– Весть о том, что вы продали свою долю в московской галерее и переехали в Пермь, не скрою, удивила. Каковы были причины вашего переезда?
– Прежде всего уточним: я продал только половину своей доли. В Москве осталась моя жена – она и ведет там дела.

– Да, но почему вы решились переехать из столицы – в провинцию?
– Все произошло достаточно случайно. Не было такого замысла – уехать из Москвы в провинцию. Сергей Гордеев, депутат от Пермского края, предложил: «Давайте подумаем над концепцией музея современного искусства в Перми».
Для начала мы решили сделать в Перми выставку. Выставка называлась «Русское бедное» и имела огромный успех как в художественных кругах, так и среди публики. Люди приходили семьями, по несколько раз. Выставка получилась очень демократичной. Она будила в зрителе творческие возможности. Материалом для экспонатов служил всякий мусор, самые обыденные, бытовые вещи. И произведение искусства из этого сора мог сделать любой. Люди говорили: «Я тоже так могу». В смысле: «Я тоже художник». Они начинали думать: «А может, и мне попробовать соединить эту железку с той, найти какой-то образ…»
Кроме прочего, конечно, всем льстило, что выставка такого масштаба открывается в Перми. И тогда возникла идея создания музея. Пока готовил выставку, я много общался с Борей Мильграмом, министром культуры Пермского края. И вдруг выяснилось, что здесь уже сложилась некая команда. И что есть политическая воля – сделать Пермь культурным городом. Провинция нуждается в концентрации творческой энергии. И вот в течение года мы проводим 9 фестивалей, в которых участвуют все культурные институции Перми: театры, художники, музыканты. Буквально спустя две недели после «Дягилевских сезонов» начнется фестиваль «Живая Пермь», потом KAMWA. Мы перевезли в Пермь из Москвы фестивали «Территория», «Новая драма»… Нужно запустить процесс, а там – как пойдет. Мы начали движение от столиц к провинции. И выяснилось, что вся страна давно к этому готова.

– То есть вы, как всегда, уловили генеральную тенденцию чуть раньше, чем остальные?
– Ну да. И оказалось, что все хотят в этом поучаствовать, приобщиться, и даже переехать в Пермь. Володя Сорокин приехал – и остается на лето, хочет использовать пермскую фактуру для нового романа. Эдик Бояков перевозит сюда свой «Театр.doc». Только что говорили с Тёмой Лебедевым: хотим сделать здесь единственный в России центр поддержки дизайна.
Так получилось, что мы реализовали мечту очень многих людей – о том, чтобы все хорошее было не только в Москве. Все давно ощутили негативные стороны работы в столице: в первую очередь это коммерциализация искусства. В докризисный период коммерциализация достигла предельного уровня. А творческому человеку очень трудно сопротивляться этому соблазну. Проблема ведь не в том, что искусство покупается – искусство покупали во все времена. Проблема возникает тогда, когда покупатель пытается рассказать художнику, что он хочет, а художник слушает заказчика.
То есть если произведение искусства, условно говоря, картину Ван Гога, кто-то использует для того, чтобы спрятать за ней нишу с деньгами, то от этого сама картина хуже не становится. И мы готовы к тому, чтобы искусство использовали по-разному, в том числе и в своих целях. Но коммерциализация искусства начинается тогда, когда художник воспринимает пожелания заказчика как некую установку, руководство к действию. Можно инвестировать в искусство деньги, использовать искусство как финансовый инструмент. Но как только заказчик скажет: «Тут у меня стена и мне сюда нужна большая зеленая картина», – в этот момент искусство превращается в коммерцию.

– Но власть, государство и церковь во все времена диктовали художнику эстетику, сюжеты и даже стилистику работ. Они были основными заказчиками со времен Античности и Раннего Возрождения. Они же поддерживали искусство субсидиями, обеспечивая условия для творчества.
– По своему опыту скажу, что никаких субсидий от государства я никогда не получал. «Галерея Гельмана», без преувеличения ведущая галерея страны, просуществовала 20 лет. И ни одной копейки от государства мы никогда не получали. А художники живут через продажи галереи, финансово они от галерей зависят. Художник же не работает с государством. В отличие от кинорежиссера, который не может состояться вне процесса, у него есть возможность состояться без этого. Однако коммерциализация – это главная опасность для искусства. Опаснее оказался не кнут, а пряник. Политика действовала с помощью кнута, а бизнес – с помощью пряника. И преодолеть соблазн для многих оказалось невозможным.
 И тут возникает еще одна причина, по которой я переехал в Пермь, – те самые личные мотивы. Мне 50 лет; последние лет шесть я в общем-то стригу купоны с того, что я сделал когда-то. Имя открывает какие-то двери, дает какие-то возможности. И, в общем, можно уже ничего не делать. И я в какой-то момент испугался – кризис среднего возраста, наверное. Испугался, что теперь я до конца жизни буду почивать на лаврах и постепенно превращусь в носителя своего имени. Поэтому, когда появилась возможность риска, новой работы на новом месте, это казалось новой жизнью, новым ее этапом. Пришли новые чувства. Сейчас я уже думаю: пожалуй, после Перми я еще что-нибудь смогу сделать. А до Перми я думал, что до конца жизни ничего не сделаю.

– Но я слышала, местный Союз художников активно выступает против вас и протестует, что вам направляются такие деньги из министерства культуры и массовых коммуникаций Пермского края.
– Эти скандалы не стоят и выеденного яйца. Союз художников – мертвая организация, доставшаяся в наследство от совка. И они, увидев, что происходит, просто озлобились. Но что они могут сказать? «Будут ли у нас в музее пермские художники?» Я говорю: «Если они представят работы мирового уровня». Специально привел в пример Музей современного искусства в Нью-Йорке. В Нью-Йорке живут 100 тысяч художников со всего мира. За последние пять лет прошло всего две выставки нью-йоркских художников. При чем здесь прописка, когда ты занимаешься искусством?