Поэт Вознесенский душой еще ребенок, и ему, 75-летнему, высшая гармония нашептывает невиданную звуковую и зрелищную ассоциацию: “В ресторанчике светской вилкою/Ты расчесываешь анчоусы…” Поэты Серебряного века закричали бы восхищенно: “Андрей, ты победил!” Архитектор, прекрасный знаток мирового искусства, Вознесенский в “Гламурной революции” вновь, как в озорные свои лета, предстает ниспровергателем штампов, банальностей и серости. Он, Архитекстор, мыслит масштабно и ярко. И в покорной готовности к нему в стихи врываются волшебные созвучия: “Я хрупкие ваши камеи/Спасу, спиной заслоня,/Двадцатого века камения/Летят до вас сквозь меня”.

Ну-ка, нынешние версификаторы и верлибристы, вы так можете — жертвенно и чисто искать свою связь с читателем? Болезнь разрушает здоровье, лишает Андрея Андреевича возможности читать с микрофоном горячие, только из горнила сердца стихи. Но дар поэта таится не в теле! Мощный духовный индикатор, явно неземного происхождения, по ночам и при светлом солнышке снисходит на его сознание, и тогда загораются глаза небесной синевы, а затем мы, его давние читатели и поклонники, говорим его словами: “Спасибо, что я без срама/Дожил до потери волос./За Бродского, за Мандельштама,/Которым не довелось”.
Андрей — ты Есть! Будь всегда!

ГЛАМУРНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

1.

На журнальных обложках — люрексы.
Уго Чавес стал кумачовым.
Есть гламурная революция
И пророк ее — Пугачева.

Обзывали ее Пугалкиной,
клали в гнездышко пух грачевый.
Над эстрадой наши хабалковы —
звезды — Галкин и Пугачева.

Мы пытаемся лодку раскачивать,
ищем им рифму на “Башлачева”,
давим рэп на поминках Гачева,
она уже — Пугачева.

Она уже цепенела
непонятной тоской астральной —
роль великой революционерке,
ограниченная эстрада.

Для какого-то Марио Лутцы
это просто дела амурные
для нас это все — Революция,
не кровавая, а гламурная.

Есть явление русской жизни,
называемое пугачевщина…
сублимация безотчетная
в сферы физики, спорт, круизы.

А душа все — неугощенная!
Ее воспринимают низы
как общественную пощечину!

В ресторанчике светской вилкою
ты расчесываешь анчоусы,
продуцируя боль великую —
Пугачевщину.

На Стромынке словили голого
и ведут, в шинель заворачивая.
Я боюсь за твою голову.
Неотрубленную. Оранжевую.

2.
Пусть летят они в своих “гала”
как “Возлюбленные” от Шагала.
Галкин — в белом, и бальном — Алла.
На общем I fuck you off
Точно в небе написано алым:
ГАЛКИН + АЛЛА = ЛЮБОВЬ.

* * *

Нынче комплекс Эдипа
                   других пострашнее.
Живем посреди
                   параллельных людей.
Параллельные судьи
                  сидят в париках,
параллельные судьбы
                  сминают в руках.
Параллельный Вертинскому
                     идиот
в непроветренном диске
                    чего-то поет.
Параллельные банды
                    жгут машины, дымясь.
Параллельные бабы
                     ложатся под нас.

Скажу про парашют,
неизвестный досель,
явился к нам шуточный параселинг
инг.., как привязанный крепкой нитью
кусок мяса вытаскивают хитроумные
пацаны из пасти собаки, проглотившей его.
Так тащит парашют привязанного пленника.
Надоел затасканный партикуляр.
Жизнь поэта — это перпендикуляр.

АРХИТЕКСТОР

1.
Глобальное потепление
Хлюпает над головой.
Семидесятипятилетие
Стоит за моей спиной.

Я хрупкие ваши камеи
Спасу, спиной заслоня.
Двадцатого века камения
Летят до вас сквозь меня.

Туда и обратно нелюди
Сигают дугою вольтовой.
Стреляющий в Джона Кеннеди
Убил Старовойтову.

Нет Лермонтова без Дарьяла.
В зобу от пули першит.
Стою меж веков — дырявый,
Мешающий целиться щит.

Спасибо за вивисекции,
Нельзя, говорят, узнать
Прежнего Вознесенского
В Вознесенском-75.

Госпремия съела Нобеля.
Не успели меня распять.
Остался с шикарным шнобелем.
Вознесенский — 75.

К чему умиляться сдуру?
Гадать, из чего был крест?
Есть в новой Архитекстуре
Архитектор и Архитекст.

2.
Люблю мировые сплетни.
В семидесятипятилетие
Люблю про себя читать
Отечественную печать.

Но больше всех мне потрафила
Недавняя фотография, которую снял Харон,
Где главная квинтэссенция в подписи:
“Вознесенский
В день собственных похорон”.

Газета шлет извинения.
А “Караван историй” —
Печатает измышления.

Что в Риге или в Эстонии я без смущения всякого,
У публики на виду, имел молодую Максакову
Как падающую звезду.

Редактор, что вы там буровите?
Вас вижу в восьмом ряду.
Напиши вы такое о Роберте —
Он бы передал вас суду.

А дальше — про дачи в Ницце,
Валютный счет за границей
И бегство из психбольницы
В компании сеттера…
А дальше — etc cetera.

Все это неэлегантно.
Но их дети хочут есть,
Публикаторы — аллигаторы,
но я отвергаю месть.

Лежит на небесах для быдла
Тарелка как патиссон.
А женщин у него было
В жизни — до четырехсот.

Приятели его были круче:
Он взял Колонный!
Мужики! Второй, любовницами окученный,
Собрал — Лужники!

Как пламенный танец фламенко
Таит и любовь, и месть —
Сам выбрал театр Фоменко
На четыреста пятьдесят мест.

На все была воля Божья,
Вознесенский — 75,
Не так эту жизнь ты прожил,
Родившийся, чтоб понять —
Зачем в этот мир, незасранный
Продуктами телесистем,
Мы, люди, посланы, засланы —
Куда и зачем?

3.
Все юбилеи — дуплетные.
И вам, несмотря на прыть,
Семидесятипятилетие
Нельзя повторить.
Спасибо, что я без срама
Дожил до потери волос.
За Бродского, за Мандельштама,
Которым не довелось.

За Вас, Борис Леонидович,
За Вас, Анна Андреевна,
Вашей судьбе позавидуешь,
Вы — волк на плечах с Царевной.
Я счастлив, что мы увиделись
Задолго до постарения.

4.
Поэты чужды гордыни,
Для них года — ерунда.
Были б стихи молодыми,
Значит, муза была молода.

Спасибо за “встречи с Хрущевым”.
За критические затрещины.
Пришла Воскресеньем прощенным
Сменившая имя женщина.

Ведь имя не только хреновина,
А женщина как Земля,
Тобой переименована,
значит — навеки твоя.

Спасибо, что век нас принял,
Спасибо, что миновал.
Что я изобрел Твое имя,
Тебя переименовал.

Все это носится в воздухе.
А Афанасий Фет,
Сирень окрестивший “гвоздиком”,
Стал первый ее поэт.

5.
Когда-то в рассветном дыме
Мы были, дуря народ,
Самыми молодыми.
Теперь же — наоборот.

А может, правы массмедиа —
Хвалимый со всех сторон,
И правда, я стал свидетелем
Собственных похорон?

Прорвавшиеся без билетика
И слушающие нас сейчас,
Семидесятипятилетними
Хотел бы представить вас.

Скажу что-то очень простое,
Как секс у Бардо Брижит,
За что умирать не стоит,
А попросту стоит — жить.

Умрут живые легенды,
Скажу, отвергая спесь:
Есть русская интеллигенция!
Есть!
Пресса к Наине Ельциной
Высказывает интерес:
Есть русская интеллигенция!
Есть!

Конечно, с ингредиентами
Вознесенского можно съесть.
Но есть русская интеллигенция,
Есмь!

Я был не только протестом.
Протест мой звучал как тест.
Я был твоим Архитекстором.
Пора возвращаться в Текст.

ОДНОЙ

Бежишь не от меня —
От себя ты бежишь.
Рандеву отменя,
Убегаешь в Париж.

Ты на мобильный сезам
Скажешь мне: “Например,
Я молилась слезам
Нотердамских химер”.

Для того ль Тебя Бог
Оделил красотой,
Чтоб усталый плейбой
Рифмовался с тобой?

Именины Твои
справишь, спрячась в Твери.
Для чего выходной?
Чтоб остаться одной?

Ты опять у окна,
Как опята бледна.
Ничего впереди.
От себя не сбежишь.
Ручки тянет к груди
Нерожденный малыш…

Не догонишь, хрипя,
Длинноногий табун.
Не догонит себя
Одинокий бегун.

Ночью лапы толпы
Станут потными.
Не рифмуешься Ты
С идиотами.

Каково самой
Владеть истиной —
Чтобы из одной
Стать единственной.

Стиснешь пальцы, моля
Прагматизм бытия.
Гениальность моя,
Ты — единственная.

Дискуссии. Диски. Диспуты.
Ты — единственная:
Будь Единственной.

ЛИННЕЙ

Тень от носа — подлинней
Всех нототений и линий.
Так говорил старик Линней:
“Все подлинное —
                         подлинней”.

P.S. Готовится к печати 8-й том собрания сочинений А.Вознесенского, куда войдут эти стихи.

 

Обсуждение закрыто