– Давид Федорович, «Царица» – это ваша первая опера?
– Опера первая, до этого у меня были опыты в мюзикле, но достаточно давно. В конце 1990-х я стал больше заниматься классикой, писать камерную и хоровую музыку. Образование у меня хорошее, свободного времени было больше, и жизнь располагала. Приблизительно в этот период у меня возникла идея написать оперу.

– То есть между задумкой и воплощением ее на сцене прошло почти десять лет?
– Ну, сначала возникли первые мысли, а с ними можно и год пожить, и два, и три. Но опера бы не появилась, если бы не удалось подговорить Ряшенцева написать либретто. Когда оно было сделано, работа пошла. Я осознанно решил использовать жанр оперы, наполнив его новыми для себя вещами. Возможно, они даже новые по сравнению с тем, к чему привыкли за последние десятилетия в серьезном оперном жанре – к атональной музыке, модерновой. Хотя слово «модерновый» себя изживает, потому что этому модерну уже лет сто. А мне как раз захотелось написать оперу тональную, мелодичную, насыщенную живым и демократичным музыкальным материалом. Сегодня музыкальные театры полны старых опер, которые люди слушают с увлечением, и гораздо меньше опер современных. Мне хотелось бы чуть-чуть расширить круг слушателей.

– «Царицу» решили поставить на сцене, что для крупного произведения – большая редкость. А много еще чего осталось неисполненного?
– Нет, не так много. Камерные произведения широко не исполняются, да и не могут. И тем не менее я считаю эти произведения удачными, и они будут, я уверен, звучать в дальнейшем.

– Вас можно назвать счастливым композитором?
– Думаю, да: я дожил до премьеры, а это далеко не каждому композитору удавалось. Кстати, у меня опера называлась «Екатерина Великая». Название «Царица» возникло вместе со спектаклем. Ряшенцев против него не стал возражать, я тоже – жизнь покажет, как дальше будет. И еще одно различие: у меня опера трехактная, поскольку в ней Екатерина представлена в молодом, среднем и пожилом возрасте, три главных фаворита, вокруг которых строится драматургия. Каждый акт – фрагмент жизни. А в версии Дмитрия Бертмана (режиссер-постановщик оперы «Царица». – Прим. ред.) два акта, второй и третий идут в сокращенном виде.

– Как вы для себя определяете, где в музыке проходит грань между гениальной простотой и пошлостью?
– Грань действительно очень трудно ощутима. Я думаю, что вопрос во внутреннем наполнении и в уместности применения даже самых простых и иногда примитивных музыкальных средств. Я опираюсь на драматургию, связанную со словом. Пошлость пуста, потому она и пошлость. Она может быть вычурной, может быть с претензией на грандиозность, но все равно не перестанет быть пошлостью, если она бессмысленна. Я руководствуюсь каким-то интимным внутренним ощущением и надеюсь, что мне удается ее избежать. А главное – восприятие уже созданной музыки меняется. Вот сочинил я там какую-нибудь песенку, ну, «Последнюю электричку». Это было очень давно – середина шестидесятых. Песенка звучала по радио, но считалась легкомысленной. Иногда в газетах могли поругать за нее или за «Эти глаза напротив», которые называли чуть ли не квинтэссенцией пошлости. Но прошли годы, и эта мелодия до сих пор в памяти людей – она наполнилась чем-то другим, той жизнью, которую люди прожили с этой музыкой. Это придает песне особую ценность, и она перестает быть такой пошлой, какой казалась кому-то изначально.

– Что вы испытывали, когда песня становилась вдруг популярной? Или для вас это было не вдруг?
– Когда я был помоложе и только начинал писать музыку, испытывал азарт, как любой молодой человек. Мне было все интересно, нравилось, когда мои песни звучали по радио, когда их люди пели. Со временем я стал серьезнее заниматься написанием музыки, старался применить профессиональные музыкальные приемы, которые, может быть, и не так уж требуются песенному жанру.

– Обидно было, когда говорили, что ваши песни пошлые?
– Не то что обидно… Я был композитором, который пишет шлягеры, а такие обычно не пользуются любовью критиков.

– Завидуют?
– Может быть. В ту пору было понятие «официоза», который распространялся на СМИ и в первую очередь на радио. Стоило где-то в газете написать, что песня – однодневка, и к ней было соответствующее отношение уже повсюду. Однако этим «однодневкам» уже лет тридцать, а люди их помнят.

– Помните, как стала популярной песня «День Победы»?
– Я помню, что сначала в Союзе композиторов эту песню не одобрили на каком-то конкурсе, куда я ее притащил. Ну ладно – места никакого не дали, но ведь ее еще и изругали в пух и прах, сказали, что «это безобразие, нельзя такую музыку писать на такую тему». И после этого она не стала звучать по радио. Официального запрета не было, а вот слух пошел, что не одобрили, и все. С тех пор я на конкурсы никогда не хожу, у меня на них аллергия. Я уж как-нибудь без конкурсов.

– А как же ее вытащили?
– Благодаря Льву Лещенко, который ее исполнил на концерте в честь Дня милиции в прямом эфире.

– Рискнул?
– Скорее не вникал в ситуацию. Просто взял и спел, а Гостелерадио оказалось беспомощно. А когда уже люди ее услышали – все стало ясно. До этого я понимал, что песня хорошая, удачная, но не подозревал, какая ее ожидает судьба.

– Что нового в ближайшее время мы услышим от вас?
– Сначала я решил так: если опера будет одобрена слушателями, это будет для меня стимулом подумать над новым оперным произведением. А потом себе сказал, что буду писать новую оперу независимо ни от чего. Как бы ни сложилась судьба произведения, которое существует, – оно написано и никуда не денется. Так что я все-таки намерен продолжать работать в оперном жанре. У меня уже есть кое-какие идеи – все дело в том, хватит ли у меня здоровья, энергии, сил и времени это сделать.