Кино про людей 1960-х, которые сочинили свою эпоху.

Авторы пытаются рассмотреть невидимый реверс, который прочертил романтический полет стойких бумажных солдатиков «оттепели» в нынешних тридцатилетних.

Герой фильма Даниил Ми¬хайлович — терапевт, талантливый ученый, готовящий первых космонавтов к возможному полету. Вроде бы верующий в высокие идеи и героизм. Но, подобно чеховскому Платонову, страдающий от собственного несовершенства, бессмысленности существования, прячущийся от любви, терзающий любимую женщину. В своих полетах наяву и во сне готов жертвовать собой ради Родины, но не может оправдать необходимость подвига… ценой человеческой жизни. В отличие от чеховских Гамлетов его выбор касается не только себя, но и другого, того, что запаян в ракету: «Быть ему или не быть?»

— Алеша, поздравляю с заслуженным выигрышным билетом на «Мостру». Ваша картина представляет не только Россию, но и Восточную Европу. Идея возникла…

— Три года назад. Мы монтировали «Гарпастум», пришли режиссер Илья Хржа¬новский и продюсер Артем Васильев: «Срочно пиши заявку». Артем представлял ее на различных европейских питчингах. Интерес проявили известные компании. Но их в большей степени интересовала космическая тема. Знаете, существуют ожидания, каким должно быть русское кино. А мы никоим образом не планировали…

— Играть в чужую игру?

— Ну да, загонять себя в какие бы то ни было резервации «чего изволите».  Либо подчеркнуто социального проекта, либо спекулятивного. Потом я начал писать сценарий и впал в какую-то панику. Год провел в Репино, бесконечно переписывая… Пока мы не нащупали какой-то путь, быть может, рискованный. Зато это «наша игра», на «нашем поле».

— В общем, выбрали свою колею, и именно это отборщикам «Мостры» понравилось… Хотя им непросто воспринимать фильм, расшитый тонкими сопоставлениями наших исторических эпох. Уже в третьем вашем фильме вижу «частные истории на фоне глобальных исторических событий».

— В России всегда глобальные исторические события. Мы не живем, как европейцы: жизнь государства отдельно, они отдельно. Мы органически спаяны с тем, что происходит «где-то там, наверху». Судьба страны рука об руку движется с судьбами людей, которым кажется, что они с ней не связаны. У нас каждые 7 — 10 лет что-то кардинально меняется. Вчера — одна страна, сегодня проснулся — уже совершенно иная. Завтра будет третья. Как ни дистанцируйся — из навязчивого исторического контекста не выскочишь, он все равно догонит.

— В фильме сильная чеховская интонация. Герои жарят на морозе шашлыки, а в это время ломаются их судьбы… Но в отличие от персонажей Антона Павловича ваши живут великими идеями и готовы ради них гибнуть…

— Просто время пришло другое.

— Но великие идеи не спасают от разочарований, а некоторых — от гибели…

— Идеи никого счастливыми не делают. Скорее несчастными. Это кино про власть идей. Пусть даже хороших и верных. Ведь что говорит герой? Мы должны жить другой жизнью, не сталинской. Искусство не должно продаваться. Наука не существует ради денег. Все правильно, но идеи коверкают нас…

— Скажите, параллели с кинематографом 1960-х не случайны? Например, диалог доктора Даниила с умершим отцом, как в «Заставе Ильича», или сцена, где столичная героиня Чулпан Хаматовой — Нина остается жить со своей соперницей, простушкой Верой (Анастасия Шевелева) родом из казахских степей, заставляет вспомнить муратовские «Короткие встречи».

— Не люблю постмодернизм во всех его проявлениях. На мой взгляд, любые совпадения возникают прежде всего в голове зрителя. Это его восприятие. Мы пытались поймать дух времени…

— И старый кинематограф в этом не участвовал?

— Прежде всего фотографии, книги, театр, театроведческие статьи. Важнее проникнуть в ощущения, иначе картину не снять. Я же в те времена не жил. «Гарпастум» вышел из Мандельштама.

— А фильм «Бумажный солдат» из Окуджавы?

— Наверное, да, по ощущениям…

— Меткий образ хрупкого времени, поколения романтиков, яростно верующих, хотя предмет веры сокрушен.

— У меня была сцена, она выпала. Герои о чем-то спорят, потом спускаются к речке и видят, как страшно бьют какого-то мальчишку. Мне хотелось столкновения прекраснодушной интеллигенции, живущей в общем-то сытой жизнью, с тем, что вокруг. Мир, в котором они живут, — не страна. Страна, она другая. Это еще и про разное существование интеллигенции и народа.

— Этот разрыв и определил перспективу от обнадеживающего 1961-го к беспросветному 1968-му?
— Не думаю, что все так просто. Сколько людей вышло на Красную площадь? Семь? Интеллигенция в России онтологически оторвана от народа, притом что без него не может.

— Ваше кино про время, в котором была еще эта интеллигенция. Почему именно сегодня хочется говорить о 1960-х?

— Есть вещи, знаково повторяющиеся в нашей истории. Время надежд сменится временем привычки, потом — безнадежности, потом — опять забрезжат надежды. 1960-е хороши тем, что они посередке столетия, проявляют структуру жизни и времени в стране. Это точка, в которой сходятся лучи из начала века и его окончания.

— В «Бумажном солдате» есть и другое пересечение: масштабов. Героев влекут великие идеи. Они летают к звездам, осваивают целину. И на фоне макропроблем себя самих загоняют в тоскливое существование.

— Мне кажется, вся история России — история неосуществленного.

— То есть мы большие планировщики?

— Если надо сделать пять шагов по лестнице, решительно делаем четыре, а потом спускаемся вниз, чтобы оттуда увидеть пятую ступень. Да, это было время надежд. Да, действительно деньги зарабатывать было стыдно…

— И было вообще стыдно… В фильме два разных образа 1960-х. В «дачных» эпизодах интеллигентская трепатня, мучительные отношения полов… Но в казахстанских сценах — иные 1960-е. Те, что вышли из зоны. Космодром на Байконуре строится в пространстве ГУЛАГа, среди бывших зэков. У них на глазах жгут бараки — за невостребованностью, рядом расстреливают овчарок, охранявших лагеря. Сняты эти 1960-е жестко и холодно.

— Наша страна — она же всегда разная. Прекрасная и чудовищная. И эти две половинки значимы…

— И они никак не складываются в целое.

— Зато в этом трении, как мне кажется, все хорошее, человечное и происходит. Если посмотрим фильмы 1960-х, даже выдающуюся картину «Мне 20 лет». Благополучная жизнь. Центральные улицы Москвы, красиво одетые люди. Нет нищих. Это художественная точка зрения, потому что после 1953-го на протяжении долгих лет тысячи людей выходили из лагерей, возвращались изломанными, некрасивыми, без зубов. И Москва помимо центральных улиц и строящихся хрущевок была страшной, барачной. Мы старались говорить о времени объемно. Пытались сосредоточиться на важных вещах. Что такое психология подвига. О нашей боли и попытках сделать страну лучше. Не боясь пафоса, назовем это темой любви к Родине, которую любить непросто. О патриотизме, из-за которого можно погибнуть, а не проторчать два дня у посольства по велению руководства. О сложной и тонкой механике человеческой души.

— У вас есть фраза о том, что они были женаты на родине. Сегодня сложнее сказать, женато ли наше поколение на родине?

— Мне кажется, мы ее плоть от плоти, даже когда она поступает с нами скверно. Думаю, говорить, что обостренное ощущение взаимосвязи со своей страной прошло, неверно. Сейчас все наиграются в потребительское аккредитование и поймут, что стоимость машины определяет всего лишь стоимость этой машины… Не более. И потом, что, шестидесятников было много? В процентном отношении мало. Смотрю сейчас на таджиков, узбеков, метущих дворы. Они только приехали, но они останутся. И следующее поколение будет уже другим, интегрированным в новую жизнь.

— Даже на уровне атмосферы в фильме вы ломаете стереотип восприятия «оттепели». Времени теплого дождя и майского солнца. В вашем кино очень холодно, промозгло. И герои все время мерзнут…

— Я старался снимать картину не головой. Когда люди веселятся, шашлыки жарят, поют песни, а вокруг пустые заснеженные пейзажи — в этом какой-то вызов жизни. Квинтэссенция ощущения от времени…

– Вы говорили, что задумывались над знаковыми совпадениями 1968-го, когда умерли Гагарин и Ландау, случились чехословацкие события. И смотрите, все по новой. 2008-й: смерть Солженицына, война в Грузии…

— Нам важны современные ощущения. Мы не снимали ретро про людей, умерших или получающих пенсию. Пытались себя переложить в те годы. Я понял, как делать это кино, когда мы сидели в кафе. Выпивали, играл гармонист, пели матерные частушки. Я смотрел на всех и подумал: «Ведь так же, наверное, оно и было. Все сидели, выпивали, спорили, дрались, разводились…»

— Пели примерно те же частушки…

— Пили примерно те же напитки. Так же походя говорили о важном и незначительном… Как только почувствовал эту близость, все двинулось. Спасибо Александру Евгеньевичу Лебедеву за то, что он поддержал картину.  А снимать фильм о прошлом, в котором живут какие-то иные люди… Или снимать, как мой отец, фильмы, состоящие из снов и воспоминаний, из вибраций ушедшего — у меня не получится. Это не мое. Тогда я начал искать в близких мне людях то время. Есть момент, относящийся ко времени знакомства моих родителей. Как утверждает мама, они расходились во взглядах на многие социально значимые события. Поэтому страшно спорили. Отсюда интонация непреходящей внутренней полемики в среде наших героев.

— Ваш фильм про переходное время. А переходное время предъявляет вызовы человеку.

— Вызовы?..

— Вот ваш герой наполовину грузин. Продюсер в связи с недавней войной не разнервничался?

— Представляете, если сейчас начнут требовать запретить фильмы Иоселиани или убрать из «Мимино» Кикабидзе? У нас огромная совместная история, органическая связь. Время все поставит на места. Немыслимо подойти к актеру Мерабу Нинидзе, играющему главную роль, и сказать: «Мераб, у нас сложности, давай, тебя переозвучим, покрасим. Будешь ты Ярослав». Нам кажется важным, что в момент напряжения между народами, вплоть до бытовой ненависти, у нас герой грузинской национальности. Болеющий за одну с нами общую страну, которая нас связала. Мы не должны поддаваться на истерику с обеих сторон.

Обсуждение закрыто