Избранные некритические заметки о веселости-невесомости похоже все-таки разразившегося постмодерна.

Однажды вечером шел я, шел - и вдруг стал ослеплен, моментально очарован тихим желтым светом из огромного, со сложной резной рамой окна на втором из четырех этажей прекраснейшего модернового дома на Брестской. Это уже подходя ближе к Пекину. Слева - угнетающий безликостью офисный небоскреб, от него веяло не только бухгалтерскими или глянцевыми, но и совсем иными талмудами, правда со схожим, как теперь говорят, «контентом».

Надо сказать, что и справа, и сзади росли примерно такие же бездарные здания. Под ровный гул машин, выезжающих из темноты улицы длинной и медленной неприятной кишкой.

Я видел внутри: характерные советские обои, лампочку без абажура (это она светилась так тепло и мягко), холодильник с серой алюминиевой кастрюлей на нем, рядом почему-то вешалку с одеждой, белую женскую сумочку на гвозде в стене и только пару раз промелькнувший женский силуэт. Цоколь многометрового потолка, наверное, знал и мурано, и советский хрусталь - справится и с голой лампочкой.

Я курил минут пятнадцать напротив дома в шуме улицы, переживая эмоции. И сильнейшее дежавю воспоминаний о времени, в котором я никогда не жил, но так тихо и, кажется, корректно, с комфортом восстанавливаю вокруг себя, в ответ на что эпоха так наглядно обратилась ко мне через это окно. И тяжелое неудобство от перепаханной под офисы Брестской улицы. И, конечно, попытка разгадать случайный ребус: почему зашторено соседнее окно в тяжелом эркере, почему в архитектурно великолепном особняке такая нищета внутри, и почему же эти два окна вообще единственно живые у темного в остальном дома?

Женщина, наконец, повернулась на секунду лицом ко мне: оно было тупым и плоским, как с зарисовки этнографа. В этот момент мне стало все ясно, и я пошагал дальше к троллейбусной остановке на Садовом. Я уже знал, что уже зимой увижу здесь близнеца небоскреба слева, и при возвращении домой от Белорусской будет приятней другой маршрут.

А через три дня оказался на выставке Гоши Острецова в «Триумфе». Sic, в «Триумфе».

Давненько художество не вызывало у меня такой неприязни! Какая... тупость, ханжество, маразм, ограниченность! Скука, унылость, пошлость! Разноцветные слюни ребенка-дебила, жующего химический карандаш, выплеснутые на какое-то типа подобие холста, собравшие аналогичных зрителей, пухнущих от денег как от гангрены. Забивающие какой-либо вкус и внимание. Поучающие, самодовольные. Требующие денег, внимания и обслуживания.

И мне коньяк, пожалуйста.

С какого… мы должны с ними солидаризоваться? Потому что это Гоша Острецов? Какой Острецов, что за нелепость? Мы не должны.

Пришлось уж чересчур выпить и сказать самому себе (кому же еще), что идиотический роман-памфлет Ивана Шевцова «Тля» не так уж безоснователен, хотя бы в паре фраз. Вернее, как? Повторяется на новом этапе… Тля она и есть.

Говорят, Гарик зашел слишком далеко в своем радикализме. Он, как эссенция, уничтожает все.

Но этим же достаточно не капли эссенции, а просто плевка, чтобы испариться... Или нет? Или нет. Не останавливайтесь. Я просто хочу жить в идеальном мире, да, просто жить, и черт побери, не нуждаюсь в компромиссах или сеансах самовнушения. Тля она и есть тля...

«Если мы делаем выставку в «Гараже», который принадлежит синагоге, то либо мы согласовываем с ними программу, либо делаем выставку в другом месте...» - как будто бедный Йозеф таки знает другие места.

Вообще, я слишком много говорю и слишком мало думаю. Или наоборот. По крайней мере неосторожно делаю и то, и другое...

Когда я услышал от одной девушки про «трех мужчин, ради которых стоит жить на этой земле», мне стало более или менее ясно, фокус-то наведен. Гарик будет рад, потому что он это знал. Вот они, ребята: «Марлон Брандо, Иосиф Бродский и мой папа».

Это еще что. Недавно увидел в журнале фото пресловутой Валерии Гай Германики - нифига себе какая здоровенная тетка, оказывается! Плечи - во, ручищи - во! «Е..ало на полполосы!» А когти, когти какие! Ребенка выносила, матом ругается, премии получает, а ведь на год младше меня «девочка».

Самое пугающее - тяжесть коровьего взгляда и полная... как бы это сказать? остановленность, замороженность выражения и черт лица. Хотя гримасу сделала с наглостью, с вызовом, но это - маска, статика. Сколько она так может простоять перед камерой? Час, два? Вот с кого рисовать голову нео-Горгоны новому, подающему надежды Караваджио. Особь типа «реди-мэйд». Готовый вариант.

Такое можно наблюдать у людей за пятьдесят, но на их лице при этом - целая карта прожитого, бесконечные многозначительные штрихи жизненного маршрута с разочарованиями, находками, пороками, или наоборот - бегством от них. «Ну все, теперь - прогулочным шагом».

Бывает, особо завораживают не старые еще люди с намеком во взгляде, что их воли хватило обогнать жизнь немного вперед, увидеть мельком и запомнить кое-что и нам, и им самим до поры недоступное – смотри, например, Алена Делона в трилогии Мельвилля. Хотя, признаться, и эти его роли могут вызвать улыбку в несоответствующей ситуации - куда он лезет, в самом деле.

У Германики - то ли ничего, то ли уже загробный мир. Десятилетиями – «двадцатритрехлетний режиссер, а выглядит на весь тридцатник». В наш мир их поставляют в холодильниках, где криокамера совмещена с инкубатором…

evrazia.org

Обсуждение закрыто