Пианист, народный артист России, профессор и педагог Российской академии музыки имени Гнесиных и Московского института музыки имени А.Г. Шнитке рассказал порталу «Культура.РФ» о том, что в музыке «собачье дело», почему полезно стоять на голове перед выходом на сцену и какие музыкальные сочинения отечественных композиторов недооценены на Западе.

— В этом году исполняется 45 лет вашей творческой деятельности. С чего начинался ваш путь в музыке? Кем были ваши учителя?

— Можно сказать, что путь начинался в утробе матери, потому что моя мама Галина Рождественская — музыкант, главный дирижер-хормейстер Академического хора русской песни Гостелерадио, и папа Александр Розум — известный певец-баритон, народный артист РСФСР. Поэтому рос я в абсолютно музыкальной колыбели. Я очень любил петь, но совсем не попадал в ноты. И родители вовсе не собирались из меня делать музыканта. Позднее, правда, случайным образом выяснилось, что я имею абсолютный слух. Такое бывает, когда слух очень тонкий, а координации с голосом нет. В итоге стали учить — в пять с половиной лет я начал заниматься музыкой, а в шесть — выступать с папой на концертах, аккомпанировал совсем простенькие песни типа неаполитанских. Затем год в подготовительной школе при Институте Гнесиных — только она мне отбила всю охоту заниматься музыкой.

Потом я поступал в ЦМШ — Центральную музыкальную школу при Московской консерватории. Попал в класс совершенно гениального педагога — Анны Даниловны Артоболевской. Помню, в первый день проиграл на рояле целых четыре часа, хотя раньше с трудом высиживал 15 минут. И на уроках с ней как раз и появилось желание стать профессиональным музыкантом. Хотя сказать, что я очень горел тогда занятиями, не могу — скорее происходило музыкальное накопление, которое потом вылилось в желание «работать» на фортепиано. Последние три года по решению экзаменационной комиссии ЦМШ уже перешел на занятия специальностью в Консерваторию — к доценту Евгению Малинину. И когда поступил в Консерваторию, продолжил заниматься под его руководством. Затем была аспирантура — у профессора Льва Наумова. И Евгений Васильевич, и Лев Николаевич были учениками и последователями великого Генриха Нейгауза. Так вот начинался мой путь и моя школа.

— Сколько же лет в целом набирается?

— Процесс обучения бесконечен. Вся жизнь — это школа, я до сих пор чему-то учусь. Чисто формально — давайте посчитаем: сначала годовая нулевка с шести лет, потом 11 лет в школе, пять лет в консерватории и три года аспирантуры — 20. А почему я говорю, что 45 лет на сцене, — отсчитываю с первого концерта с папой. Будучи студентом второго курса Консерватории, я сыграл свой первый концерт в Москве. Это была филармоническая площадка Центрального дома ученых. Я аккомпанировал отцу романсы Чайковского и Рахманинова.

— Помните ваши первые гастроли? Какое впечатление они произвели?

— На третьем курсе меня отобрали на Международный конкурс имени королевы Елизаветы в Брюссель — один из самых престижных в то время. Я проходил на него первым номером и должен был хорошо подготовиться. Меня даже освободили от занятий в Консерватории. Тогда «Союзконцерт» организовывал туры для тех, кто прошел на серьезные смотры. Это делали для того, чтобы мы обыгрывали свои номера на небольших программах. Вскоре и я получил приглашение на такой подготовительный тур в Ереван. В только что отстроенном Доме камерной музыки я солировал. Хотя народу было мало, трясся как осенний лист.

Парадоксально, пять лет назад я вновь оказался в этом уютном здании. Тогда в честь 40-летия сценической деятельности мой немецкий менеджер устроил мне европейский тур. И поскольку он сам армянин, один юбилейный концерт наметил в Ереване. Спросил меня, в каком зале хотел бы я провести этот концерт — имея в виду, конечно, залы консерватории или филармонии. Но я выбрал тот самый маленький камерный зал. В этот раз он уже был набит битком — во всех проходах стояли-сидели. Это было так трогательно — спустя годы вернуться туда. Немного обшарпанный зал, старый рояль, но моя душа прямо ликовала. Такая вот связь времен.

— Расскажите, какую музыку отечественных классиков зарубежная публика всегда встречает охотно? Можно ли выделить абсолютных фаворитов в определенных странах?

— Думаю, нет. Везде наши лидирующие композиторы XIX — начала XX века — Мусоргский, Чайковский, Рахманинов, Скрябин — в равной степени популярны. За ними идут Шостакович, Прокофьев, Стравинский (если его считать русским, он фактически интернациональный композитор). В меньшей степени — наши замечательные Глинка, Римский-Корсаков и Танеев. В целом могу сказать, что Азия более зациклена на Чайковском и Рахманинове. Там могут из года в год ходить на «Лебединое озеро» или «Спящую красавицу» — в одном исполнении, на той же сцене; слушать, получать удовольствие и не искать каких-то новых путей. У них есть свои пристрастия: например, в Японии Шопен — композитор номер один. А вот Европа более взыскательна и не довольствуется одним и тем же, просит чего-то нового.

— На каких музыкантов вы равнялись в юности? Есть ли у вас кумиры в исполнительском искусстве сегодня?

— Это прежде всего Сергей Рахманинов и Владимир Горовиц. Опять же, я много читал и представлял себе, как мог бы играть Ференц Лист или Антон Рубинштейн. Из более поздних — Мария Юдина и Эмиль Гилельс. А из современных — не буду перечислять. Кого-то не назовешь, обидится (улыбается).

— А какие композиции вам больше нравится исполнять?

— Моя область — это романтика. Это могут быть медленные, философские и задумчивые композиции или, наоборот, виртуозные — где страсти выплескиваются наружу, как извержение вулкана. Причем я не могу выделить одно-два любимых произведения. Их много, они меняются. В какой-то период любишь более грустные мелодии, в какой-то — более радостные. Конечно, через всю жизнь проходят такие мощные шедевры, как Первый концерт Чайковского и Второй концерт Рахманинова. Из зарубежной — в моем репертуаре много миниатюр Фридерика Шопена, Иоганнеса Брамса, Роберта Шумана. Мне очень близок Бетховен. В меньшей степени касаюсь Моцарта и совсем не играю Баха.

— Вы виртуозно исполняете музыку, а пробовали когда-то ее писать?

— Могу поимпровизировать для себя или друзей. Никогда не записывал, хотя те, кто слушал, часто настаивали на этом. Но я считаю, что, если заниматься сочинительством, надо пройти серьезную школу: не хочется быть в музыке дилетантом. Как профессионал-пианист я не хочу спускаться до любительского уровня в композиции.

— Какой период в истории российской музыки нравится вам больше всего? Какое произведение этого времени вы считаете недооцененным?

— Романтический период: вторая половина XIX — первые два-три десятилетия XX столетия. На Западе, например, не очень оценен «фортепианный» Чайковский. Кроме Первого концерта, считается, что все остальное — это coffee music — салонная музыка. Что, конечно же, не так. Чайковский использовал много салонных жанров типа пьес, вальсов, мазурок, ноктюрнов, но в них такое невероятное содержание — мелодическое и эмоциональное! Оно не сразу видно, его надо очень чувствовать и понимать — тогда увидишь все эти невероятные красоты. А на Западе народ тоже подвержен штампам. Есть такое мнение, что, дескать, Чайковский хорошо писал только балеты и оперу «Пиковая дама», даже «Онегин» считается больше попсой. Молчу про произведения Лядова, Балакирева, Танеева. Но вот, скажем, Рахманинов, Скрябин, Прокофьев, Шостакович признаны очень серьезно. Я вот еще очень люблю Римского-Корсакова — какой мелодист, какие пласты раскрываются в музыке, но он тоже не входит в число самых популярных.

— Вы преподаете в Российской академии музыки имени Гнесиных и Институте музыки имени Шнитке, выпустили не одно поколение музыкантов. Расскажите о достижениях своих учеников.

— Я не могу сказать, что мои ученики достигли тех высот, до которых дошел ряд моих стипендиатов. Среди них — Даниил Трифонов, сейчас, наверное, пианист номер один в мире в своем поколении. Или, скажем, незрячий пианист Олег Аккуратов, или Даниил Харитонов. Много ребят, которые покорили лучшие мировые сцены. Конкретно среди моих учеников много лауреатов международных и российских конкурсов, но таких супер-имен пока нет. Вот мой ассистент Даниил Контуашвили — лауреат многих конкурсов и фестивалей, теперь преподаватель Гнесинки, Мерзляковки (Академическое музыкальное училище при Московской консерватории имени Чайковского в Мерзляковском переулке. — Прим. ред.), Шопеновского училища. Другая ассистентка — Анна Казарян — замечательно солирует и аккомпанирует. Они достаточно известны в своих кругах, но такой интернациональной славы не приобрели. Но какие их годы, всё в будущем.

Для меня самое важное в учениках — момент роста. Я давно уже не сижу на вступительных экзаменах, не подыскиваю себе учеников. Занимаюсь с теми, кого мне распределяют. Часто приходит юный робкий пианист, в которого не верят, а после нескольких лет обучения становится очень уверенным виртуозом. Вот это самое приятное в профессии педагога.

— Какие советы начинающим пианистам и, возможно, их родителям вы могли бы дать? Как стать превосходным исполнителем?

— Прежде всего, надо найти правильный баланс между пальцевым началом и слышанием себя. В нашей школе очень много бывает акцента в сторону техники и автоматизма игры, когда работают больше пальцы, чем уши. А должно быть наоборот: пальцы должны повиноваться тому, что диктует внутренний слух. Слышание себя — это ведь правильный баланс между мелодией и аккомпанементом, между фактурой и темой. Это и правильная педализация, интонирование музыкальной тематики, краска звука, звукоизвлечение, фразировка. Все исполнительство — это интенсивнейшая работа мозга, ушей, сердца, пальцев.

Необходимое условие превосходного исполнительства — сиюминутный контакт с залом, чувство данного момента. Когда светит солнце, играешь одним образом, идет дождь — другим. Кто-то кашлянул в зале — изменил акцент. Надо быть абсолютно свободным и реагировать на все — с помощью опять же слуха. Тогда возникают эти связи между залом и исполнителем: ты делаешь посыл, а возвращается он через внимание публики, звенящую тишину, их излучение, и это тебя наполняет. Исполнительство — это всегда диалог музыканта и зала, в котором рождается настоящее искусство. Причем по отдельности люди, сидящие в зале, могут даже не очень-то разбираться в музыке, но, когда объединены общей музыкой, они безошибочно чувствуют достойное или недостойное исполнение.

А родителям я посоветовал бы быть предельно внимательными к ребенку. Не давать лениться и не давать перегружаться. Талант — материя очень тонкая, ранимая. Переэксплуатация может привести к опустошению и отторжению. Важно быть рядом в трудные моменты. Какая-то неудача может быть воспринята как катастрофа. Начинается депрессия, а затем нежелание заниматься музыкой — отторжение навыков, потраченного времени на занятия. Надо объяснять, что неудача и даже провал — абсолютно нормально. Не может быть прямого восхождения, обязательно будет осечка. И этот провал станет отправной точкой для прыжка еще выше, чем прежде.

— Как найти тот самый контакт с публикой?

— У меня был период в студенческие годы, когда играешь сам себе и все получается замечательно, а приходишь к педагогу или в концертный зал — рассыпается. Я пожаловался Льву Николаевичу Наумову. А он говорит: «Да это абсолютно собачье дело!» Я: «В каком смысле?» Он: «Можно натаскать себя, как собаку, играть не для себя, а для других. Посади рядом с собой сестру или подругу и играй конкретно ей. Попробуй передать весь посыл не словами, а звуками». И я понял. Когда привыкаешь, что музыка имеет конкретный посыл для аудитории, тогда она начинает раскрываться совсем по-другому и проникать. Тогда публика тебя не напрягает, а воодушевляет.

Правда, бывают разные типы музыкантов. Например, канадский пианист Гленн Гульд не очень любил контактировать с публикой, хотя в начале творческой биографии проводил совершенно феноменальные концерты. Зрители его напрягали, и он ушел от открытого исполнительства, стал работать только на запись в студии. Владимир Софроницкий вообще не мог выносить записи — ему нужна была только публика и реакция зала. Он ненавидел микрофоны, его записывали тайком или обманом. Вот почему для меня высочайший пример пианизма — Горовиц. У него и записи потрясающие, и общение с залом такое, что всех трясло, когда он играл.

Мне самому необходимо контактировать с публикой. Я не люблю записывать диски в студии. Там мне нужно себя сначала очень сильно завести — сыграть пять-семь раз, чтобы войти в нужное состояние. А с публикой — сразу. Начинаешь с ней разговаривать на музыкальном языке, она вовлекается и дает обратный импульс. Тогда все рождается. И так бы я и посоветовал — учиться играть для слушателей, а не для себя. А на самой сцене можно попробовать метод Рубинштейна. Он говорил, что выбирает какую-нибудь девушку в зале, начинает ей играть, а потом подключаются все остальные.

— А правда, что вы стоите на голове перед выходом на сцену?

— Да, правда. Это собирает мысли в одну точку. Как правило, перед концертом очень много отвлекающих моментов и забот. Всё накапливается, обрушивается на тебя. Мысли, как говорят китайцы, скачут, подобно обезьяне, с одного дерева на другое. Для того чтобы выйти на сцену, нужно быть предельно собранным. И мне помогает в этом йога, а еще пара стихотворений — для настройки души. Йогой я начал заниматься в 17 лет и с тех пор стараюсь посвящать ей хотя быть немного времени каждый день.

— Вы много лет занимаетесь благотворительностью. Как пришли к этому? Как Международный благотворительный фонд Юрия Розума помогает юным музыкантам?

— 25 лет назад у меня сгорел дом, и это было трагедией. Сгорела часть жизни, которая там происходила. В нем было много дорогих памятных вещей нашей семьи. Одни из ближайших гастролей проходили на Урале. И я узнал, что в области случился пожар в доме престарелых и частном жилище. Тогда я попросил сделать благотворительный концерт, чтобы как-то помочь пострадавшим. И так все пошло. Уже позднее сконцентрировался на помощи одаренным детям. Хотя и это направление витало в воздухе с самой юности. Когда мы с папой ездили на гастроли и потом, уже во времена сольных концертов, я часто наблюдал ситуации, когда талантливый ребенок, не будучи поддержан или направлен кем-то, мог загубить свою жизнь.

Ведь талант — это нейтральная потенциальная возможность яркого развития, которое может быть направлено как вверх, так и вниз. Как и вся наша жизнь — между Богом и дьяволом. Куда мы повернем — выбираем сами. Но иногда эту свободу выбора определяют обстоятельства. Я часто видел, как талант шел в разрушительном направлении. Ни семья, ни друзья не поддерживали творческое начало, его некому было направить, и тогда человек пропадал: курение, наркотики, алкоголь с самого раннего возраста, а в итоге — криминал и даже смерть. Талант может как мгновенно взлететь, так и молниеносно рухнуть. Все это очень тревожно.

В подмосковном поселке Загорянский, где сгорел наш дом, была музыкальная школа, очень нуждавшаяся в помощи, иначе ее бы закрыли. Я загорелся мыслью создать фонд для поддержки этой школы. В итоге ей построили новое здание, купили инструменты. Постепенно фонд расширялся, и мы сосредоточились на поддержке детей России — стали проводить программы нравственного попечительства, творческой помощи, материального содействия, помощи наших детей другим нуждающимся детям — больным, сиротам, даже тем, кто в юном возрасте нарушил закон. Сегодня у фонда уже четыре дома: в Москве, на Камчатке, в Крыму и в Беларуси.

— На портале «Культура.РФ» можно почитать русскую классику, посмотреть фильмы и спектакли. Поделитесь с нашими читателями, что любите перечитывать на досуге?

— У меня досуга, к сожалению, нет. Больше 300 выступлений в год, если считать все выходы на сцену, фонд, два вуза, два фестиваля. А в детстве у меня была большая библиотека. Я постоянно клянчил деньги у родителей на книги. Каждый день бежал на Неглинку в нотный магазин или на Арбат в букинистические лавки. Жаль, что многие собрания сгорели при том пожаре. Для меня книги были сумасшедшей страстью. Но из любимых авторов в литературе я бы назвал даже не писателей, а поэтов. Поэзия ближе к музыке. Сочинения Пушкина, Тютчева, Блока, Пастернака для меня невероятно важны — они гармоничны и отвечают требованиям моей души.

Жаль, что не успеваю перечитывать. Концерты, интервью, фестивали, конкурсы, отчеты — жизнь у меня как добровольная, но радостная каторга. Как говорил наш Господь: «Ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко есть». Я себя не сравниваю с Христом, но, бывает, бремя тебе навязывают, и ты его, как повинность, исполняешь. А есть бремя, которое ты сам на себя взял, потому что благородное дело — это и есть благо. Оно легко и радостно, но бремя есть, а времени нет.

Фотографии предоставлены Международным благотворительным фондом Юрия Розума.

Беседовала Татьяна Григорьева

 

 

Обсуждение закрыто