Так же, например, как Чарли Чаплин — не преуспевающий голливудский деятель (кем он являлся в действительности), а маленький неунывающий бродяжка.

Писатель Михаил Зощенко фактически первым в русской литературе бросил умиляться и любоваться «маленьким простым человеком», а отнесся к этому человеческому типу хоть и не без сочувствия, но с достаточной долей неуважения. Можно сказать, — о, ужас! — что Зощенко «простой народ» недолюбливал. За что был, интересно заметить, этим самым простым народом любим, а чванливой и сановной властью ненавидим.

Его жизнь (10 августа 1894 — 22 июля 1958) пришлась на годы бурных исторических событий. Он родился в Полтаве, в семье художника. После гимназии поступил на юридический факультет Петербургского университета, но с началом Первой мировой войны пошел добровольцем в армию. Воевал очень храбро — получил четыре боевых ордена, был ранен, отравлен газами, закончил войну в чине штабс-капитана.

Октябрьскую революцию, как многие интеллигенты его времени, принял сначала за благородную попытку построения «нового, светлого мира». Врагами прекрасного будущего считал глупость, пошлость, мелкие страсти и интересы. Однако новая власть ставила именно на эти человеческие качества. Уже в 20-е годы, как только появились первые рассказы Зощенко, его начали клеймить в большевистской печати. Апогеем нападок стало известное постановление ЦК ВКП (б) 1946 года и последующий доклад главного коммунистического идеолога А. Жданова: «Зощенко, как мещанин и пошляк, избрал своей постоянной темой копанье в самых низменных и мелочных сторонах быта. Изображение жизни советских людей нарочито уродливое, карикатурное. Пусть убирается из советской литературы».

Его исключили из Союза писателей, перестали печатать. Больной, задерганный, Михаил Михайлович Зощенко умер в нищете. Эпоха потеряла своего печального свидетеля. Его имя и творчество были выброшены на задворки литературы. И только огромная любовь и популярность у многих поколений читателей расставили все на свои места.

Мы предлагаем вашему вниманию один из шедевров Зощенко. Из обыденного происшествия писатель сделал блестящую трагикомедию, с ярко высвеченными персонажами, четкой характеристикой эпохи, очень зримой картинкой происходящего.

Кинодрама

Театр я не хаю. Но кино все-таки лучше. Раздеваться, например, не надо — гривенники от этого все время экономишь. Бриться опять же не обязательно — в потемках личности не видать. В кино только в саму залу входить худо. Трудновато входить. Свободно могут затискать до смерти. А так все остальное очень благородно. Легко смотрится.

В именины моей супруги поперли мы с ней кинодраму глядеть. Купили билеты. Начали ждать. А народу многонько скопившись. И все у дверей мнутся. Вдруг открывается дверь, и барышня говорит: «Валяйте».

В первую минуту началась небольшая давка. Потому каждому охота поинтересней место занять. Ринулся народ к дверям. Задние поднажимают, а передние никуда не могут. А меня вдруг стиснуло, как севрюгу, и понесло вправо. «Батюшки, — думаю, — дверь бы не расшибить».

— Граждане, — кричу, — легче, за ради бога. Дверь, — говорю, — человеком расколоть можно.

А тут такая струя образовавшись — прут без удержу. А сзади еще военный на меня некультурно нажимает. Прямо, сукин сын, сверлит в спину. Я этого черта военного ногой лягаю.

— Оставьте, — говорю, — гражданин, свои арапские штучки.

Вдруг меня как приподняло и об дверь мордой. Так, думаю, двери уж публикой начали крошить. Хотел я от этих дверей отойти. Не пущают. А тут, вижу, штанами за дверную ручку зацепился. Карманом.

— Граждане, — кричу, — да полегче же, караул! Человека за ручку зацепило.

Мне кричат:

— Отцепляйтесь, товарищ! Задние тоже хочут.

А как отцеплять, ежели волокет без удержу и вообще рукой не двинуть.

— Да стойте же, — кричу, — черти! Погодите штаны сымать-то. Дозвольте же прежде человеку с ручки сняться. Начисто материал рвется.

Разве слушают? Прут...

— Барышня, — говорю, — отвернитесь хоть вы-то, за ради бога. Совершенно, то есть, из штанов вынимают против воли.

А барышня сама стоит, посиневши, и хрипит уже. И вообще смотреть не интересуется.

Вдруг, спасибо, опять легче понесло. Либо с ручки, думаю, снялся, либо из штанов вынули.

А тут сразу пошире проход обнаружился. Вздохнул я свободнее. Огляделся. Штаны, гляжу, тут. А одна штанина ручкой на две половинки разодрана и при ходьбе полощется парусом. Вон, думаю, как зрителей раздевают.

Пошел в таком виде супругу искать. Гляжу, забили ее в самый, то есть, оркестр. Сидит там и выходить пугается.

Тут, спасибо, свет погасили. Начали ленту пущать. А какая это была лента — прямо затрудняюсь сказать. Я все штаны зашпиливал. Одна булавка, спасибо, у супруги моей нашлась. Да еще какая-то добродушная дама четыре булавки со своего белья сняла. Еще веревочку я на полу нашел. Полсеанса искал.

Подвязал, подшпилил, а тут, спасибо, и драма кончилась. Пошли домой.

1926 г.