— Ваша любовь к родному пепелищу и отеческим гробам — не новость, оттого, думаю, и мой вопрос не покажется странным: когда в последний раз ходили на кладбище, Олег Павлович?

— Знаешь, не так давно. Ездил в Долгопрудный на могилки мамы и нашей соседки по саратовской коммуналке Марии Николаевны, близкого, родного мне человека. Еще в годовщину смерти Олега Ефремова был на Новодевичьем. Это стало… не скажу, что традицией, — потребностью. В мае исполнилось десять лет, как он ушел... Кроме того, я положил цветы на надгробие Василия Топоркова, моего учителя, и, удивишься, Никиты Хрущева.

— Так вы ведь, говорят, его поклонник?

— Он не рок-звезда, а я не юный фанат... Отношение к Никите Сергеевичу выстраиваю в иной системе координат. Не идеализирую его, но должное отдаю. Время выбрало Хрущева в качестве рупора, и требовалось определенное мужество, чтобы избавиться от наследия Сталина. Помню, как бабушка, заслышав шум въезжавшей среди ночи во двор нашего дома на углу Мирного переулка и Большой Казачьей улицы машины, вставала с кровати и шла к окну. Смотрела, в какую квартиру нагрянули незваные гости, за кем на сей раз приехали… Мне было лет семь от роду, но кое-что уже соображал, вернее, чувствовал — по напряженной бабушкиной спине, по разговорам взрослых, прерывавшимся на полуслове при моем появлении в комнате. В воздухе постоянно висело тревожное ожидание беды, никто не знал, кого завтра увезут в черном воронке или фургоне с теплой надписью «Хлеб»… Потом, уже после войны, жизнь свела меня с Самуилом Клигманом. Вот его фотография на столе, можешь взглянуть…

— Да-да, вы как-то рассказывали о нем.

— Не грех и повторить! Ведь этот человек сыграл важную роль в моей судьбе. Если бы не он, все могло повернуться по-другому, по-плохому. По образованию Самуил Борисович был архитектором, а в душе — поэтом, безответно влюбленным в мою маму: она жила одиноко, у вернувшегося с фронта отца сложилась другая семья. Клигман по ночам слушал «Голос Америки» и регулярно читал газету «Британский союзник», продававшуюся в гостинице «Астория» на проспекте Кирова. Этого оказалось достаточно, чтобы привлечь внимание НКВД и попасть под колпак. Сам по себе Самуил Борисович интереса для органов не представлял, но, наверное, существовала разнарядка по выявлению врагов народа, и Клигмана арестовали, приписав ему букет преступлений. Якобы по заданию иностранных разведок он собирался убить товарища Сталина и ряд других руководителей СССР. Такую операцию в одиночку, понятно, не провернуть: раз есть заговор, должны быть и заговорщики. От Самуила Борисовича требовали явки, пароли, адреса, заставляя под пытками оговорить моего любимого дядю Толю, Анатолия Андреевича Пионтковского, и маму, Марию Андреевну Березовскую. Однажды вечером я зашел в больницу, где на двух ставках врача-рентгенолога работала мама — иначе у нее никак не получалось прокормить нас со сводной сестрой Миррой. Идем, короче, домой, и вдруг слышим сзади голос: «Не оборачивайтесь! Расскажу вам, что сделали с ним изверги». Я все-таки исхитрился и украдкой оглянулся: за нами шла мать Самуила Борисовича и тихо, чтобы прохожие не заметили, сообщала страшные подробности. О том, как сыну защемляли в дверном проеме гениталии и давили, пока тот не терял сознание, как загоняли иглы под ногти, но он не сдал никого, не оклеветал и выдержал лютые пытки, получив восемь лет лагерей плюс пятерку по рогам...

— Это как?

— Выражение такое было, означавшее поражение в гражданских правах и жизнь на поселении. Словом, году примерно в 54-м или 55-м, сейчас точно не скажу, я уже учился в Школе-студии МХАТ, в студенческую аудиторию номер четыре, где мы что-то репетировали, влетел Валька Гафт и заорал во все горло: «Лелик, твою мать! Фиглярствуешь тут, а на улице тебя какой-то зэк ждет!» Я выбежал и у дверей «Артистического» кафе увидел Самуила Борисовича в ватных стеганых штанах и в черной телогрейке с не срезанной еще нашивкой на груди. Точь-в-точь, как потом описывали Шаламов и Солженицын. Клигман стоял и, видимо, мучительно сомневался, подойду я к нему или нет... Наверное, с минуту мы смотрели друг на друга, потом одновременно сделали шаг вперед, обнялись... Почему я плакал, объяснить могу: нервная система у актеров лабильная, изменчивая, а вот отчего слезы лились у Самуила Борисовича, ответить затрудняюсь. Позже мы время от времени встречались, продолжали общаться до самой смерти Клигмана в восемьдесят каком-то году. Воспроизвел же я эту длинную историю, чтобы ты понял: мне было известно многое о сталинском режиме, я не только не мог любить его, но и откровенно боялся, пытаясь выжить. Впрочем, в феврале 53-го додумался до плана переустройства России и предложил его четырем друзьям. Точнее, идею позаимствовал у декабриста Павла Пестеля, чей труд «Русская правда» отыскал в публичной библиотеке Саратова. Честно перекатал оттуда интересующие положения и пришел к ребятам. Поддержать меня согласился только Юрка Гольдман, а кто-то из несостоявшихся «заговорщиков», видимо, не стерпел и настучал о разговоре родителям. Смерть Сталина в марте 53-го, по сути, спасла нас…

Интересно, что потом я был комсоргом «Современника», профоргом, даже парторгом, но силы на это давали слова, сказанные Никитой Хрущевым на XX съезде партии, где он выступил с разоблачением культа личности… Я ведь как попал в КПСС? Ефремов ввел меня, двадцатилетнего, в коллегиальное правление театра «Современник», который имени тогда не имел и скромно назывался «Студией молодых актеров». И вот однажды Олег Николаевич отозвал нас с Женькой Евстигнеевым в сторонку и предложил: «Пойдем, потолкуем без свидетелей». Ну пошли. Взяли по сто граммов на брата, чокнулись, выпили, Ефремов и говорит: «Ребята, надо вступать в партию, иначе не отстоим театр. Посмотрите, кто входит в нашу ячейку, — трое пожарных, один из которых сильно пьющий, заведующий монтировочной частью Михаил Маланьин, директор-распорядитель Ленька Эрман да я. Все! Нет, без вашей помощи не справлюсь». Коль такое дело, мы с Женькой написали заявления с просьбой принять нас в ряды КПСС… Но членский билет я не сжигал, до сих пор храню его как страничку биографии, хотя, будучи в начале 90-х ректором Школы-студии МХАТ, запретил работу первичной парторганизации задолго до того, как Борис Ельцин издал президентский указ о роспуске КПСС…

Что еще рассказать про Хрущева и время, которое ассоциируется у меня с Никитой Сергеевичем? Когда шел XX съезд, мы репетировали спектакль «Вечно живые» по пьесе Виктора Розова. С него и началась история «Современника». Мысль создать «Студию молодых актеров» пришла Олегу Ефремову и Виталию Виленкину. Неофиты всегда стремятся поколебать выглядящие незыблемыми твердыни! Олег с середины 50-х был на виду, играл главные роли в Центральном детском театре, поставил там спектакль «Димка-невидимка», пользовавшийся сногсшибательным успехом у зрителей и критиков. Параллельно он преподавал в Школе-студии МХАТ на курсе, на котором учился и я. Нашим мастером был Василий Топорков, а Ефремов и Виленкин ассистировали. Олег много возился с нами, не скрывая, как сильно ему не нравятся реалии Художественного театра, где, по сути, умертвили и мумифицировали живые идеи отцов-основателей. Ефремов был непосредственным, живым человеком, и неудовольствие происходившим старался направить в позитивное русло. Наша студия фактически стала своеобразной формой протеста. Мы боролись под знаменами Станиславского, бились за торжество его идей! Но без поддержки ректора школы-студии вряд ли бы что-нибудь получилось, и Вениамин Радомысленский стал нашим союзником. «Папа Веня» с симпатией относился к Ефремову и позволил нам параллельно с подготовкой дипломного спектакля «Фабричная девчонка» репетировать по ночам «Вечно живых». Роль студента Миши досталась мне, Ирину играла Лиля Толмачева, Володю — Игорь Кваша, администратора Чернова — Женька Евстигнеев, хлеборезку Нюру — Галка Волчек. Женя был ощутимо талантливее нас. Уходя со сцены, он произносил с характерной хрипотцой: «Я люблю вас». Скрывался в кулисах, возвращался и добавлял: «Сильно…»

— Где играли?

— Сначала в актовом зале школы-студии. Когда же о постановке заговорила театральная Москва и у нас появилась общественная поддержка, перебрались в филиал Художественного театра. К слову, именно там несколькими годами ранее я увидал лучший спектакль в своей жизни. Это были «Три сестры» в постановке Владимира Немировича-Данченко. На сцене блистали несравненные Алла Тарасова, Ангелина Степанова, Клавдия Еланская, Борис Ливанов, Алексей Грибов… Потом из ГУЛАГа вернулся Юрий Кольцов, получивший в 1938 году по доносу коллег десять лет лагерей и реабилитированный лишь осенью 55-го, и был введен на роль Тузенбаха. Я смотрел спектакль раз восемь, не меньше! Впервые — в 1952 году, когда приехал в Москву с группой особо отличившихся участников художественной самодеятельности из Саратова. В то время я уже активно посещал драмкружок «Молодая гвардия» городского Дворца пионеров, которым руководила Наталья Сухостав, ставшая моей театральной крестной мамой. Лучших учеников Натальи Иосифовны привезли в Москву на пароходе «Полина Осипенко», и это было восхитительное путешествие! Во внутреннем кармане я прятал деньги, отложенные на реализацию главной тогдашней мечты — покупку электродинамического фонарика. Если с усилием несколько раз нажать на специальный рычажок, раздавался странный звук — вж-вж-вж! — и маленькая лампочка Ильича загоралась…

— Купили?

— Кончились фонарики! Мне не хватило. Разочарование было велико, не скрою…

— Как же вы деньги-то накопили, учась в школе, Олег Павлович?

— Я, мил-человек, не накопил, а заработал! Имел маленький, но бизнес. Популярный в то время журнал «Красноармеец», ставший позже «Советским воином», ежемесячно выпускал иллюстрированное приложение, где массовым тиражом печатались позабытые за годы войны литературные произведения. Скажем, «Прекрасная дама» Алексея Толстого, «Переулок госпожи Лукреции» Проспера Мериме, «Озорник» Виктора Ардова… Эти малоформатные книжечки пользовались бешеным успехом! Я быстро расчухал повышенный спрос на солдатскую библиотечку и принялся впрок закупать свежевыпущенные издания. Когда тираж расходился, жаждущие приобрести новинку обращались ко мне. С удовольствием отпускал товар всем желающим, но — с наценкой.

— Раньше это называлось спекуляцией.

— А теперь — коммерцией. Зато у меня всегда водились деньги. Зарабатывал я больше, чем тратил. Однажды сие обстоятельство сыграло со мною злую шутку. В декабре 1947 года проводилась денежная реформа: старые банкноты в течение недели подлежали обязательному обмену по курсу десять к одному. То бишь за червонец давали рубль. Я долго не верил, что советская власть отважится на откровенную подлянку. А когда понял, было поздно: наученный горьким опытом народ смел товары с прилавков. Опамятовавшись, я бросился в соседние магазины в поисках хотя бы чего-нибудь. Бесполезно! Пришлось идти в аптеку и брать оптом все, что имелось в наличии. Так я разжился четырьмя ящиками зубного порошка, щеток, хозяйственного мыла и — не смейся! — презервативов. Использовать последние по прямому назначению в силу малолетства я не мог, поэтому нашел резиновому изделию номер два иное применение: наполнял баллоны водой и с крыши нашего дома сбрасывал бомбочки под ноги ничего не подозревавшим прохожим. Развлекался, словом, проматывал загубленный реформой капитал. Это я тебе к чему рассказывал? А-а-а, откуда взял деньги на электродинамический фонарик. Да, мог себе позволить такую игрушку. И не только ее. Поняв, что не найду в ЦУМе чудо техники, я подхватил саратовскую подругу, столь же активную участницу художественной самодеятельности, и отправился бродить по Москве. Шли мы вверх по Петровке, пока не набрели на филиал МХАТа, бывший театр Корша, ныне Театр Наций под руководством моего ученика Жени Миронова, если кто-то запамятовал... В тот вечер давали «Трех сестер». Я решил: гулять так гулять — и купил билеты на лучшие места, остававшиеся в продаже. А дальше… Поверишь ли, плакал, сидя в зрительном зале. Не мог сдержаться и не стеснялся ни девушки своей, ни случайных соседей. Все, как у классика: «Над вымыслом слезами обольюсь…» На сцене творилось подлинное волшебство! Мхатовские примы вышли из девичьего возраста, но они были обворожительно прекрасны!

— Значит, писателю Антону Павловичу мы обязаны появлением актера Олега Павловича?

— По крайней мере определиться с выбором вуза это помогло. Понял, что учиться хочу непременно в школе-студии, а в идеале — играть на сцене МХАТа. Правда, после окончания учебы в 57-м году меня распределили в Театр Станиславского, которым руководил Михаил Яншин. Он собирался ставить «Идиота» и отводил мне в задуманном спектакле роль князя Мышкина, а моему однокурснику Женьке Урбанскому — Рогожина. Но не судьба! Извинился перед мэтром, объяснив, что затеваем с Олегом Ефремовым новое дело, создаем собственный театр. Яншин, может, и обиделся, но виду не подал. А Урбанский пошел тогда к нему… К слову, век буду благодарен Яншину за любовь к… московскому «Спартаку». В 1955 году Михал Михалыч привел во МХАТ вышедшего из ГУЛАГа Николая Старостина, я партизанскими тропами проник на ту встречу и до сих пор верен красно-белым. Впрочем, у нас разговор не о футболе... В 57-м перспективы нового театрального проекта выглядели весьма туманно. Прежде не случалось, чтобы вчерашние студенты без указания сверху объединялись в труппу. Советская власть сама решала, что и кому позволять. Скажем, член политбюро ЦК Каганович мог организовать для любимой актрисы Театр Транспорта…

— Был и такой?

— А Театр Гоголя, по-твоему, откуда взялся? Какой русский не любит быстрой езды! Даже если он Лазарь Моисеевич… Словом, возник вопрос, что делать с творческой молодежью, стихийно объединившейся вокруг Ефремова. Нас тогда сгрудилось человек пятнадцать. Могучая кучка! Плюс добровольно вызвавшийся нам помочь сотрудник административной части МХАТа Заявлин. Он разбирался в реалиях социалистической экономики и подсказал юридически безупречный ход, как официально легализоваться в обход разрешающих санкций высокого начальства. Если помнишь, в СССР на вполне законных основаниях существовали так называемые шабашники. Строители сколачивали бригаду и подряжались за лето возвести, скажем, коровник. Нанимавший их председатель колхоза получал через три месяца готовую ферму и платил за сделанную работу. Вот и мы могли стать кем-то вроде театральных шабашников при Художественном театре, если бы директор Александр Солодовников дал благословение. Это был отличный шанс! Правда, мхатовские старики выступали против, но главное, что Александр Васильевич согласился с предложенной схемой! Он заключил договор, дававший нам право называться подразделением МХАТа и репетировать по ночам в его филиале. Думаю, без Солодовникова нового театра не было бы. Даже несмотря на поддержку общественности. Кстати, и именем он обязан Александру Васильевичу. Слово «современник» уже носилось в воздухе, но мы не решались его узаконить, считая, что звучит нарочито нескромно. Дескать, так звался основанный великим Пушкиным литературный журнал. Солодовников развеял сомнения: «Вот и хорошо, будете продолжателями, преемниками славного дела…»

Между тем старая гвардия Художественного театра сдаваться не собиралась, быстро расчухав, чем ей грозит наше появление. Много лет спустя, десятка этак через три, меня принимал в Лондоне сэр Лоуренс Оливье. Мы шли по галерее, а навстречу двигалась молодая пара. Она с гордым видом продефилировала мимо, даже не глянув в сторону знаменитого соотечественника. Почтенный сэр едва заметно усмехнулся и проговорил, обращаясь ко мне: «Вот, Олег, мои могильщики. Начинающие режиссеры, ниспровергатели авторитетов…» Так и мхатовские старики смотрели на нас, не ожидая ничего хорошего от нового соседства. Кому понравится, когда наступают на пятки? Успех «Вечно живых» повторил и спектакль по пьесе Розова «В поисках радости», где я сыграл Олега Савина. У меня появились первые персональные поклонницы. Одна из них, помню, прислала записку следующего содержания — сохраняю орфографию оригинала: «Дарагой Олег! Гани их от себя! Я одна создам твою славу. У тибя все в — пириди». Что делать? С грамотностью у девушки были проблемы, но она искренне желала мне добра... Потом Толя Эфрос поставил «Никто» по Эдуардо де Филиппо, и на том пребывание шабашки под крышей Художественного театра завершилось. После закрытия сезона нас с Ефремовым попросту выбросили вон, выгнали на улицу. Мотивировалось все, правда, вполне политкорректными рассуждениями, что ребята подросли, окрепли и могут отправляться в самостоятельное плавание. Но в глубине души расчет делался на обратное: в одиночку молодежь не сдюжит, накроется медным тазом и тихо пойдет ко дну… Однако ветераны просчитались! Мы недолго оставались бездомными и перебрались в концертный зал гостиницы «Советская». Туда, где сейчас располагается театр «Ромэн». В коллегиальном управлении «Современника» я отвечал за решение административных вопросов. Помню, как меня до глубины души потряс наш новый директор Григорий Титов, организовав бесплатный чай с сахаром. Каждый желающий мог налить себе стаканчик или даже два. Это было странно и неожиданно, но вселяло надежду на светлое будущее. Такими семимильными шагами мы двигались вперед! Следующим этапом большого пути стал переезд на Триумфальную площадь. Сейчас старого здания нет, его снесли в ходе очередной реконструкции в середине семидесятых. А мы прожили там, без сомнения, лучшие годы. Тогда все было всерьез, по-настоящему. В 1960‑м вместе с Маргаритой Микаэлян Олег поставил «Голого короля», и спектакль художественно легализовал нас. Даже противникам пришлось признать: «Современник» — театр талантливых актеров. Особый колорит всему придавала политическая двусмысленность, густо рассеянная по пьесе Шварца и вызывавшая демонстративные аплодисменты зрителей. Почти на каждую реплику зал реагировал бурной овацией. Порой и говорить ничего не требовалось. Я играл дирижера, пытавшегося руководить оркестром в состоянии крепкого подпития. В финале музыканты уводили пошатывающегося бедолагу за кулисы, но по дороге я прихватывал припасенный белый узелок. Народ тут же взрывался, не забыв «тревожные» чемоданы, стоявшие у дверей многих квартир в 30-е годы… Прозрачные намеки в адрес правящего режима, разумеется, нравились не всем, в какой-то момент театр попытались закрыть, но в нашу защиту выступили Константин Симонов, Александр Караганов, другие порядочные люди. Тем не менее желание прихлопнуть нас не пропало. Атака в лоб не получилась, стали искать обходные пути. В частности, были организованы письма трудящихся из провинции с оригинальной просьбой… поделиться талантами. Персональный запрос пришел на меня и Светлану Мизери, игравшую в спектаклях «Вечно живые», «В поисках радости», «Никто». Тогда со страшной силой пропагандировали гагановское движение, заключавшееся в переходе передовиков производства на отстающие участки. Чтобы, так сказать, личным примером поднять на трудовые подвиги лентяев и тунеядцев. Вот и нас со Светой затребовали из какого-то сибирского городка, попросив отправить в глубинку в качестве десанта для укрепления местной труппы. Мол, у нас тут прорыв, зрители ни хрена в театр не ходят, а вы в столице жируете! Проживете пару сезонов без Мизери и Табакова! Ефремов приложил немалые усилия, дабы отстоять нас. Впрочем, министр культуры Фурцева, симпатизируя Олегу Николаевичу, самолично заниматься удушением «Современника» не захотела и поручила это заместителю Кузнецову. Тот мужчина был крупный, видный, голова у него плавно переходила в плечи, без шеи. Хозяин кабинета восседал за столом памятником себе, а мы, члены правления, скромн о теснились по сторонам. Принесли чай в подстаканниках, угостили сушками. Ефремов перед походом к начальству принял для храбрости на грудь и начал говорить, мол, это особый театр, где даже руководство коллегиальное, а всем управляет совет… Кузнецов перебил: «Бросьте разводить демократию с демагогией! Никакие ваши советы мы не признаем, для нас есть один Олег — Попов!» Бедный Олежка чуть не поперхнулся: «Извините, моя фамилия Ефремов!» Такие вот курьезы случались… Бог знает, чем эта бодяга кончилась бы, если бы Симонов не опубликовал в «Правде» статью в нашу поддержку. Мы остались целы…

Константин Михайлович был настоящим мужиком! Когда я приехал с ним в Берлин на премьеру фильма «Живые и мертвые», Симонов, увидев, сколько мне выписали суточных, сказал: «Старик, хочу дать немного денег. У меня есть еще, а вам пригодятся». Я стал мучительно краснеть и что-то лепетать, пытаясь вежливо отказаться от предложения. Симонов остановил словесный поток: «Бросьте, Олег! Разбогатеете — вернете». Никогда не забуду эту деликатную и тактичную форму поддержки…

— Константин Михайлович часто бывал в «Современнике»?

— Захаживал. Нас разная публика посещала. Включая, к слову, и Хрущева. Однажды после спектакля, кажется, мы играли «Обыкновенную историю», я не удержался и спросил: «Никита Сергеевич, ну почему вы не реабилитировали Бухарина?» Мне виделось это вершиной справедливости и торжества демократии. Хрущев коротко бросил: «Не успел!» Его уже отставили из первых секретарей ЦК… Потом мы пересеклись в театре, где Питер Брук показывал «Короля Лира». Я сидел в партере позади Никиты Сергеевича и слышал, как он, занимая с Ниной Петровной места в зрительном зале, громко сказал кому-то из соседей: «Вот! Пришел посмотреть, как королей с работы снимают!» Гениальная фраза человека с хорошим чувством юмора!

Коль снова заговорили о Хрущеве и членах его семьи, хочу вспомнить Алешу Аджубея, мужа Рады Никитичны. Он оказался одним из немногих, кто реально бился за то, чтобы в конце 70-х мне дали открыть театр в подвале на Чаплыгина, где раньше располагался большой угольный склад. Алексея уже убрали из «Известий», он заведовал отделом очерка в журнале «Советский Союз», но по-прежнему обладал авторитетом, а главное — несгибаемой волей. Аджубей ведь учился в Школе-студии МХАТ с Ефремовым, но потом ушел. А ты думал? После первого курса они дали клятву верности идеям Станиславского, кровью расписались. Не шутки! Однажды я ходил с Олегом на день рождения к Алеше, и тот назвал меня зеленым. Было жутко обидно. Мне исполнилось двадцать три, я казался себе взрослым и многоопытным. Говорю же: персональные поклонницы дожидались, пока соизволю выйти на Триумфальную после спектакля! Кстати, здание театра на площади разрушили по глупости, из-за интриг между чиновниками Мосгорисполкома. Николая Сизова разжаловали из замов Владимира Промыслова и, существенно понизив статус, отправили директором на киностудию «Мосфильм». А потом и дом на Маяковке, за который он ратовал, снесли. Для Николая Трофимовича это был щелчок по носу, а мы только выиграли от случившегося, получив в полное распоряжение помещение кинотеатра «Колизей» на Чистопрудном бульваре.

— А когда жизнь оттуда уходить стала?

— Об этом тебе лучше с Галей потолковать, с Волчек. Впервые я позволил себе критические замечания на ежегодных ночных посиделках правления еще до инфаркта. Значит, какой это год шел? Примерно 63-й, не позже. Соображения мои были предельно просты: в репертуаре нет классики, мы не развиваемся, не растем. Идти вперед можно с помощью проверенных, испытанных временем произведений. Увы, у Олега напрочь отсутствовал живой интерес к классической драматургии. А может, он боялся за нее браться... Однажды мы задумали постановку «Горя от ума», даже роли распределили. Алла Покровская должна была играть Софью, Игорь Кваша — Чацкого, Женька Евстигнеев — Фамусова, я — Молчалина… А потом Ефремов уехал с Товстоноговым в Америку и на Кубу, где по дороге в подробностях изложил наш замысел. Олег вернулся в Москву, но за Грибоедова не брался, с ходу начав репетировать новую пьесу Володина «Назначение». А Гога тот дорожный разговор не забыл и вскоре выпустил «Горе» в БДТ. Отличный спектакль! С Сергеем Юрским в роли Чацкого, виртуозно сыгравшим Молчалина Кириллом Лавровым и несравненной Татьяной Дорониной… Мы страшно огорчились, узнав о питерской премьере, я дважды ездил в Ленинград, а Олег бровью не повел. Он искренне считал, что у «Современника» и тематика должна быть на злобу дня… Похожая история случилась с «Ревизором». Ефремов планировался на Городничего, я — на Хлестакова, Галка Волчек — на Анну Андреевну, Нина Дорошина — на Марию Антоновну. Ну и так далее… Вновь до постановки дело не дошло. Правда, я все же сыграл Ивана Александровича, но на сцене театра «Чиногерны клуб» в Праге. Было это в феврале 1968 года, в канун пражской весны. Думаю, именно пробелы в классическом репертуаре привели к тому, что «Современник» стал повторяться, пробуксовывать. Олега переубедить не удавалось, оставалось лишь мечтать о позитивных изменениях, когда он заболевал.

— Говоря без эвфемизмов, запивал?

— Ну да. К великому сожалению…

Продолжение следует

Досье
			Олег Павлович Табаков
			Народный артист СССР, лауреат госпремий СССР и РФ   Родился 17 августа 1935 года в Саратове в семье врачей — Павла Кондратьевича Табакова и Марии Андреевны Березовской. В 1957 году окончил Школу-студию МXАТ (курс Василия Топоркова). Один из основателей и ведущиx актеров (1956—1983 гг.) театра «Современник», в 1971—1976 гг. — директор этого театра. Дебютировал на сцене в роли студента Миши («Вечно живые» Виктора Розова, 1956), а в кино — в роли Саши в фильме Михаила Швейцера «Саша вступает в жизнь» (1956). В театре, в кино, на радио и телевидении сыграл около 200 ролей. В 1983 г. принят в труппу Xудожественного театра, где дебютировал в роли Сальери в «Амадее» Шеффера. В 1976—1986 гг. выпустил в ГИТИСе два курса, ставшиx основой Студии на улице Чаплыгина (ныне — Московский театр под руководством Олега Табакова). В 1986—2000 гг. был ректором Школы-студии МXАТ, где выпустил четыре актерских курса. В 1992 г. основал Летнюю школу им. К. Станиславского в Бостоне (США). Первый спектакль — «Женитьбу» Гоголя — поставил в 1968 г. в студии при театре «Современник». С теx пор в России, Европе и США выпустил более сорока спектаклей по произведениям Гоголя, Гончарова, Островского, Чеxова, Булгакова, Галича, Xеллман. В июне 2000 г. стал художественным руководителем МXТ имени А. П. Чеxова, с января 2004-го исполняет и обязанности директора театра. Отмечен многочисленными премиями и наградами, среди которых орден «За заслуги перед Отечеством» I, II и III степеней. Женат, имеет двух дочерей и двух сыновей.