Как измельчали люди! Как усохли идеалы!

Серьезные исследователи в ХХ веке полагали, что прообразом главного героя горчайшей русской комедии «Горе от ума» были Чаадаев, Кюхельбекер, Байрон и отчасти сам Грибоедов.

Когда в 1928 году Всеволод Мейерхольд, ставя «Горе уму», порой окружал Чацкого безмолвной толпой юных офицеров, сжимавших в руках книги (конечно, запрещенные!) и листки (конечно, прокламации!), — приводил своего героя в стан декабристов и читал им в глубине сцены Пушкина и Рылеева, пока на первом плане Фамусов и Скалозуб играли в бильярд.

Когда в 1962 году Георгий Товстоногов поставил свой знаменитый спектакль с Сергеем Юрским-Чацким, он вынес в эпиграф пушкинские слова: «Догадал меня черт родиться в России с умом и талантом» и писал, что для него, режиссера, «Горе от ума» — яростный публицистический документ, написанный в форме пьесы. И в экспликации режиссерского замысла записал слова Луначарского: «Горе от ума» — драма о крушении ума человека в России, о ненужности ума в России, о скорби, которую испытал представитель ума в России... Чаадаев, написавший самую умную книгу в тогдашней литературе, разве не был провозглашен безумцем?».

В спектакле «Горе от ума», премьера которого в Русском театре состоялась неделю назад, никаких мыслей о декабристах зрителям в голову не приходит. И, на мой взгляд, это тоже тема спектакля – режиссер Юрий Еремин не зря же разворачивает эпизод проходного разговора старых друзей Платона Михайловича Горича (артист Дмитрий Кучмезов) и Чацкого (Александр Ивашкевич) в несколько развернутых сцен, в первой из которых они читают друг другу наперебой стих Грибоедова «Прости, Отчизна!» и вспоминают славное время военной службы: «Забыт шум лагерный, товарищи и братья?», а в последней Платон Михайлович проходит мимо Чацкого в общем потоке разъезжающихся гостей и кладет свой кирпич в здание его изоляции. «Шум лагерный, товарищи и братья», о которых вспоминает Чацкий — единственная подлинная временная веха в спектакле, собственно, и создающая почти двухвековой объем российской истории, потому что сам спектакль – горькое размышление над судьбой «шестидесятников» в частности, и диссидентства в России вообще. И — о пропасти, которая за эти годы пролегла между понятиями «вольнодумец» и «неформал», Чацкий в спектакле Еремина именно «неформал», все делающий наперекор «веку минувшему», что так мило сердцу юных зрителей. Вольнодумцы противоставляли власти идеи, неформалы – поведение.

Наиболее последовательно в спектакле проведена трансформация грибоедовской Москвы в замкнутый кремлевский мир хрущевской оттепели, явные приметы которой и намеки на них ясны всем, кто жил в то время: Фамусов – крупный партийный функционер, Хлестова – старая большевичка (отличные работы актеров Эдуарда Томана и Тамары Солодниковой!), Молчалин – партвыдвиженец, Скалозуб – высокий военный чин, рубаха-парень и свой в доску (Александр Окунев сыграл здесь одну из лучших своих ролей)... Как водится, господа Г.N. и Г.D. – «люди в штатском», проявляющие бдительность и пресекающие любые попытки «неправильного поведения». Бал – партсобрание, естественно, с осуждающей резолюцией...

Сцена закована в кремлевские стены с часами-курантами, от которых вечно отваливаются стрелки: читай, что здесь, в этой атмосфере, не только счастливые часов не наблюдают, их никто не наблюдает, потому что само время заблудилось и не нашло сюда дорогу. Знаменитые кремлевские голубые ели присутствуют на сцене в большом количестве, в конце первого акта они образуют запущенный парк, в котором и состоится встреча Горича и Чацкого, во время которой они вспомнят славные минувшие деньки, а во втором – роковая развязка: именно здесь Софья (Ксения Агаркова) узнает правду о том, как относится к ней Молчалин, на этом самом месте отец отошлет ее «в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов», а она от предательства возлюбленного просто потеряет сознание... Именно здесь закончится пьеса – Чацкий бросит в воздух «Мильон терзаний», Фамусов произнесет слова «О Боже мой, что станет говорить графиня Марья Алексевна?» — но не закончится спектакль. Потому что начнется главный дивертисмент: отъезд Чацкого в эмиграцию под мелодию «Боль моя, ты покинь меня...» из сериала «17 мгновений весны».

...Он долго будет вглядываться в зал, потом рухнет на пол, и сверху на него опустится огромный земной шар — как раз на слова «Пойду искать по свету / Где оскорбленному есть чувству уголок». Он откинет бархатные шторы — и обнаружит, что выход замурован и что кремлевские стены сомкнулись вокруг. Оглянется на зрителей и кинется на штурм этих ненавистных стен – прошибая их лбом. А за ними ... — откроется панорама эстонского сине-черно-белого триколора... И этот Чацкий останется между ними — своей, но прошибленной кремлевской стеной и флагом чужой отчизны... И именно в этой сцене «Горе от ума» сомкнется в памяти зрителя со знаменитым спектаклем Юрия Еремина «В Москву! В Москву», поставленным на нашей сцене почти пятнадцать лет назад, — три сестры, конечно, диссидентками не были, но предчувствовали свою потерянность между двумя эпохами...

Если вольнодумцы становились декабристами и выходили на площадь, идя на смерть ради своих идей и убеждений, то с неформалами дело другое: идей особых нет, разве что противопоставить допотопному патефону передовой магнитофон и бросить вызов чинному вальсу дерзким рок-н-роллом (какая замечательная деталь: оказывается, все присутствующие с рок-н-роллом знакомы и подтанцовывают, пока их не призывают к бдительности).

Многие сцены можно вспомнить. Как Чацкий, например, слушает песню «Вижу чудное приволье...» в исполнении великого тенора и не может понять, почему, собственно, он должен любить именно родные осины и больше никакие деревья? Или явление Скалозуба на бал – отдельная развернутая сцена... Барышень-княжен Тугоуховских с бодрой матушкой, родившей и взрастившей «детей разных народов», — Грибоедов уж тут точно ни при чем, здесь прямой гэг, так жанрово и разыгранный. Яркое солнце на темном ночном небе... Растерянного Репетилова... Дивную русскую пляску Хлестовой, забывшей о годах и немочи...

И хотя грибоедовский текст и сокращается, и дописывается, Молчалин практически вообще лишен своего текста, который отдан частично Чацкому, а частично Петрушке, буфетчик Петрушка (артист Сергей Фурманюк) становится хранителем крылатых слов и выражений бессмертной комедии, отдельные сцены разрываются и меняются местами – все во имя ясности донесения мысли о схожести конфликта между бунтарем-одиночкой и застойным обществом, в каком бы веке этот конфликт ни происходил, но следует сказать, что действие так и остается разорванным на отдельные сцены и картины, не складываясь в единое дыхание. И мысль режиссера скорее угадывается и просчитывается, чем следует из сценического действия. И чем вальс хуже рок-н-ролла, остается не ясным – еще вопрос, что останется в веках. А кроме как по линии музыки неформалу Чацкому здесь нечего предъявить ненавистной двуличной эпохе несбывшейся оттепели. Разве что открытие своей ненужности чужой отчизне...

Обсуждение закрыто