В детстве известный композитор мечтал иметь столько детей, чтобы из них составился симфонический оркестр

В Петербург на премьеру «Шербурских зонтиков» по приглашению театра «Карамболь» приехал Мишель Легран – легендарный музыкант, пианист и композитор. К России и к русским людям Легран питает слабость: дает концерты в Москве и Питере, любит русскую речь, русские поезда и русскую деревню.

– Вы легко согласились на предложение театра «Карамболь» приехать в Петербург на премьеру?
– Я был очень рад ему. Ни за что не пропустил бы такое событие: безумно любопытно, что вышло из этой затеи – поставить «Зонтики» на русском языке. Сам я по-русски не говорю, так что не смогу оценить тонкости перевода. Но я смогу услышать ритм языка, то, как звучание слов согласуется с моей музыкой. Я люблю русский язык. И считаю, на земле есть два по-настоящему напевных языка – русский и португальский. Русский язык, как мне кажется, очень мелодичен.

– В России вас знают и любят как автора музыки к фильму «Шербурские зонтики» с Катрин Денёв в главной роли. Как вы думаете, почему российская публика так «запала» именно на эту музыку?
– Это вы мне объясните – почему. Я не знаю. И мне даже нравится, что я не могу объяснить популярность того или иного моего сочинения или мелодии. У меня нет рецептов, как написать хит сезона или целого десятилетия. Когда начинаешь думать: «Я знаю рецепт успеха, знаю, чем очаровывать публику» – все, считай ты кончился как композитор. Ты теряешь способность сочинять музыку, которая полюбится людям. Я за свою жизнь написал очень много музыки самых разных жанров, в том числе и музыку к фильмам. Но я никогда не мог понять, почему одно мое произведение возносилось на вершину успеха и его начинали петь, играть, транслировать по радио, а другое, на мой взгляд ничуть не хуже, проходило незамеченным. В этом есть какая-то тайна, и это мне нравится: вносит в жизнь элемент непредсказуемости, неожиданности.

 

– Примерно половина вашей киномузыки написана к американским фильмам. Где вам комфортнее работается, в Европе или в Америке?

– Я написал музыку более чем к ста американским фильмам. Но мне все равно, где работать, я люблю работать везде. Для меня важна не страна, в которой я работаю, а произведение, которое я в данный момент создаю. На самом деле процесс творчества, процесс сочинения музыки – это внутренний процесс. Вокруг меня могут происходить катастрофы, разорваться атомная бомба – я этого не слышу и не вижу, я занят творчеством. События моей личной биографии тоже мало влияют на мою музыку. Скорее процесс идет от обратного. Самые смешные и забавные сочинения я писал в самые трагические моменты своей жизни. И наоборот: скажем, «Шербурские зонтики» – это произведение, в котором много плачут. Но я писал его в моменты бесконечного счастья. Так что окружающая обстановка не имеет никакого влияния на мое творчество.

– Как возникает у вас замысел сочинения, тематическое ядро вещи?

– Процесс творчества – таинственная вещь, и эта тайна должна оставаться нераскрытой. Честно говоря, я сам не знаю, как это функционирует. Я не могу сказать, как возникает мелодия. Скажу одно: я работаю бесконечно, процесс не прерывается ни днем, ни ночью. Я как завод, который работает в три смены и бесперебойно производит музыку. Что бы привести в качестве примера? Ну, представьте себе рекордсмена по прыжкам в длину, который все время тренируется, чтобы быть в хорошей форме. Скажешь ему: «Прыгни на метр шестьдесят» – и он тотчас же прыгнет. Или еще пример: колодец. Колодец наполнен водой до краев: вода всегда под рукой, достаточно подойти и зачерпнуть, сколько нужно. Я подобен колодцу: чем больше из меня черпаешь, тем больше музыки прибывает. Я всегда готов что-то создавать, сочинять. И поэтому мой колодец всегда полон водой. Но если я остановлюсь, если не буду работать все время, то создавать новое станет все сложнее и сложнее. Вода в колодце начнет убывать, будет плескаться где-то на дне, и достать ее будет нелегко. Есть, конечно, еще такое таинственное понятие, как вдохновение. Но, как говорил Пикассо, существует два типа художников: те, кто ищет, и те, кто находит. Я – из тех, кто находит. Я всегда в работе, и потому в любое время готов к приходу вдохновения.

– Продолжаете ли вы концертную деятельность?

– Да, я обожаю это занятие. Только что вернулся из турне по Южной Америке: побывал, например, в Бразилии. Часто выступаю и в странах Северной Америки, обычно это происходит в октябре-ноябре. На апрель я планирую большое турне по России и сопредельным странам: концерты пройдут в Минске, Петербурге, Москве, Киеве и Владивостоке. Мечтаю проехать по Транссибирской магистрали. Однажды мне довелось ехать на поезде из Петербурга в Москву, и мне это очень понравилось. Волшебный был поезд: красивый, уютный, удобный, настоящая сказка для детей. За окном мелькал ночной пейзаж, вокруг все было так красиво… В русских пейзажах таится особое очарование. Они похожи на пейзажи Северной Америки: такие же густые бесконечные леса, большие пустые пространства. Когда я гуляю где-нибудь в Канаде или Северной Америке, мой взгляд встречает ту же огромность пространства. Я могу часами говорить о русской деревне, хотя и не говорю по-русски. Несколько раз бывал в русских деревнях.

– Но живете вы между тем в Швейцарии, там совершенно иные пейзажи: горы, долины…

– Мой дом стоит на самой вершине горы, в кантоне Валле, во франкоязычной части Швейцарии. Гористый район, довольно далеко от Женевы и Лозанны: там безумно красиво, жители говорят по-французски.

– Сколько у вас детей? Я слышала, ваши дочери увлекаются спортом, а сыновья стали музыкантами.

– Совершенно верно. Девочки у меня атлетического склада: одна занимается конным спортом, другая – автогонщица. В первом браке у меня родилась старшая дочка, а во втором браке сначала появились два мальчика, а потом девочка. Я бы хотел быть мусульманином, чтобы иметь много жен. Мальчиком я мечтал иметь много детей – столько, чтобы из них составился симфонический оркестр. А в оркестре, как вы понимаете, должно быть как минимум 80 музыкантов. Чтобы родить столько детей, мне понадобилось бы, наверное, 10 женщин.

– Ваш отец, Раймонд, был музыкантом и руководителем оркестра. Не потому ли вы с детства мечтали о собственном оркестре?

– Я не знал отца. Когда мне было три года, мой отец ушел от матери. С 3 до 18 лет я его не видел. А когда мне исполнилось 18 лет и я поступил в Парижскую консерваторию, отец сам пришел в консерваторию, чтобы заново познакомиться со мной. Я тогда учился композиции у Нади Буланже, русской по происхождению.

– Вы предвосхищаете мой следующий вопрос: Надя Буланже была великим педагогом, она выпустила из своего класса множество известных французских композиторов. Что особенного было в ее педагогической системе, чему она учила вас?

– Она учила нас всему: музыке, поэзии, искусству, философии. Учила, как ходить, как одеваться, как думать; формировала личность, развивала мышление. Общение с нею было бесценным даром. Надя была таким педагогом, влияние которого остается на всю жизнь. Я приходил к ней трижды в неделю, с восьми до тринадцати часов, в течение семи лет. Могло ли такое тесное общение пройти бесследно?

– Как получилось, что, окончив курс композиции у Нади Буланже, вы не стали композитором академического направления, но пошли в сторону джаза и киномузыки?

– Меня всегда интересовала самая разная музыка и разные стили: я увлекался не только классикой, но и джазом. Хотя на своем веку написал немало и чисто симфонической музыки. Конечно, наше профессиональное обучение в консерватории построено на классической музыке. Игре на фортепиано мы учимся на опусах классических авторов. И композиции ты учишься, опираясь на классические образцы. Но когда вы уже выучились и стали композитором, когда вы обрели навыки и технику – тогда вы можете заниматься чем угодно: писать музыку самых разных жанров, работать для театра и кино, сочинять песни и сонаты. Но база, основа, заложенная в годы учебы, остается классической.

 

Обсуждение закрыто