Известная присказка «Если бы молодость знала, если бы старость могла...» к народному артисту СССР Владимиру Зельдину никакого отношения не имеет. Еще как может! А вот о том, что знала молодость, пришедшаяся на суровое время войны, мы поговорили в дни скорбного юбилея начала Великой Отечественной.

— Владимир Михайлович, у актеров ведь интуиция очень развита. Вы чувствовали приближение войны?

— Ничего я не предчувствовал. Был молод, легкомыслен и невероятно увлечен театром. Политикой совершенно не интересовался, хотя газеты, конечно, просматривал, за сводками следил. Был романтиком и жертвой пропаганды. Абсолютно верил и в военную мощь Советского Союза, и в дружеский договор с Германией, и в то, что, если придется воевать, то, конечно, только на чужой территории. Хотя уже звучали тревожные нотки, но они тут же гасились бодрой уверенностью в нашем превосходстве.

Я тогда работал в Театре транспорта и сыграл рядового Гоглидзе в пьесе братьев Тур и Льва Шейнина «Генеральный консул». Он, кстати, был первым военным в моей актерской биографии и уже вторым лицом кавказской национальности. Действие происходило на Дальнем Востоке. Двоих пограничников захватывали в плен японцы, перешедшие границу. Сажали нас с рядовым Жуковым в тюрьму, пытали и выбивали показания о том, будто советский отряд напал на японцев на их территории. Был у моего Гоглидзе даже довольно эффектный политический диспут с вражеским генералом. В этом месте зал всегда аплодировал. Меня за эту роль очень хвалили. Именно в ней меня увидела ассистентка Пырьева и посоветовала пригласить, как бы теперь сказали, на кастинг фильма «Свинарка и пастух». Вообще жизнь мне тогда казалась сплошным обещанием праздника.

— Значит, 22 июня слова о начале войны прогремели для вас как гром среди ясного неба?

— Не то слово — ясного. Небо в горах Кавказа. Как раз закончились натурные съемки на родине моего пастуха. Мало сказать, что эта роль определила мою судьбу, она стала и моей спасительницей.

— В каком смысле?

— Да в самом прямом. Фильм мы начали снимать в апреле 41-го года на Домбае, недалеко от Клухорского ущелья. Живописные дороги, идущие серпантином, неописуемой красоты ледники, горы, будто обернутые зеленью. Около тысячи овец специально для нас перегнали с пастбищ. Съемочную и звуковую аппаратуру на быках и ослах каждый день поднимали в гору на высоту 2400 метров. У актеров от перепадов давления кружилась голова и порой побаливало сердце. В конце концов съемки закончились. Пырьев уехал в Москву, а мы потихоньку сворачивали экспедицию. И вот в воскресенье приезжаем в аэропорт Минвод. Время вылета давно прошло, а самолета все нет и нет. И объявлений никаких. Так как без нас рейс отправить не могли, пошли на базар, чтобы купить что-нибудь в дорогу. Бродим себе между прилавками, как вдруг включается репродуктор и на нас обрушивается та самая, знаменитая речь Молотова, кончающаяся словами «Враг будет разбит, победа будет за нами!». Самолет так и не прилетел, а на вокзале уже столпотворение. Помогло волшебное слово «кино». Мы навьючены громоздким багажом, кофрами, костюмами и реквизитом, да вдобавок у меня на поводке огромный волкодав Гокчи, которого надо сдать в московский питомник. Что удивительно, в тесноте вагонов, куда на каждой станции набивались все новые и новые пассажиры, совершенно не было дрязг и скандалов. Разговоры велись сумбурные, но оптимистические. Приехав в Москву, тут же позвонил на студию, но, как я и ожидал, мне никто не ответил. А через несколько дней получил повестку в военкомат, где мне тут же выдали направление в танковое училище. Я со дня на день ждал отправки на фронт, но вышел приказ министра кинематографии о продолжении съемок фильма «Свинарка и пастух». Всем занятым в этой работе мужчинам выдали бронь. Вот так Мусаиб спас мне жизнь.

— А почему Пырьев выбрал именно вас на эту роль, когда было столько замечательных грузинских артистов?

— Когда меня пригласили на пробы, я был уверен, что из этого ничего не выйдет. Вокруг столько колоритных настоящих грузин — все как на подбор красавцы, умеющие эффектно носить бурку и великолепно скакать на лошади. Зачем Пырьеву Зельдин? Но все-таки на пробы поехал. У нашего помрежа Лени была папаха, и я ее у него одолжил, чтобы произвести первое впечатление. Пырьев тщательно со мной репетировал. Было много проб, а он все никак не мог определиться. Тогда в один прекрасный день Иван Александрович собрал всех женщин съемочной группы и предложил им сделать выбор. С моим участием он показал последнюю сцену фильма, когда Мусаиб приезжает на свадьбу Глаши. Я взлетал по лестнице, распахивал дверь в горницу, девушки с визгом кидались от меня врассыпную, а потом шел мой крупный план и наш диалог с Мариной Ладыниной. И представьте себе, дамы из всех «грузин» выбрали меня. Но сейчас я понимаю, что совсем не это обстоятельство оказалось для режиссера решающим. Пырьев снимал не бытовую картину, а романтический фильм-сказку. И ему понадобился не реальный грузин, не приземленный. А значит, не совсем настоящий.

— Съемки картины продолжались, когда немцы были уже под Москвой. Это не поколебало вашего оптимизма?

— Мне казалось, что Москва прекрасно защищена. Я был страшно удивлен, когда начались бомбежки. Стали мы каждый вечер дежурить на крышах, тушить зажигательные бомбы. В нашем доме на чердаке стояли огромные бочки с песком, щипцы и огнетушители. Рукавицы выдавали перед дежурством, чтобы мы все-таки не совсем голыми руками воевали. Никто нам ничего не объяснил, но мы быстро освоили это нехитрое дело. Передавали друг другу дежурство вместе с опытом. И сейчас удивляюсь, почему совсем не было страшно. Может, потому, что был занят конкретным и ясным делом: надо было не прозевать бомбу и не допустить, чтобы дом сгорел. Однажды я увидел совсем близко немецкий самолет, даже свастику разглядел. Строчил пулемет, а я словно видел и себя, и пилота со стороны  — как будто в кино. Психика, что ли, актерская так устроена или это просто в моей природе? Помню, как спустя десятилетия я оказался с актерской бригадой нашего Центрального академического театра Советской Армии в Афганистане. Опять фронтовые концерты... Из аэропорта нас отвезли в военный госпиталь и всех уложили спать в одной большой комнате. Часов в 12 слышим стрельбу. Мы все к окнам! Пули летят трассирующие в ночном небе — красотища. Любуемся. Распахивается дверь, врывается офицер и матом: «Всем на пол... Матрасами закрывайтесь!..» Через несколько минут наши начали отвечать, и обстрел прекратился. Движение по стране тоже было рискованное, мины на дорогах. Когда мы возвращались в Кабул, нас конвоировали бронемашины, боялись нападения. На концерты собирались по две-три тысячи бойцов — мы видели их глаза и понимали, как это им нужно. А страха никакого не было. Может быть, по глупости.

— А во время Отечественной вы с актерскими бригадами в передряги попадали?

— Мне везло. А вот Нина Сазонова оказалась в окружении. Но рискнула и вышла одна — остальные погибли. Много актеров погибло. Светлая им память.

— Тушить зажигалки — это, конечно, ответственное дело, но бронь-то вам дали для съемок.

— Сибирь мы снимали в павильонах «Мосфильма». Выстроили на его территории деревню, где жила Глаша, в которую был влюблен мой Мусаиб. И, надо сказать, сработано все было без скидок на военное время. А сцены на выставке снимали прямо на ВСХВ . Наша профессия заставляет иногда отключаться от жизни, не зависеть от внешних обстоятельств. Работали как-то весело, без конца шутили. Да, город бомбят, с питанием начались перебои, военные сводки не радуют. Но мы имеем возможность заниматься своим делом и погружаемся в него с головой. Пока шли съемки, жизнь словно отодвигалась на второй план. Начинался налет — прятались в каком-то самодельном блиндаже. Кончался — продолжали.

— А какие-нибудь коррективы время внесло в сценарий?

— В сюжете и диалогах ничего не поменялось. Отредактировали вторую строчку моей знаменитой песни о Москве: «И в какой стороне я ни буду, / И в каком я ни буду краю, / Друга я никогда не забуду, / Ни в труде, ни в пути, ни в бою». И дописали еще один куплет: «А когда вражьи танки помчатся, / Мы с тобою пойдем воевать, / Не затем мы нашли свое счастье, / Чтоб врагу его дать растоптать».

— Сыграв Мусаиба, вы сразу проснулись знаменитым?

— Проснуться-то я проснулся. Только далеко не сразу. Картину принимали довольно трудно. Претензии были примерно такие: «Тут война идет, немцы Москву бомбят, а вы комедию легкомысленную про любовь сделали». О прокате и речи не шло, пока Сталин нашу картину не посмотрел. В конце концов фильм имел большой успех. Хотя безумного шума, как сейчас вокруг премьер, никто не устраивал. Не принято это было тогда, да и время было военное.

— Как вам кажется с высоты прожитых лет, почему эту «легкомысленную» комедию и сейчас смотрят с удовольствием?

— Потому что люди всегда будут нуждаться в мифах. Кто-то очень точно заметил: «Мифы — надежные крылья кино». Мы никого не обманывали и не делали вид, будто снимаем кино про реальную жизнь. Фильм любила вся страна. Считать, что весь Советский Союз был страной дураков, так же наивно, как настаивать на том, что сегодня «время мифов прошло». От старых фильмов веяло теплом и светом, они помогали людям в очень трудные годы. Как выясняется, до сих пор помогают. И я согласен с Пырьевым, что он нашел стиль национальной русской картины — и по духу, и по форме.

— День Победы встретили в Москве?

— Я уже в 43-м вернулся из эвакуации и поступил на службу в Театр транспорта. Очень запомнился день, когда по Садовому кольцу вели пленных. Сколько сейчас в людях злобы, а тогда врагам хлеб давали, и конвоиры никого не отталкивали. И еще замечу вам, по моим наблюдениям, в Москве тогда пожаров было меньше, чем теперь. Ну а уж 9 Мая так и осталось для меня самым счастливым праздником. Никогда больше я не видел одновременно столько радостных, смеющихся и плачущих лиц. И длилась эта эйфория не один день. Ни одному военному не удавалось пройти по улице незамеченным. Чужие люди кидались на шею, обнимали, целовали. С тех пор, наверное, человек в военной форме вызывает у меня безмерное уважение. В те дни я кожей ощутил смысл фразы: «Мы — русский народ».

— На фронт вы не попали, но после войны оказались призваны в Центральный театр Красной Армии. И не счесть, скольких военных переиграли на своем веку. До каких чинов «дослужились»? Вас можно назвать генералом от Мельпомены?

— Бери выше. Сыграл фельдмаршала Кутузова в спектакле «Давным-давно». Он и сейчас в моем репертуаре. А за адмирала Синявина получил свою первую, Государственную, премию — по-тогдашнему Сталинскую — вместе с другими создателями спектакля «Флаг адмирала». А вот генералов-то как раз не играл. Они все доставались покойному Даниилу Львовичу Сагалу. Всех рядовых и офицеров, сыгранных мной, даже не упомню. Очень любил Часовникова из пьесы Штейна «Океан», а после спектакля «Под одной из крыш», где я исполнял роль офицера, только что вернувшегося из заключения, познакомился с маршалом Малиновским — он тогда был министром обороны. Я ему пожаловался, что у меня поясница иногда болит, защемляет позвоночник. Он тут же пообещал прислать мне лекарство. И не забыл.

— С кем еще из военачальников довелось встречаться?

— Андрей Анатольевич Гречко очень любил «Учителя танцев», приходил ко мне за кулисы вместе со своим другом, хирургом Вишневским. Поздравил с присвоением звания народного артиста Советского Союза, был на моем 60-летии. А Георгий Константинович Жуков подарил мне двустволку с дарственной надписью. Но я, дурак, продал в трудную минуту это уникальное ружье. Я любил бывать в доме у знаменитой летчицы Валентины Степановны Гризодубовой на Ленинградском проспекте. В ее трехкомнатной квартире по субботам собирались художники и поэты, многие музицировали. Я там песню о пилотах пел, и она потом вошла в наш спектакль.

— Нынешний министр обороны — тоже ваш поклонник?

— Анатолий Эдуардович Сердюков приезжал в театр только проинспектировать ремонт. Осмотрел помещение, двери, окна. Правда, был еще у нас на концерте к Дню защитника Отечества, сопровождал президента. Когда меня в резиденции принимал Дмитрий Анатольевич по случаю моего 95-летия, он мне сам сказал, что не любит Кремлевский дворец — он холодный и неуютный, и поэтому он выбрал для празднования наш театр.

— Ведь не раз доводилось общаться с армейским начальством. Изменился стиль взаимоотношений?

— Как ни странно, в советское время оно было гораздо доступнее. Когда меня избрали председателем месткома, мы постоянно решали квартирные вопросы. Нам дважды Министерство обороны выделяло участки земли, и театр на паях с другими организациями построил дома. А сейчас разве кому дозвонишься... Я однажды хлопотал за Федю Чеханкова, которого не выпускали в Италию. И никто не знал, по каким причинам. Так я пришел в Главное политическое управление к Средину и все ему откровенно рассказал. Он ответил, что сам ничего сделать не может, но конфиденциально дал адрес, чтобы я поехал по нему и попробовал уговорить...

— А какой адресочек-то был? До сих пор в секрете держите?

— Где-то в районе Дома ученых. Здание без вывески, но меня пропустили по театральному удостоверению. Средин, видимо, о моем визите предупредил. Я дал свою голову на отсечение, что Чеханков вернется, и мне поверили. Много хлопотать тогда приходилось, но я мог попасть в любые кабинеты.

— Так ведь вы и сейчас грант для театра выбили.

— Вместе с Людмилой Ивановной Касаткиной на приеме в Кремле подошли к Сергею Борисовичу Иванову и попросили напрямую о встрече, потому что попасть к нему не могли. Тут машина и завертелась — правда, с не очень большой скоростью. Но это уже бюрократические дела, министр нас принял буквально дня через три или четыре.

— Ходили слухи, что актерам вашего театра присваивают воинские звания.

— Нет, только участникам Краснознаменного ансамбля. Правда, недавно я все-таки стал офицером запаса и получил медаль «За офицерскую доблесть» 3-й степени, отметив 70 лет моей службы театру. А жаль, если бы нас когда-то аттестовали хоть рядовыми, то мы бы с Иветтой получали скидки в военные санатории. А так платил полную стоимость и за себя, и за жену.

— У вас и дачи своей нет, и квартира — 31 квадратный метр...

— Она меня совершенно устраивает. Зато никто никогда не мог сказать, что я пользовался высоким положением председателя месткома. И карьеры я не делал. Был однажды такой смешной эпизод. К нам в театр назначили нового комиссара. Симпатичного, кстати, человека. Он меня приглашает познакомиться — как-никак ведущий артист. И первым делом спрашивает: «Вы член партии?» «Нет», — говорю. Он удивленно так бровки вскидывает: «А Людмила Ивановна Касаткина? А Нина Афанасьевна Сазонова?» Качаю отрицательно головой. «Боже, с кем же я буду работать?»

—Так всю жизнь и продонкихотствовали...

— Мода уходит и приходит, а жажда высокого в человеке неиссякаема. Именно это утверждает Неделин — герой моего последнего, в известном смысле автобиографического спектакля «Танцы с учителем».