— 30-метровый. Честно говоря, я сам еще не очень представляю, как это будет. Но к нам обратились с просьбой, чтобы картина вошла в программу празднования 65-летия Победы. Мы ее, естественно, согласились. После Кремля премьера пройдет поочередно еще в 15 городах России, начиная с Владивостока.  

— Собираетесь бороться с видеопиратами?  

— Меры будут приниматься очень жесткие. Я этим занимаюсь вплотную. Каким образом? Прихожу на Горбушку с товарищами, засылаю казачка спросить, есть ли картина. А дальше действуем по обстоятельствам.  

— Другие режиссеры не могут похвастаться таким победами. Наверное, это вопрос личных связей?  

— Личной заинтересованности. И энергетики, с которой ты этим занимаешься. Когда ты знаешь, что власти бороться с пиратами либо не нужно, либо не хочется, понимаешь, что никто за тебя этого не сделает. Пока же приходится решать проблемы, включая дубину, путем грубых запретов. Прямо скажем, не очень цивилизованно. Но так будет до тех пор, пока не появится реальное правовое русло. Я бы предпочел, чтобы люди вообще не увидели картину, чем смотрели ее в том качестве, в каком предлагают пираты. Столько усилий было потрачено, чтобы сделать такой звук — сумасшедший, эти взрывы, массовку, бои! И вы предлагаете вместо всего этого показать людям какую-то тряпку?! Что они там увидят? Сюжет?.. Нет, я против.  

— Сейчас пошла мода на 3D…  

— Мне предлагали сделать вторую часть в этом формате, но я отказался. Называть 3D то, что им не является, — это как надевать костюм “Бриони” на зассанные кальсоны. В таком формате надо снимать изначально, а сейчас предлагают делать искусственное 3D, чтобы с помощью технических ухищрений создать его видимость. Что-то в этом есть нечистое. Ты снимал честную картину, а потом подумал: давай-ка я сюда бантик приделаю?..  

— Говорят, скоро кино будут снимать вообще без актеров.  

— Пока есть театр, будут актеры. Можно очень качественно подделывать меха, но настоящий соболь от этого будет только дорожать. Взять картину “Аватар” — полмиллиарда долларов затрат, более двух миллиардов — сборы по всему миру. Отличный бизнес-проект. Но если вы увидите этого артиста из “Аватара” на улице без хвоста, вы его не узнаете. Нет в нем той тончайшей актерской работы, которую мы видим у Мэрил Стрип, Джека Николсона, Кевина Спейси. Как говорил Пушкин, надо судить художественное произведение по тем законам, по которым оно создано. Хорошо. Тогда не рассказывайте мне про глубокий философский подтекст “Аватара”. Мне хочется разговаривать с людьми серьезно. А не лгать — глядя в глаза друг другу.  

— То есть вы не лжете?  

— Я не лгу. По крайней мере, в том, что я делаю. Но иногда приходится говорить неправду, например, ты знаешь, что не можешь войти в попечительский совет, который тебе настойчиво предлагают. Ты там нужен как свадебный генерал. Но заявить об этом вот так, прямо… как бы дискомфортно. Лучше сказать: давайте созвонимся попозже.  

— А обычному человеку тяжело донести до вас какую-то просьбу?  

— Я должен сказать: величайшее счастье, которое дает Господь, когда у тебя есть возможность кому-то помочь. Не ради красного словца. Я перенял это у отца — он терпеть не мог все эти “большое спасибо”. У меня есть фонд, куда я и мои друзья откладываем процент от личных заработков. Из фонда деньги идут на приходскую школу, где-то крышу покрыть, автобус купить, чтобы детей отвезти на юг, какую-то медицинскую операцию сделать. Когда человек узнает тебя на улице, а потом звонит с просьбой, конечно, сразу помочь невозможно. Но, бывает, ты смотришь на него и понимаешь: никогда он не соберет этих денег. У него даже надежды на это нет. Но у тебя есть возможность ему помочь — и ты это делаешь. Наверное, в этом есть и самоутверждение, и честолюбие. Но факт остается фактом: человек сделал операцию и живет дальше. И человеку, которому ты по-настоящему помог, по сути все равно, почему ты это сделал. Это огромное счастье — иметь возможность и желание облегчить чью-то жизнь. И, поверьте, я не ставлю это себе в заслугу. Это просто великое, Богом данное счастье.  

— Бывало, что вы ошибались в ощущениях, не помогали человеку и жалели об этом?  

— Боюсь, что нет. И вот почему: я просто потом об этом не узнавал. Когда ты привозишь в монастырь какое-то подношение, самое тяжелое ощущение, до дрожи, это внутренний страх: а вдруг откажутся? Скажут: “От вас — не возьмем”.  

— Значит, есть повод для страха?  

— Конечно. Человек грешен. У меня два таких страха. Второй — тот, который я испытываю во сне: стою на уроке математики, сзади скрипят перья, а я не понимаю, что написано на доске. Не просто не знаю, как решить пример, а вообще не понимаю, будто написано по-китайски. Этот сон снится мне до сих пор.

“Лишь бы не было войны”

— С названием очень просто — это бренд. А что касается героев... Мне интересно было развить характеры, найденные в первой части: Мити и Котова, дочери и отца.  

— Когда первая картина вышла на экраны, вы уже знали, что будет продолжение?  

— Толчком к новому фильму стал просмотр в Париже “Спасти рядового Райана”. Меня задело, что 90 процентов молодежи после сеанса были уверены, что именно союзники выиграли войну. Сильно задело. И мне захотелось сделать свою картину. Не в пику Спилбергу. Просто свою.  

Вообще, это серьезный очень вопрос. Могу ошибаться тысячу раз, но совершенно уверен: настоящим солдатом может быть только тот, кто воевал на своей территории. Когда откуда-то приходят гробы: Вьетнам, Афганистан, Перл-Харбор, Япония… — это, конечно же, беда для конкретных людей, но не совсем то, что я называю настоящей войной. У нас была другая война, в ней воевали не только солдаты, а еще женщины, старики и дети. Война накрыла страну. В финале картины “Пять вечеров” Гурченко произносит самую крылатую фразу того времени: “Лишь бы не было войны”. Этот иммунитет мы потеряли. Мы забыли, что такое война на своей территории.  

— У нас есть Чечня.  

— Это война своих со своими.  

— Ну и что? Война есть война.  

— Я говорю о разнице между ними. Великая Отечественная война осталась в генетической памяти. Эта история происходила в твоей стране, твоей квартире, твоей кровати, с твоими книжками.  

— Но тогда все было понятно. Был порядок, которого нет сейчас. Чего нам не хватает?  

— Все ищут национальную идею. К чему же ее искать, когда она вот — под боком? Власть в СССР была построена с использованием всех генетических особенностей русского человека: колхозы — та же соборность, Моральный кодекс строителей коммунизма — Евангелие, только без Бога. Остальное то же самое — не убий, не укради… Монархический менталитет и поиски царя-батюшки обернулись тем, что любой человек, занимающий высокий пост, стал отцом родным. Сначала это был Ленин, потом Сталин, Хрущев и так далее.  

На чем держалась национальная идея после Сталина? На общем ужасе от войны. Вся верхушка страны состояла из людей, которые воевали, это было объединяющим началом. Когда они ушли, вдруг выяснилось, что держаться нам больше не на чем. Демократия — что это? Партсобрания нет — куда деваться офицерам? Кого защищать, кому присягать? И тогда оказывается: то, во что верили Донской, Пушкин, Грибоедов, Кутузов, Суворов — оно-то и было удерживающей силой на века. Почему сегодня православие, после чудовищного закатывания в асфальт, без всякой поддержки проросло и стало одной из самых молодых и мощных по энергетике религий, на мой взгляд? Есть кликуши, есть перекрасившиеся — вот с та-а-ким крестом на пальто и свечкой в руках, в народе таких называют подсвечниками. А есть дети, которые растут, с бабушками ходят в храм. Почему я категорически против, чтобы перевели на современный русский язык литургию? Потому что мы тут же, мгновенно потеряем связь времен. Этот язык слушали и Донской, и Невский. Это единственная наша связь с ними. Через эту музыку языка. Так что, повторюсь, чего искать? Другое дело, что нужно время, чтобы осознать. А мы не хотим признать, что мы навоз, удобрение для этих детишек, которые сегодня в храме балуются, играют с огарками от свечек, а на самом деле в их подсознание постепенно втекает вера на сакральном уровне.  

“Я не вмешиваюсь в жизнь детей”

— Организационными вопросами занималась потрясающий кастинг-директор из Питера Лариса Сергеева, ее посоветовала моя дочь Анна. Но некоторые роли придумывались для конкретных артистов. Например, у Валентина Гафта в картине — всего минута двадцать секунд. Я позвонил ему, это было уже после фильма “12”, и сказал: “Валя, это Никита, у меня для тебя есть роль. Она длится около минуты”. Гафт ответил: “Где и когда? Мне самому надо ехать или привезут?” Он приехал, его сорок минут гримировали, сорок одевали, двадцать минут он снимался. Закончил и сказал: “Спасибо, сколько я вам должен?”  

— Вы сейчас шутите?  

— С его стороны это была шутка, но он так и сказал.  

— А сколько вы ему заплатили за эту минуту?  

— Ровно столько, сколько он стоит на сегодняшний день. Но он не за деньгами приезжал, а кислороду глотнуть на площадке, где общий юмор, где его обожают.  

— Побыть своим среди своих.  

— Совершенно верно. И у Алексея Петренко роль — минуты на две. Причем тяжелая. Бомбежка, он бухгалтер, ведет машину, полную денег, и когда она взрывается, бегает среди людей под пулеметным огнем, хватает за рукава и просит: “Подпишите, что вы видели взрыв”. Потом его убивают, и на этом все. Две минуты снимали четыре дня. Это как раз то, чего нельзя потрогать руками, это — настоящее.  

— А как насчет главных героев, которые перекочевали из первой части?  

— Что касается Олега Меньшикова, то он был приговорен. Если б еще и его не было… У нас и так была потеря с Дапкунайте.  

— Кстати, почему? Вы не стали ее приглашать или Ингеборга отказалась?  

— Есть вещи, которые нельзя совмещать не по времени, а внутренне. Честно говоря, не хотел бы углубляться в этот вопрос. Другой разговор, что появление Виктории Толстогановой меня серьезно воодушевило.  

— Вы сказали про Меньшикова, что он был приговорен. А Надя, ваша дочь?  

— Как я первую картину делал под Надю, так и вторая просто не состоялась бы, если она не захотела сниматься. То, что пришлось ей пережить, даже чисто физически, изменило ее отношение к войне… Когда она таскала двух раненых, в 28 градусов мороза, на съемках в Алабине, в пургу, да еще с добавлением ветродуя, и реально не могла сдвинуть с места человека, уже после смены, отогревшись, она вдруг сказала: “Я только представила, что здесь никого нет, и я осталась одна в поле, в ночи, с двумя ранеными мужиками, меня охватил такой ужас!”  

— По-актерски вас полностью устроило, как она сыграла?  

— Надя может стать потрясающей актрисой. Не знаю, откуда что берется. Откуда такая техника, концентрация, умение не растерять эмоцию между дублями? Со слезами, страданием…  

— В начале беседы вы говорили, что иногда приходится “включать дубину”. Как часто?  

— Когда у тебя на площадке 5000 человек, они бегут под дождем и раздается 95 взрывов, когда все это снимается одним куском с шести камер, со штативов, с крана, с рук, то без того, чтобы держать в кулаке все бразды правления, ты не можешь гарантировать, что кто-то не взорвется на каком-нибудь заряде. В другом масштабе, но это тоже война. Когда я говорю про дубину, я имею в виду, что люди должны знать: если они проваливаются в своем звене, они могут быть наказаны.  

— Вы рассказали, что у вас вызывает страх. А бывает ли вам стыдно?  

— За несдержанность, несправедливость, горячность. За гневливость, я бы так сказал. Но стыд порождает и прощение. Если ты его испытываешь, ты уже ищешь пути исправиться.  

— Говорят, у вас какой-то большой ремонт в студии?  

— Мы нашли инвесторов, которые на месте, где сейчас стоит студия, построят новый дом, а нужные площади потом отдадут нам.  

— Прямо как ваш проект с Домом кино. Вас не поддержали в этом начинании…  

— Абсолютно. Сейчас уже сидели бы в новом Доме кино, зарабатывали на площадях и кормили стариков. Что ж, я уже говорил: “Не хотите — не надо. Не настаиваю”.  

— Умеете пользоваться Интернетом? Видели, какие там картинки нарисовали по мотивам постера к вашему новому фильму?  

— Об этих картинках мне сначала рассказали, потом я сам в Интернете посмотрел.  

— И как, судиться собираетесь?  

— С кем? Вы это где прочитали, в том же Интернете? Вот и ответ. Интернет — это неуправляемая помойка, которая дает возможность людям, которых никто и никогда не напечатает, выражать свое мнение.  

— Из последних слухов в Интернете: вы незаконно вырубили леса для съемок “Утомленных солнцем” и даже передвинули сроки открытия охотничьего сезона, чтобы они не совпадали с постом.  

— А раньше там же писали, что я дочь выгнал из дома… И что, я теперь буду на каждый такой слух реагировать?  

— Еще написали, что Надя вышла замуж.  

— Да. Это давно было.  

— Надя взяла фамилию мужа?  

— Свою оставила. Как и Анна.  

— Это ваше пожелание было?  

— Нет, я вообще не вмешиваюсь в их жизнь. Считаю, что я нужен только тогда, когда им плохо.

— А они в вашу вмешиваются?  

— Тоже нет. Опосредованно наблюдают.  

— У вас в таком случае счастливая семья.  

— Вы знаете… Ну да.  

— Что-то вы задумались.  

— Задумался потому, что… А что такое счастливая семья? Смотреть не друг на друга, а в одну сторону. Я тоже со своими родителями не часто виделся, но совершенно точно знал: если мне будет очень плохо, они помогут. Так и мои дети: живут в рамках того воспитания, которое получили от бабушки, от дедушки, от меня, от их мамы. И этих рамок хватает, чтобы они принимали самостоятельные решения. Но они всегда могут посоветоваться со мной. Я буду говорить только то, что я думаю. Но это не значит, что они поступят так, как я сказал.