрение сегодня именно такое, а не какое-либо другое. После этого я много раз приходил к Айзику, и каждый раз с ощущением, что вот сегодня я уже что-то знаю. И каждый раз он старался меня в этом переубедить, и ему это всегда удавалось на сто процентов. Ясно помню нашу последнюю встречу – это было за полгода до его смерти (Исаак Стерн умер 22 сентября 2001 года в Нью-Йорке, в возрасте 81 год. – Прим. Т.У. ). Я ему играл первую сонату Брамса, написанную на смерть сына Шумана. Сегодня я пытаюсь сопоставить эти факты: да, в жизни есть «странные сближенья»... Помню, словно это было вчера, как он очень долго мне объяснял, что такое «con anima». Это не только «с душой», но и «с движением, оживлением», и нужно в каждом конкретном случае уметь выбрать, что это значит. Когда я сейчас вспоминаю Стерна, я вижу его глаза. Глаза абсолютно счастливого человека. Счастливого потому, что он говорил о Брамсе. Он всегда был жаден до всего нового и никогда не удовлетворялся достигнутым. Ему всегда надо было идти вперед. Таким был Айзик. Надеюсь, что я сумел взять от него эту невероятную жадность, страсть к музыке.

Больная любовь

– Где вы сейчас играете? В Америке, Европе, Японии…

– Австралии, Новой Зеландии… За исключением Африки, везде.

– Есть ли у вас исключения в репертуаре?

– В принципе мой репертуар включает сочинения композиторов от А до Я, хотя есть несколько авторов, с которыми я не ощущаю духовной связи. Например, Паганини. Хотя, как скрипач, я преклоняюсь перед ним и благодарен за то, что он сделал для развития скрипичного искусства, но не играю его произведения.

– Думаю, что вы любите и хорошо играете Шостаковича.

– Шостакович – это для меня очень больная тема. Я чувствую глубокую связь с Шостаковичем, он меня сильно притягивает, я играю его музыку, скоро буду записывать пластинку, но, что бы я ни играл, будь то камерная музыка или – особенно – его первый концерт, после этого не могу уснуть. Такой это особенный композитор.

Скрипка как живое существо

– А романтиков, русскую музыку исполняете?

– Конечно. Совсем недавно я записал концерты Чайковского и Глазунова, которые, между прочим, были написаны для скрипки, на которой я играю. Эта скрипка принадлежала Леопольду Ауэру (Л.Ауэр – скрипач, дирижер, педагог, автор школы игры на скрипке, в 1868 -1917 гг. – профессор Петербургской консерватории, с 1918 г. жил в США. – Т.У.). На ней был впервые исполнен концерт Глазунова, ею же, точнее, ее владельцем Ауэром был отвергнут концерт Чайковского.

– Давно вы на этой скрипке играете?

– Я играю на ней уже 11 лет. Она была предоставлена мне Обществом Страдивари в Чикаго во временное пользование.

– Некоторые музыканты, например, Юри Башмет, признаются, что существует некая мистическая связь между ними и инструментом, на котором они играют. Вы согласны с этим?

– На сто процентов. На этой скрипке я играю дольше, чем на других, и сегодня могу смело сказать, что мы друг друга знаем. Она чувствует меня, а я – ее. Я знаю, что это живое существо, и бывают дни, когда ей хочется отдохнуть, а в другие дни она готова преподнести мне сюрпризы. Сегодня был хороший день. Моя скрипка любит приезжать в Прибалтику. Она чувствует мою связь с этим краем, где я прожил двенадцать детских лет. А детство – это то, что остается с нами на всю жизнь. Уже 18 лет, с 1990 года, мой дом в Израиле, но я живу и в Чикаго. Хотя на самом деле я живу в самолете.

– С кем-то из музыкантов из вашего детства вы дружите, общаетесь?

– Мы дружны с Вадиком Репиным. Это один из моих самых любимых людей. Мне не надо рассказывать вам, какого уровня это музыкант и скрипач. При этом он совершенно нормальный, здоровый, веселый и невероятно добрый человек. Несмотря на огромную занятость и мировую известность, он остался тем же Вадиком, с которым мы вместе учились в Новосибирске, гоняли в футбол и получали нагоняй от Захара Нахимовича.

– Передайте ему, что мы бы очень хотели вновь его услышать. Надеюсь, ваш альянс с нашими музыкантами продолжится и вы к нам еще не раз приедете.

– Я тоже надеюсь, нет, я в этом не сомневаюсь. А Вадику я обязательно все передам.

Справка «ДД»

Вадим Глузман родился в 1973 году в Житомире в семье музыкантов.
С семи лет играет на скрипке. Учился в Рижской музыкальной школе имени Дарзиня и в Новосибирской консерватории, в классе проф. Захара Брона.
В 1990 году вместе с родителями уехал в Израиль. Продолжил учебу в Академии музыки в Тель-Авиве и в США, в Далласе и в Джульярдской школе музыки.
В 1994 году был удостоен приза Генрика Шеринга – Henrik Szering Foundation Career Award.
Преподает в Израиле и дает мастер-классы в разных странах мира.
Живет с семьей в Тель-Авиве и Чикаго.

Обсуждение закрыто