Прозаик Владимир Шаров - одна из самых загадочных фигур в нашей литературе. На его счету несколько интеллектуальных романов - "Репетиции", "До и во время", "Мне ли не пожалеть...", "Старая девочка", "Воскрешение Лазаря". Книги Шарова либо принимают безоговорочно, либо так же безоговорочно отвергают.

Многим не нравится, как автор обращается с историей: оппоненты однажды даже сожгли в Москве у станции метро "Аэропорт" чучело писателя. В общем, умения смущать умы Шарову не занимать. При этом он далек от светской литературной жизни, премий, книжных ярмарок. В анкете заслуженного литработника про него было бы написано: не участвовал, не состоял и почти не выдвигался... Но в этом году роман "Будьте как дети" вошел в шорт-листы сразу двух ведущих национальных премий - "Большой книги" и "Русского Букера". Обозреватель "Итогов" подумал, что это отличный повод встретиться с ­Владимиром Шаровым­ и поговорить с ним и о литературе, и о "священных коровах" российской истории.

- Ваши романы постоянно вызывают споры. Но до сих пор ни один не номинировался на "Букера" или на "Большую книгу". Почему так?

- Много причин. Главная - в моих отношениях с литературным миром. Я не был его частью ни при советской власти, ни после. У людей есть навыки существования в этом мире, а мне их не хватает. До 90-го был уверен, что меня никогда не будут печатать. Генетика этого дела, наверное, дает о себе знать.

- В 80-е вы писали крамолу?

- У меня был роман "След в след". Я таился и прятал рукопись у физиков и у друзей мамы, на территории Курчатовского института, где действовал режим секретности. Потом кто-то прочитал роман и сказал: пора отдавать в печать. На дворе уже был 89-й год. Но журнальный вариант текста я сам безнадежно испортил. Я не верил, что окошко открылось надолго, и потому вставил в роман некую историческую работу, которая рвала текст и все связи в нем. Мне говорили: это надо убирать. Я упирался.

- Но напечатать удалось?

- Да, в свердловском журнале "Урал". "Новый мир" и "Знамя" ко мне еще только приглядывались. Главный редактор "Нового мира" Сергей Залыгин колебался. В командировку в Париж он взял роман и на полях и между строк написал текст... ну, может быть, на треть меньше, чем мой. Это были бесконечные ремарки, поначалу - "Так писать нельзя!", "Ошибка!". Затем тон поменялся, чередой пошли плюсы. Потом вопросы: "А кто пустил автора в архив?" В романе цитируются тексты заседаний ЦК, Политбюро, высказывания Ленина. "Откуда автор это знает?", "Есть ли у него допуск?" - вопрошал он. "Надо проверить, можем ли мы это печатать, можем ли все это цитировать". Наконец, последняя ремарка: "Возможно, вся русская литература пойдет по этому пути". В итоге роман все-таки не взяли, экземпляр в таком виде никуда нельзя было нести, а денег на машинистку у меня не было.

- Однако другой ваш роман "До и во время" был опубликован, и именно в "Новом мире". А потом была знаменитая дискуссия: в романе вы написали тайную историю русской революции, вас обвиняли в безответственной игре с историческими реалиями. Ваш подход к историческим событиям многим показался кощунственным.

- Тогда, в начале 90-х, вообще было сказано много такого, что сейчас скорее печалит, чем удивляет, что-то кажется ­просто недоразумением. У меня в книге многое выдумано, но есть и ссылки на источники, архивные документы. Так вот именно им мои критики и не поверили. Стали объяснять мне, что Христос был распят, а не повешен, что Моисей на Синае не мог дать Пятикнижие. Повторяю, это было взято из источников - но это та ветвь традиции, о которой они не знают - ев­рей­ская средневековая повесть о повешенном. Мне кажется, они запутались, возможно, это испортило им настроение - люди не любят, когда они ошибаются, возникает ощущение, что их водят за нос.

- Но нет ли здесь идейного несогласия? Мол, строить на основе нашей истории мифологические сюжеты - кощунство.

- Да, спору нет. На многое мы смотрели и смотрим по-разному, но для меня важнее другое. Я строю романы на метафорах, нередко их роль играют исторические лица и исторические события. Вот и все.

- И тогда мадам де Сталь становится матерью Сталина, как в том же "До и во время"?

- Меж тем это метафора влияния французской культуры на русскую. Влияния времен Великой французской революции, Наполеона или Парижской коммуны. Созвучия вторичны и случайны. Между прочим, в ходе работы я выяснил, что некая "мадам" Сталь работала в большевистских организациях в Тифлисе и Париже. Для меня это стало откровением.

- Сегодня много говорят о переписывании истории. А можно ли вообще избавиться от наслоений, вернуться к оригиналу? Если даже в Древней Руси летописи переписывались при каждом князе?

- Историки не так просты и сравнивают источники: когда их несколько, переиначить что-либо не так легко. Куда чаще меняется интерпретация. Скажем, мы убеждены, что во время Первой мировой войны Россия была права, а немцы - что права была Германия. Плюс очень легко меняется на минус. Но это письменная история, и с ней все не так плохо. А вот с чем беда, так это с традицией, которая распространялась из уст в уста и ни в каких документах не отложилась. Без нее мы в революции ничего не поймем, и именно она мне интересна.

- Ваша излюбленная тема: революция была неизбежна?

- Она не была неизбежна, но, безусловно, не была случайна.

- Почему?

- Потому что революцию поддержало то понимание русской истории, которое шло от начала государства, было заложено в самый его фундамент, стало смыслом и назначением нашей истории. Я имею в виду убеждение, что Россия - последнее истинное христианское царство. А дальше - конец мира и Страшный суд. Эти настроения исповедовала огромная часть народа. Не забывайте, в XIX веке значительную часть населения России составляли староверы. Это была традиция, убежденная в том, что со времен Никона и раскола церковь и царство безблагодатны, соответственно Антихрист вот он, уже на пороге...

- Мне кажется, староверы вышли на сцену еще при Пугачеве, который ввел крестьянскую монархию без дворян и бюрократии, раздавал землю и жаловал крестьян "крестом и бородою", то есть принимал обратно в старую веру.

- Да, это не раз выходило на поверхность. Но подспудно жило в народе всегда. Поражения в японской и Первой мировой были поняты так: Господь от России отвернулся, пришли последние времена. Была и более мягкая трактовка, близкая к Николаю Федорову, который считал, что возможно спасение и воскрешение человека уже на земле. Именно эти настроения и смели империю. И для белых, и для красных, и для зеленых - для всех революция была Страшным судом. Все хотели отделить "чистых" от "нечистых" и, покарав грех, строить рай на земле.

- За такие идеи в начале века вас бы предали анафеме и большевики, и церковь. Но почему их и сегодня неохотно обсуждают?

- В 93-м году была популярна мысль, которая всю русскую историю с 1914 по 1991 год предполагала вычеркнуть. Мол, весь этот период - чудовищная, жуткая ошибка. Идея прерывания истории, как и в 1917-м, очень привлекала. Этот взгляд меняется только сейчас. История не может прерваться. Никак. Понятия, которые связаны с московским царством и Третьим Римом, - это генетика. Она может быть лишь закамуфлирована.

- Такие примеры уже имели место?

- Вот смотрите. В Смутное время сложившаяся монархия, Боярская дума, дьяки, приказы, законодательство - все разом рухнуло. На поверхность вышли слои, которые были прежде почти незаметны и уж, во всяком случае, никакого участия в управлении государством не принимали. Я имею в виду земское самоуправление северных сел и городов. Когда все распалось, вдруг выяснилось, что они-то и есть ядро. После Смуты они, воссоздав царство, снова ушли в тень. Но это не значит, что их больше не было. В начале ХХ века сквозь покров государства прорастает другая, но тоже вековая традиция, которая по-своему, не как Петербург и Москва, понимала мир.

- Идеей о религиозных корнях большевизма вы кому-то обязаны?

- Об этом, конечно, писали и до меня. А что касается идеи крестового похода детей в "Будьте как дети", она...

- ...от Курта Воннегута?

- Что вы. Это реальный поход, средневековый. Крестовые походы один за другим оканчивались неудачей, и дети решили, что крестоносцы не способны освободить и удержать Гроб Господень, потому что греховны. Значит, освобождать Гроб должны дети - они наивны и чисты. Их вели священники. Про каждый город, который появлялся на горизонте, те, кто шел, думали, что это Иерусалим. Постепенно войско детей редело - часть погибла от голода, холода и болезней, других продали в рабство, немало девочек взято в гаремы. Домой сумели вернуться единицы. Пока я писал, ощущение какого-то коренного сходства нашей революции с их походом только нарастало.

- А начало века?

- Наоборот. Серебряный век - время максимальной сложности жизни. Отсюда такое бурное развитие искусства и науки. Но на каком-то этапе люди начинают думать, что чем больше ты знаешь, тем труднее совладать со злом. Бесконечная сложность бессмысленна, она лишь пугает и не дает спастись. Искушение все радикально упростить - вот это добро, а это зло, это враг, а это свой - непреодолимо. Весь СССР - путь такого понимания и упрощения.

- Покойный Александр Панченко писал, что в СССР мутировала церковная обрядность. Тело в мавзолее - искусственные святые мощи, съезды - Вселенские соборы, демонстрации - крестные ходы...

- Такие институты вообще вечны. И Бердяев в эмиграции писал о подобной связи революции со всей нашей историей, хотя и тогда это была не самая популярная точка зрения. Но то, что она появилась не со мной, - очевидно. Кстати, я убежден, что гражданская война не кончилась в 21-м году.

- Тогда в каком?

- Она кончилась со смертью Сталина в 53-м году. Потому что ровно до этого времени продолжалось отделение внутри страны "чистых" от "нечистых". Именно в этом смысл массовых расстрелов, и посадок, и ссылок. Жертвы очень редко были сознательными противниками режима, скорее, можно сказать, что уничтожалось все, имеющее "лица необщее выраженье". Не только люди, но и местные нравы, обычаи, особенности языка - словом, под нож шло все, что мешало упрощению и унификации. То есть была не просто тирания, а сознательное продолжение войны. Перманентная гражданская война сделалась при Сталине самой основой государственного порядка, и эта основа оказалась очень прочной.

- Вопрос о жанре вашей прозы все время обсуждается. Исторический апокриф, катакомбный историзм, мифосказ... А что на самом деле?

- То, что я пишу, наверное, ближе всего к притче. Правда, расписанной до романа. Но вот к чему моя проза точно не имеет отношения, так это к альтернативной истории. Я профессиональный историк и источники очень уважаю. Но не надо думать, что правда, которая преподается, - единственная. В нашей истории чересчур много пробелов и провалов, умолчаний и лакун, именно поэтому она так часто и так легко переписывается.