“Короткие встречи”, “Мой друг Иван Лапшин”, “Собачье сердце”, “Настройщик”, “Зимняя вишня” — во всех картинах ее роли, большие или маленькие, становились событием. Бенефисом непревзойденной Нины Руслановой.

На нее посмотришь — ну просто бой-баба — из тех, что коня на скаку и т.д. Она режет правду-матку без обиняков и даже кумира наших женщин Микеле Плачидо — знаменитого комиссара Катани — смогла поставить на место.

Русланову справедливо побаиваются и коллеги-актеры, и журналисты. Но мало кто знает, что Нина Ивановна на самом деле нежная и ранимая по натуре.

Ее детство пахнет дымом, юность — штукатуркой. Дату своего рождения она придумала сама, просто выбрала красный день календаря — пятое декабря. У нее не юбилей, но это ничего не меняет. Русланова не празднует, она грустит и плачет. Сегодня актриса рассказывает шокирующие подробности из своего детства. Она прошла через вереницу детских домов, где светловолосую девочку, похожую на немку, били смертным боем. И все равно она вспоминает детство не как страшный сон. Просто другого у нее не было.

Есть артисты, напоминающие инопланетян или экзотических птиц. Погас экран, и вот они уже исчезли в другом измерении, далекие и чужие. Кажется, что в их волшебной жизни нет ни метро, ни гастрономов, ни очередей в регистратуру. А Нина Русланова — словно из другой стаи. Она из тех, кого мы “где-то видели”. Похожа на маму подружки, на соседку с первого этажа, на дежурную врачиху из хирургии. Ее героини узнаваемы до слез. Просто Русланова — своя. В лучшем смысле этого слова.

В жизни Нина Ивановна такая же колоритная, душевная, экспрессивная и острая на язык. Если что не по ней, миндальничать не станет — пошлет далеко и надолго, невзирая на личности. Это уроки самой страшной школы выживания — детского дома послевоенной поры, где всегда передовая и никаких тылов. Там ее научили быть жесткой, даже безжалостной, в первую очередь к себе.

— Нина Ивановна, к счастью, страна недосчиталась штукатура-маляра Руслановой. А навыки вашей первой в жизни профессии остались или ушли безвозвратно?

— Нет, сейчас дай инструмент: мастерок и “сокол” — и у меня пойдет. Штукатурный “сокол” — это такой щит с ручкой. В него закладывали раствор, который ковшом или лопаткой бросали на стену. Но сейчас другие технологии. Многое изменилось в строительном деле.

— Нина Ивановна, а что вы еще умеете делать руками? Какую женскую работу?

— Я и вязать, и шить умела, но сейчас, наверное, разучилась. Это как иностранный язык — надо постоянно практиковаться. Что-то забрасываешь и навык теряешь. Руки забывают, как это делается. У меня и швейная машинка была, я шила платья. И штопала, и вышивала. И сейчас, конечно, смогу что-то подшить или заштопать, если нужно, но какой смысл этим заниматься? Можно пойти и купить новую вещь. Это раньше ничего не было. Ты, наверное, не помнишь, но в свое время, когда колготки считались дефицитом и имелись далеко не у всех, у нас были такие специальные иголки — “стрелки” подтягивать. Ювелирная работа, но я умела.

— А ваши вышивки, остались?

— Ничего не сохранилось. Выбрасывала очень много. Я переезжала пять раз, ремонт делала 80 раз. И заливало меня раз восемь. Что тут сбережешь?

— А как у вас с компьютером?

— Очень примитивно. Я из тех людей, для которых компьютер, как для неандертальцев кусок железа. Кое-что я, конечно, умею. Например, раскладывать пасьянс, играть в преферанс. Могу даже что-то написать, но не бегло.

— Нина Ивановна, гадание на картах всегда заканчивается самым интересным: чем сердце успокоится. А вы чем сердце успокаиваете?

— Работой! Когда работа есть, сердце сразу успокаивается. Я думаю, что это почти у всех. Если нет работы, не знаешь, куда себя пристроить, и как дерьмо в проруби болтаешься. Все болячки начинают вылезать, потому что думаешь про одно: где достать деньги?

— Грустно как-то. Ведь таких, как вы, единицы. Вот и Ольга Воронец, которая входит в плеяду великих исполнителей ХХ века, тоже живет скромно. Игрушечная квартирка, пенсия, как у всех, плюс президентская надбавка в размере тысячи рублей.

— У меня даже нет надбавки президентской. А пенсия не то что как у всех, а ниже, чем у всех. Квартира у меня малогабаритная с шестиметровой кухней. Наверное, неправильно, что мы так живем. Все-таки артисты — тот фонд, который несет культуру. С одной стороны, это вина государства, а с другой стороны, на кого жаловаться? Японский городовой! Ну не я же виновата, что живу так! А ведь есть люди, которые моей профессией занимаются, но живут в шикарных домах, чуть ли не острова покупают. Значит, я где-то недоработала, что-то недомыслила, чего-то не учла. А когда ты что-то не сделал, начинаешь винить государство.

— О какой недоработке можно говорить? Свыше ста ролей — и каких! Вас снимали в своих картинах Рязанов, Михалков, Соловьев, Данелия, Герман, Муратова, Абдрашитов. Мне кажется, вы “виноваты” только в том, что родились слишком рано. Если бы лет на 20—30 позже, все могло быть иначе.

—  И если бы я родилась с мозгами, которые у меня сейчас! Может, я была бы Абрамовичем! Не думала бы о малогабаритной квартире и о том, как достроить дачу. И где взять денег.

— Нина Ивановна, есть люди, которые не выносят одиночества. А вы любите побыть наедине с собой?

— Люблю романс Александра Дольского “Одиночество”, там есть строчка “но одиночество прекрасней”. Позволю сделать себе такой комплимент: умным людям никогда не скучно. Почитай книжку, прогуляйся по парку, посмотри телевизор, в конце концов. Правда, часто херню какую-то показывают, но иногда на экране бывают такие артистки, как я. Почему бы не посмотреть? Может быть, и настроение поднимется.

— Есть такая восточная мудрость: когда рождается ребенок, твоя жизнь заканчивается. Как вы относитесь к этому изречению?

— В некоторой степени абсолютно согласна. После рождения ребенка заканчивается определенная жизнь, и начинается новый виток. Любую притчу надо трактовать. Как трактуют Библию или Талмуд. Только Камасутру трактовать не надо — там и так все понятно.

— Как вы думаете, можно ли ребенка испортить любовью?

— Да, можно навредить очень сильно. Примеров навалом. Был очень хороший артист-комик Алексей Смирнов. Его мать своей любовью и ревностью испортила сыну жизнь. Не дала ему ни жениться, ни иметь детей.

— Ваша дочь Олеся вас радует?

— Я вообще-то очень люблю ее. Мне кажется, она очень хорошая девочка. Дай бог ей счастья, радости, любви, детей!

— Она с вами снималась, когда была маленькая?

— Да, много раз. Но Олеся не захотела быть артисткой.

— Нина Ивановна, как вам кажется, в ваших жилах течет украинская кровь?

— Истории это неизвестно. Я там воспитывалась, знаю украинский язык — наверное, какой-то процент во мне есть.

Наши эмигранты, которые уезжают в Америку и долго там живут, как-то быстро забывают, откуда они родом. Может, они и правильно сделали, что уехали, — я ничего не говорю. У меня приятель во Францию сбежал — даже не эмигрировал, а просто сбежал в полном смысле этого слова. Не буду называть его фамилию, он художник. Когда приезжает сюда, я кормлю его борщом, пирогами, варениками. Он говорит: “Вот по-французски это звучит так…” Это так начинает злить! Я, прожив на Украине свое самое золотое время, когда формируется человек, наверное, впитала в свою кровь эту культуру. А сколько во мне украинской крови, не знаю, тем более в процентном отношении.

— Нина Ивановна, чем пахнет ваше детство? Помните?

— Я даже не могу сказать. Вот юность у меня пахла штукатуркой, гашеной известью. Вы не знаете, у нее особый запах. Когда ее водой заливают, она начинает пузыриться и гаситься. А если известь немножко негашеная, она сжигает руки. У меня были эти ожоги. А детство каким-то дымом пахнет, когда осенью жгут листья. Это такой прелестный запах, офигительный, когда он чистый. Лето на Украине тогда было очень хорошее: не жаркое и не холодное. И такое духмяное! Полынью пахло.

— А запах детского дома память не смыла?

— Их было у меня шесть, детских домов.

— Почему шесть? Их расформировывали?

— Меня перебрасывали из одного в другой, потому что дети били. Считали, что я немка. И если бы не перевели вовремя, вывезли бы трупиком. Одна воспитательница сказала: “Девочка, ты такая светленькая, наверное, от немца родилась!”. Слово не воробей, оно за тобой идет. Меня дразнили фашисткой. Я писалась, и один, зараза, умный был, очкастый, придумал меня подсушить, как папа Карло — Буратино. Подвесили за подбородок. У меня до сих пор шрам. Это было смешно.

— Вам было смешно?

— Тогда было не смешно. Но страха-то не было. Я думала, что это шутка. Потом ела через соломинку, горло было разорвано. В детдоме какие трубочки? Подруга принесла соломинку. Но вы так мрачно не пишите, все равно детство — это самая лучшая пора. Я вспоминаю его с удовольствием. И детские дома, и пионерские лагеря.

— Кто-нибудь из той поры не пытался вас разыскать?

— Я не помню никого. Знаете, что такое счастье? Это хорошее здоровье и короткая память. Мне понравился этот афоризм.

— Нина Ивановна, “сказала как отрезала” — это про вас?

— Нет, я часто меняю свое мнение. Я не демагог. Когда вижу, что не права, могу отказаться от своих слов. Если что-то кому-то в запале скажу, тут же извинюсь. На душе всегда срамно и тягостно оттого, что принесла невольно или вольно человеку обиду.

— Но вы, насколько мне известно, способны на решительный поступок! Не взвешиваете все “за” и “против”?

— Да, я рисковая, это во мне присутствует. Случается, и непродуманно могу броситься, как в омут.

— Вот однажды взяли и ушли из Вахтанговского театра.

— Да запросто! И нисколько не пожалела. Нисколько. Я ничего не говорю, там, наверное, замечательная школа, но это иезуитский театр.

— Читала, что вы вроде бы хотели вернуться?

— Меня позвал Евгений Рубенович назад. Я пришла, но потом сказала “нет”. К счастью или к несчастью, истина проста: никогда не возвращайтесь в прежние места. Потом, уже при Ульянове, мне хотели предложить что-то играть, но как-то не получалось. С моей стороны движений не было. Если бы я захотела вернуться, наверняка бы там была. Можете не сомневаться. 

— У вас ведь не было запасного аэродрома. Ушли в никуда. Решение приняли быстро или шли к нему долго?

— Мгновенно. В один день. Не хочу об этом говорить. Неприятное для меня воспоминание. Я — человек добрый, у меня просили прощения, и я как бы простила, но все равно помню.

— Вы говорите то, что думаете?

— Конечно. А зачем мне лукавить? Если истина одна, то она единственная. Конечно, в жизни я из-за этого страдала. Натура такая!

— Вы и с итальянской звездой — актером Микеле Плачидо, на съемочной площадке особо не церемонились!

— Наши женщины очень полюбили его, когда он играл в “Спруте”. Там, правда, ничего не надо было играть. Сиди на крупном плане, моргай глазами, да и все. Но здесь он снимался в довольно серьезной работе “Афганский излом”. Он играл русского капитана, побывавшего в Афгане. Левушка Прыгунов мне рассказал, что, когда он играл с американским актером, то выучил английский язык. Наши актеры учат язык. Я в свое время играла в картине “Псевдоним Лукач” испанскую переводчицу. Выучила язык в пределах роли так, что мне говорили: “Не отличишь от испанки!” Ну почему человек не позволил себе выучить русский язык и играть на русском языке? Ведь итальянцы — великая талантливая нация! Какой бы он был шикарный! Не захотел! И вел себя пренебрежительно на съемочной площадке. Чуть ли не через губу разговаривал. Это было оскорбительно. Но все соблюдали дипломатию. И когда он пытался и со мной так говорить, я просто сказала: “Ты — говно!”. Думаю, что он понял.

— Нина Ивановна, вы согласны с тем, что у вас трудный характер?

— Что такое трудный характер? Поразительная штука! А у кого-то его нет? Вы знаете, какой у Иисуса был характер? Вы можете себе представить Иисуса Христа без характера? Вы бы верили в такого Господа Бога? Да никогда!

— У Киры Муратовой вы играли в пяти картинах, у Алексея Германа — в двух, притом что актеры у него, как правило, не повторяются. Вам приятно слышать, когда вас называют актрисой Муратовой и Германа?

— Ой! Елей на сердце! А сейчас снимаюсь у Смирнова Андрюши. Везет мне на режиссеров! Тридцать лет не снимал кино после “Белорусского вокзала” — и вдруг приглашает меня!

— Кира Муратова и Алексей Герман снимают кино из разряда “не для всех”. Не раз видела, как люди уходят в середине сеанса, считая, что потеряли время. Некоторые честно признаются, что ничего не поняли. А вы всегда понимаете Киру Муратову?

— Нет, я не могу этого сказать. Не всегда понимаю, но всегда принимаю. Если Кира смеется, это для меня высшая похвала. У нее очень хороший смех. Значит, я попала в “десятку”.

— Что бы ни говорили сейчас, но “Зимняя вишня” была явлением. Сейчас бы сказали “хитом”. Эта история легла на сердце наших женщин. Ваша боевая героиня Лариса чем-то похожа на вас. Вы себя играли?

— Конечно, нет. Лариса — такой человек непотопляемый, который всегда выйдет из положения. Интересно, что бы она придумала сейчас? Как смогла бы выжить при этом кризисе?

— Нина Ивановна, вы всегда находите, что сказать, или все-таки иногда теряетесь?

— Мысль запоздалая иногда посещает. Сейчас пытаюсь ответить сразу. Вот дался всем мой характер! Вы посмотрели бы на характер Андрея Смирнова или Алексея Германа! А я должна без характера быть? Даже у дождевого червя есть характер, когда он начинает выкарабкиваться  из земли!

— Когда мы увидим вас в новой картине?

— Ничего загадывать не могу. Живу по старой формуле: если хочешь рассмешить Бога, поделись с ним своими планами. Я не хочу смешить Бога.

— Говорят, вы не любите праздновать день рождения?

— Ненавижу! Наверное, в детстве испортили мне день рождения. Я все время мыла кастрюли в этот день. Меня никогда не поздравляли. В детском доме праздновали по сезону: зимние, весенние, осенние дни рождения. Собирали всех и делали большой стол, чтобы не тратиться на каждого. А я не попадала никуда: у меня не было дня рождения очень долго. А вы знаете, что такое детский дом? Это триста-четыреста человек. Как солдатская казарма. Представляете, какие кастрюли там?  Котлы. Я их постоянно мыла. Поэтому у меня ощущение, будто для других это праздник, а для меня — нет. Я люблю поздравлять с днем рождения, дарить подарки. Наверное, это очень святой праздник для многих людей. А я — как Джонатан Свифт. Он был монахом и в день рождения садился в своей келье, брал бутылку вина и плакал. Я в этот день тоже всегда плачу. Почему-то мне всегда грустно. Обычно сбегаю куда-нибудь. Ложусь на дно, “как подводная лодка, чтоб не могли запеленговать”. Как у Высоцкого, помните? 

Обсуждение закрыто