СОЮЗ 
ОБЩЕСТВО 
СОБЫТИЯ 
МНЕНИЯ 
КУЛЬТУРА 
ИСТОРИЯ 
ОБРАЗОВАНИЕ 
ПРОЕКТЫ 
КАТАЛОГ 
ФОТО 
Этого человека можно смело назвать мостом
между Россией и Финляндией: славист, «финн московского розлива»,
выученик МГУ, знаток неподцензурной русской литературы, переводчик,
критик, поэт, председатель финского PEN-клуба – и прочая, и прочая.Но взгляд на русскую литературу у Юкки Маллинена – свой, уникальный и
вряд ли с чем сравнимый. Может, это потому, что он остается «простым
финским колхозным пареньком, которого подвели московские эстеты»? Или
потому, что Маллинен в глубине души – радикал и левак, пусть и
литературный?
Улучив момент, когда этот удивительный человек оказался в Эстонии (Юкка
приехал сюда на презентацию поэтического сборника Игоря Котюха), мы
допросили его со всей возможной – пусть и литературной – жестокостью.
Обрусевший дядя Юкка
– Как случилось, что вы заинтересовались русской литературой?
– Я себя отношу к «поколению 1968 года» – хоть я тогда еще учился в школе, но все равно интересовался студенческими волнениями во Франции, в то же время у меня возник интерес к Советскому Союзу, в особенности – к русской литературе. Таланта к языкам у меня нет, а русский язык – настолько трудный, что в Финляндии мне его было не выучить. Надо было ехать в Москву. Обыкновенно, когда люди влюбляются в русскую литературу, они влюбляются в классику – от Гоголя до Чехова. Это хорошие писатели, но – не мои. В 1960-е годы в Финляндии начали переводить русских писателей более позднего периода, и вот они мне очень нравились. Это была новая по форме, орнаментальная проза – радикальная, революционная и при этом совершенно не связанная догмами. В том, что я стал славистом, повинны такие писатели, как Булгаков, Бабель, Олеша, Замятин. В 1972 году я приехал в Москву и поступил на филфак на отделение русской литературы. Диплом написал по «Мастеру и Маргарите». В 1977 году, представьте себе...
– Получается, что вы читали роман Замятина «Мы» во времена, когда в СССР он был чуть не под официальным запретом.
– (Смеется.) Ну да. В 1956 году роман «Мы» вышел на финском. Я на финском много запрещенного читал – и Сахарова, и Солженицына, «Письмо вождям Советского Союза», например.
– Вы называете себя «финном московского розлива» – почему?
– Я приехал в СССР достаточно простодушным молодым человеком, но довольно быстро заметил: что-то вокруг не то. Особенно в плане литературы. То, что печатали толстые журналы, и то, что мы читали на Западе, – это были «две большие разницы». Так что меня потянуло к «левым» товарищам. Филфак в плане литературы был очень левацким. В то время на Западе Мандельштама, Ахматову еще не знали, а на филфаке их читали вовсю. Я общался там с неформальной литературной молодежью, что сильно влияло на мою скромную личность. Бывает, меня плохо понимают в Финляндии, хотя финский – мой родной язык, и я понимаю, насколько же я обрусел. Мое мировоззрение сформировалось в левацкой филфаковской среде. У московского писателя Евгения Попова, с которым я познакомился, еще когда он был в полном запрете после публикации в «Метрополе», есть роман «Накануне накануне», там у него действует финн, помогающий главному герою, русскому писателю. Финна зовут «дядя Юкка», про него сказано, что это простой финский колхозный парнишка, которого подвели московские евреи... В книге, правда, сказано более политкорректно – «московские эстеты». Вот так мы шутили во времена учебы.
Бродского – верлибром!
– Как сейчас в Финляндии относятся к России вообще и к русской литературе в частности?
– У нас к русским людям относятся хорошо. Достаточно сказать, что Венедикт Ерофеев стал финским национальным писателем. Книга «Москва – Петушки» у нас вышла в 1989 году, и до следующего переиздания книгу было невозможно найти – ее украли из всех библиотек. А финны ведь законопослушны, чтобы финн решился украсть книгу из библиотеки – это большая редкость! У нас жив миф о великой русской литературе, и это не только Толстой и Гоголь, это и Солженицын, и Бродский. Финны считают, что в России обязательно уже есть или еще проявится великий писатель, просто мы пока о нем не знаем. Правда, с середины 1990-х годов новая русская литература переводится не так активно...
– Вы ведь тоже ее переводите?
– Я только что перевел две книги другого Ерофеева, Виктора, – «Мужчины» и «Хороший Сталин». Последняя книга имеет успех. Сейчас заканчиваю перевод «Энциклопедии русской души» того же Ерофеева. Среди последних моих переводов – «Вторая чеченская война» Анны Политковской, «Письмо президенту» Михаила Берга, «Михаил Ходорковский – узник тишины» Валерия Панюшкина. У меня профиль такой – радикальный. Но мое любимое дело – поэзия. Я перевел два сборника стихов Бродского, знал поэта лично...
– Наверное, это адски сложно – переводить Бродского с его игрой слов, ритмом, рифмами?
– Я перевожу Бродского верлибром, то есть не сохраняю ни рифму, ни размер. Финский и русский языки сильно отличаются, а Бродский – сложный поэт, стихи у него философские. Я хочу сохранить то, что грубо называется «содержанием».
– Несмотря на распространение верлибра, русская поэзия традиционно тяготеет к рифме. А финская?
– У нас с начала 50-х годов пишут преимущественно верлибром. Как во всем цивилизованном мире. Я извиняюсь, но я считаю, что размер и рифма – это все-таки признак отсталости русской литературы. Есть единая постмодернистская литературная культура, и в поэзии это все-таки верлибр. Рифмой, размером достигается изящество – но что такое изящество? Это, например, «Ананасы в шампанском» Игоря-Северянина. Современная поэзия идет в другом направлении, это философская поэзия, в ней главное – смысл, если взять американских битников, например, или Элиота, или Бертольта Брехта, хорошего, как ни странно, поэта. Появляется необходимость в верлибре. Есть такое понятие – «гладкопись». Профессиональный поэт легко манипулирует фонетикой, размером и рифмами. Может получиться очень красивое стихотворение, а внутри – одна вода. Поэтому честнее отказаться от рифмы и прочего... А что, это слишком круто для вашей газеты? (Смеется.) Есть такой финский поэт – Пааво Хаавикко, наш классик. Он как-то сказал, что русский язык – особенный: когда читают стихи на русском, они всегда звучат красиво и впечатляюще, и особенно впечатляюще они звучат, если не знаешь русского языка.
На фоне чернухи и порнухи
– Ну что, вы поняли, какой я враг русской литературы?..
– Поняли, чего уж... А каких писателей и какие книги вы считаете самыми значительными в современной русской литературе?
– Из поэзии – это питерские поэты и поэты «ферганской школы»: Сергей Завьялов, Аркадий Драгомощенко, Александр Скидан, Хамдам Закиров, например. Из прозы... По своей испорченности люблю Виктора Ерофеева. Тот факт, что финны тепло приняли его книгу «Хороший Сталин», многое говорит о нашей ментальности. Люблю Владимира Сорокина...
– ...И Виктора Пелевина?
– Он очень популярен на Западе, в Финляндии вышло шесть или семь его книг, но, я думаю, популярность Пелевина больше связана с наивностью западного рынка. Это интеллектуальная попса, по сравнению с Приговым и Сорокиным – второй сорт. Но по сравнению с тем хламом, который у нас переводится, Пелевин – неплохой писатель! (Смеется.) Еще я люблю Татьяну Толстую, Людмилу Петрушевскую. Людмилу Улицкую? Я ее знаю, очень уважаю ее как человека, но ее книги для меня – слишком популярные.
– В России, как обычно, говорят о кризисе в литературе: «большая литература» интересна мало кому, коммерческая литература – слишком коммерческая... Как обстоит дело с вашей точки зрения?
– Не думаю, что тут можно говорить о кризисе. Ситуация в России – это нормальная ситуация. Посмотрите на Америку: что там продается? Макулатура! Дешевые бестселлеры. Качественной литературы очень мало. Это в Советском Союзе, где «поэт в России больше, чем поэт», существовал интерес к хорошей литературе, потому что чернуха и порнуха были запрещены. Когда на дворе свобода, людей, естественно, привлекает дешевка. Правда, на Западе государство поддерживает писателей, им выдают гранты. Но талантов в России – никак не меньше.
– А русская литература «вынужденной эмиграции», как в Эстонии, способна дать нечто ценное для метрополии?
– Да, потому что метрополия - это всегда вакуум, всегда самодовольство. Особенно русская метрополия. Но меня, вы знаете, не интересует сохранение собственной самобытности. По-моему, это идиотизм. Литература должна обогащаться – и обогащается она всегда за счет чуждых элементов. Культурные инновации возникают в пограничных зонах, где цивилизации сталкиваются друг с другом. Русская литература сейчас – застойная и замкнутая. Ее способны оживить только внешние влияния.
Обрусевший дядя Юкка
– Как случилось, что вы заинтересовались русской литературой?
– Я себя отношу к «поколению 1968 года» – хоть я тогда еще учился в школе, но все равно интересовался студенческими волнениями во Франции, в то же время у меня возник интерес к Советскому Союзу, в особенности – к русской литературе. Таланта к языкам у меня нет, а русский язык – настолько трудный, что в Финляндии мне его было не выучить. Надо было ехать в Москву. Обыкновенно, когда люди влюбляются в русскую литературу, они влюбляются в классику – от Гоголя до Чехова. Это хорошие писатели, но – не мои. В 1960-е годы в Финляндии начали переводить русских писателей более позднего периода, и вот они мне очень нравились. Это была новая по форме, орнаментальная проза – радикальная, революционная и при этом совершенно не связанная догмами. В том, что я стал славистом, повинны такие писатели, как Булгаков, Бабель, Олеша, Замятин. В 1972 году я приехал в Москву и поступил на филфак на отделение русской литературы. Диплом написал по «Мастеру и Маргарите». В 1977 году, представьте себе...
– Получается, что вы читали роман Замятина «Мы» во времена, когда в СССР он был чуть не под официальным запретом.
– (Смеется.) Ну да. В 1956 году роман «Мы» вышел на финском. Я на финском много запрещенного читал – и Сахарова, и Солженицына, «Письмо вождям Советского Союза», например.
– Вы называете себя «финном московского розлива» – почему?
– Я приехал в СССР достаточно простодушным молодым человеком, но довольно быстро заметил: что-то вокруг не то. Особенно в плане литературы. То, что печатали толстые журналы, и то, что мы читали на Западе, – это были «две большие разницы». Так что меня потянуло к «левым» товарищам. Филфак в плане литературы был очень левацким. В то время на Западе Мандельштама, Ахматову еще не знали, а на филфаке их читали вовсю. Я общался там с неформальной литературной молодежью, что сильно влияло на мою скромную личность. Бывает, меня плохо понимают в Финляндии, хотя финский – мой родной язык, и я понимаю, насколько же я обрусел. Мое мировоззрение сформировалось в левацкой филфаковской среде. У московского писателя Евгения Попова, с которым я познакомился, еще когда он был в полном запрете после публикации в «Метрополе», есть роман «Накануне накануне», там у него действует финн, помогающий главному герою, русскому писателю. Финна зовут «дядя Юкка», про него сказано, что это простой финский колхозный парнишка, которого подвели московские евреи... В книге, правда, сказано более политкорректно – «московские эстеты». Вот так мы шутили во времена учебы.
Бродского – верлибром!
– Как сейчас в Финляндии относятся к России вообще и к русской литературе в частности?
– У нас к русским людям относятся хорошо. Достаточно сказать, что Венедикт Ерофеев стал финским национальным писателем. Книга «Москва – Петушки» у нас вышла в 1989 году, и до следующего переиздания книгу было невозможно найти – ее украли из всех библиотек. А финны ведь законопослушны, чтобы финн решился украсть книгу из библиотеки – это большая редкость! У нас жив миф о великой русской литературе, и это не только Толстой и Гоголь, это и Солженицын, и Бродский. Финны считают, что в России обязательно уже есть или еще проявится великий писатель, просто мы пока о нем не знаем. Правда, с середины 1990-х годов новая русская литература переводится не так активно...
– Вы ведь тоже ее переводите?
– Я только что перевел две книги другого Ерофеева, Виктора, – «Мужчины» и «Хороший Сталин». Последняя книга имеет успех. Сейчас заканчиваю перевод «Энциклопедии русской души» того же Ерофеева. Среди последних моих переводов – «Вторая чеченская война» Анны Политковской, «Письмо президенту» Михаила Берга, «Михаил Ходорковский – узник тишины» Валерия Панюшкина. У меня профиль такой – радикальный. Но мое любимое дело – поэзия. Я перевел два сборника стихов Бродского, знал поэта лично...
– Наверное, это адски сложно – переводить Бродского с его игрой слов, ритмом, рифмами?
– Я перевожу Бродского верлибром, то есть не сохраняю ни рифму, ни размер. Финский и русский языки сильно отличаются, а Бродский – сложный поэт, стихи у него философские. Я хочу сохранить то, что грубо называется «содержанием».
– Несмотря на распространение верлибра, русская поэзия традиционно тяготеет к рифме. А финская?
– У нас с начала 50-х годов пишут преимущественно верлибром. Как во всем цивилизованном мире. Я извиняюсь, но я считаю, что размер и рифма – это все-таки признак отсталости русской литературы. Есть единая постмодернистская литературная культура, и в поэзии это все-таки верлибр. Рифмой, размером достигается изящество – но что такое изящество? Это, например, «Ананасы в шампанском» Игоря-Северянина. Современная поэзия идет в другом направлении, это философская поэзия, в ней главное – смысл, если взять американских битников, например, или Элиота, или Бертольта Брехта, хорошего, как ни странно, поэта. Появляется необходимость в верлибре. Есть такое понятие – «гладкопись». Профессиональный поэт легко манипулирует фонетикой, размером и рифмами. Может получиться очень красивое стихотворение, а внутри – одна вода. Поэтому честнее отказаться от рифмы и прочего... А что, это слишком круто для вашей газеты? (Смеется.) Есть такой финский поэт – Пааво Хаавикко, наш классик. Он как-то сказал, что русский язык – особенный: когда читают стихи на русском, они всегда звучат красиво и впечатляюще, и особенно впечатляюще они звучат, если не знаешь русского языка.
На фоне чернухи и порнухи
– Ну что, вы поняли, какой я враг русской литературы?..
– Поняли, чего уж... А каких писателей и какие книги вы считаете самыми значительными в современной русской литературе?
– Из поэзии – это питерские поэты и поэты «ферганской школы»: Сергей Завьялов, Аркадий Драгомощенко, Александр Скидан, Хамдам Закиров, например. Из прозы... По своей испорченности люблю Виктора Ерофеева. Тот факт, что финны тепло приняли его книгу «Хороший Сталин», многое говорит о нашей ментальности. Люблю Владимира Сорокина...
– ...И Виктора Пелевина?
– Он очень популярен на Западе, в Финляндии вышло шесть или семь его книг, но, я думаю, популярность Пелевина больше связана с наивностью западного рынка. Это интеллектуальная попса, по сравнению с Приговым и Сорокиным – второй сорт. Но по сравнению с тем хламом, который у нас переводится, Пелевин – неплохой писатель! (Смеется.) Еще я люблю Татьяну Толстую, Людмилу Петрушевскую. Людмилу Улицкую? Я ее знаю, очень уважаю ее как человека, но ее книги для меня – слишком популярные.
– В России, как обычно, говорят о кризисе в литературе: «большая литература» интересна мало кому, коммерческая литература – слишком коммерческая... Как обстоит дело с вашей точки зрения?
– Не думаю, что тут можно говорить о кризисе. Ситуация в России – это нормальная ситуация. Посмотрите на Америку: что там продается? Макулатура! Дешевые бестселлеры. Качественной литературы очень мало. Это в Советском Союзе, где «поэт в России больше, чем поэт», существовал интерес к хорошей литературе, потому что чернуха и порнуха были запрещены. Когда на дворе свобода, людей, естественно, привлекает дешевка. Правда, на Западе государство поддерживает писателей, им выдают гранты. Но талантов в России – никак не меньше.
– А русская литература «вынужденной эмиграции», как в Эстонии, способна дать нечто ценное для метрополии?
– Да, потому что метрополия - это всегда вакуум, всегда самодовольство. Особенно русская метрополия. Но меня, вы знаете, не интересует сохранение собственной самобытности. По-моему, это идиотизм. Литература должна обогащаться – и обогащается она всегда за счет чуждых элементов. Культурные инновации возникают в пограничных зонах, где цивилизации сталкиваются друг с другом. Русская литература сейчас – застойная и замкнутая. Ее способны оживить только внешние влияния.
