— Михаил Михайлович, для вас юбилеи все эти — большая суета?

— Вы знаете, я же специалист по юбилеям. Не по своим. Сколько раз мы с Александром Анатольевичем Ширвиндтом приветствовали замечательных людей нашей страны и просто наших друзей. Каждый раз от нас ждали обязательно каких-то шуток, но к ним же надо было подготовиться. Вот, пожалуй, то волнение, когда мы должны кого-то поздравлять, более сильное, чем когда тебя поздравляют.

— Так вы с Александром Анатольевичем уже лет 40 с лишним все время кого-то поздравляете…

— Вообще мы познакомились с ним, когда мне было 12 лет, а ему 14. Представляете?! А начинали вместе в Театре Ленинского комсомола.

— Так вы же и родились в одном роддоме — имени Грауэрмана.

— Ну а как же! Там, по-моему, все мои знакомые родились: Марк Захаров, Андрюша Миронов, Гришенька Горин… Конечно, родной уголок Москвы — улица Вахтангова. Потом все переименовали, сейчас это Большой Николопесковский.

— И вы тоже можете сказать, как Окуджава: “Я дворянин арбатского двора”?

— Ну да. Когда мы встречались с Булатиком, всегда об Арбате вспоминали. Он приходил к нам в Театр Ленинского комсомола, когда мы еще работали у Эфроса. Тогда был самый расцвет — Вознесенский, Евтушенко… Помню, в Прибалтике в летнем лагере для писателей ловили с Булатом вместе рыбу и опять же вспоминали об Арбате. Жили там в палаточках, но это было красиво и модно.

Окуджава жил в тех местах, где ему памятник поставили. А я помню, как из близлежащего дома выходил Папанин, тогда это была личность, покоритель Севера. Эту улицу я вспоминаю с каким-то благоговением… Выходил я из дома и шел в Театр Вахтангова смотреть спектакль. Первый спектакль увидел, когда мой папочка играл здесь фельдмаршала Кутузова. Это был год начала войны — 41-й. Кстати, в этом спектакле участвовал и Анатолий Дмитриевич Папанов, будучи мальчишкой. Он учился в театральном кружке на Плющихе, и там преподавали актеры Вахтангова. Потом Анатолий Дмитриевич мне говорил: “Ты знаешь, я с твоим папочкой выходил на сцену”. Затем он пошел на фронт, был ранен, закончил ГИТИС, поступил в Театр сатиры. После мы встречались, и он мне: “Миня, переходи к нам в театр, у нас такой театр, такой Плуня (главный режиссер Театра сатиры Валентин Плучек. — А. М. )”. Он с таким уважением относился к Плучеку! Я же тогда репетировал в “Кабачке “13 стульев”.

— Еще не будучи артистом Театра сатиры?

— Конечно. Я ведь в то время вел телепередачи еще на Шаболовке со Светочкой Дружининой.

— Так, значит, Папанов к Плучеку относился нежно? А почему практически больше никто к нему теперь так не относится, очень многие “сатировцы” до сих пор держат на него зуб?

— Я с необыкновенным уважением отношусь к Валентину Николаевичу. Это человек высокой культуры. Я знаю, как он начинал, с какими людьми работал, как он был — еще мальчишкой — актером у Мейерхольда. Знаю, какая у него семья театральная. Все-таки Питер Брук, его двоюродный брат, выдающийся английский режиссер. Плучек знал очень много в литературе, наизусть мог читать и произведения современных поэтов, и тех, кто ушел, когда он был совсем молодым. Что касается его привязанности к женскому полу… Ну он обожал красивых женщин. Они сейчас, некоторые, бранятся, неприличные слова про него произносят.

 

	С Романом Ткачуком и Анатолием Папановым.

 

— А как же сцена с Пельтцер, где она по громкой связи послала его очень далеко и ушла в Ленком к Марку Захарову?

— С Татьяной Ивановной? Ну, знаете, тут встретились два кита. У Татьяны Ивановны тоже был характер будь здоров. Она могла так ответить, так сказануть. Потом Валентин Николаевич, может, и сожалел, что она ушла. Но все-таки она ушла в хороший театр, работала там успешно. Главный режиссер — тяжелая профессия. Я сейчас, наблюдая за своим другом Александром Анатольевичем…

— Вы лучший друг художественного руководителя Театра сатиры. Это уже некий статус, звание.

— Об этом знают только те, кто много-много лет работал в Сатире, а их совсем немного: три-четыре человека. Народные артистки Советского Союза Олечка Аросева и Верочка Васильева видели, как мы дружили с детства, вся наша жизнь прошла на их глазах. А молодые этого не знают. Наверное, Александр Анатольевич щадит меня, когда ему не нравится, как я сделал роль, никогда не ругается.

— Видно, что вы классный импровизатор. Правда, любая импровизация должна быть хорошо подготовлена.

— Мы же столько лет знаем друг друга. Бывает, что на сцене вдруг появляется что-то совсем новое. Я за Шурой чувствую себя на сцене как за каменной стеной. Меня же заносит иногда, а он тут же направляет, но не впрямую. И я всегда его понимаю. В этом отношении он гениальный партнер.

“А врагов у меня нет”

— А какие отношения у вас были со знаменитыми вашими тестями — Аркадием Райкиным, Буденным?

— Замечательные!

— С вами, наверное, вообще невозможно враждовать.

— Я разговаривал с актерами, которых привез с собой Аркадий Исаакович из Одессы. А там ведь были замечательные Жванецкий, Карцев, Ильченко. Они часто мне говорили, что у Райкина был очень тяжелый характер. Но я-то не работал с ним, и он ко мне потрясающе относился. Никогда в жизни он не делал мне каких-то замечаний. Наоборот, интересовался, что у нас там в театре. И это уже когда я разошелся с Катей. А когда мы были студентами, вообще прекрасно относился. Мы же поженились с Катенькой Райкиной, когда были студентами театрального училища. Потом ее взяли в Театр Вахтангова, а меня — в Ленинского комсомола.

— Хорошо расстались?

— Да, очень интеллигентно. Аркадий Исаакович понимал, что жизнь очень сложна, и очень ценил свои отношения с Ромой, женой. Рома ко мне тоже прекрасно относилась. Даже когда она потеряла речь, я приходил, она что-то бормотала с трудом, а я понимал, что она спрашивает: “Мишенька, как дела? “Еще я ценю Костю Райкина, он замечательный. Иногда, очень редко встречаемся с Катей. Около Дома актеров стоим, вспоминаем.

— Михаил Михайлович, я удивляюсь, как вы умеете дружить. Ширвиндт, Миронов, Горин — какое-то мушкетерское братство столько лет!

— Да, и еще Арканов. Теперь с ним не так часто встречаемся. Но вот увиделись на “Хрустальной Турандот” в Театре Вахтангова. Как родные! А в конце мы вышли на сцену втроем: Шура, Аркаша и я. Первый успех, первые большие роли у меня связаны с этими именами: Горин — Арканов. Марк Анатольевич Захаров, конечно.

— А враги у вас вообще есть?

— Враги? Вроде нет.

— В своей программе Владимир Познер все время спрашивает гостей: “Чего вы не прощаете в людях?”. Большинство говорит: предательства. Вы знаете, что такое предательство?

— Меня никто не предавал. Серьезно!

— А чего вы не прощаете людям?

— Прежде всего хамства. Не ко мне, а к ситуации. Иногда я вижу такого человека, думаю: подумай лучше о себе, прежде чем оскорблять людей.

— А если вы видите, как человек хамит, одернете его или уйдете в сторону?

— Ну что значит одернете? Сразу можно ножиком в спину получить или выстрел в голову. Я лучше улыбнусь такой язвительной улыбкой, и тогда, может, человек больше поймет.

“Муж Роксаны Бабаян”

— Вам уютно сейчас в этой бешеной Москве?

— По-разному. Вспоминается многое из прошлого: старые магазинчики, “Диета”, где еще по карточкам отоваривались. Но ведь много и хорошего. Правда, свободы иногда слишком.

— Но степень свободы каждого зависит от внутренней культуры.

— Да, конечно. Вот приезжаешь иногда в Лондон, там как-то все уютно, традиции эти. Помню, приехали, Шурик мне говорит: “А вот тут по Темзе ты плавал”. В фильме “Трое в лодке, не считая собаки”. Это он так шутит.

— А где на самом деле это снималось?

— В Калининградской области. Лондон изображал бывший Кенигсберг, город Советск, отчасти улочки снимались там. Кстати, под Калининградом родные места Ширвиндта, его папа Анатолий Густавович оттуда. Он немец, а мама его — еврейка из Одессы, Раиса Самойловна Кобыливкер. Гремучая смесь!

— Ну а вы-то сам, оказывается, Захаров по папе!

— Да, это интересная история. Мой папочка, Михаил Степанович, работал на электроламповом заводе здесь, в Москве, играл в театральном кружке, тогда еще никакого Щукинского не было. Вахтангов набирал свою школу-студию, и папа с друзьями пошел туда поступать. Но так случилось, что среди абитуриентов было еще два Захаровых. Знаменитый Борис Щукин спросил, как его фамилия. “Захаров”, — ответил папа. “Ну вот, — парировал Щукин, — у нас уже аж трое Захаровых. А по маминой, бабушкиной линии какая у вас фамилия? “— “Мы из крепостных, Державиных”. Так папа стал Державиным.

— Вы сказали, что и со вторым тестем, Семеном Михайловичем Буденным, у вас были тоже очень хорошие отношения. А ведь Буденный слыл тоже весьма непростым человеком?

— Когда я с ним познакомился, он был замминистра обороны. Все-таки трижды Герой Советского Союза, полный георгиевский кавалер. Он был изумительным человеком. Помню, когда Герасимов приглашал Петра Глебова на роль Мелихова в “Тихий Дон”, нужно было, чтобы у того был нос с горбинкой. Действительно, почти у всех донских казаков такой нос. Я смотрю, у Буденного то же самое. Он мне объяснял: “Наши прадеды воровали девочек в Турции. Те ведь готовили изумительно, хорошие, стройные, только по-русски плохо говорили, молчали”. Так что у казаков турецкая кровь присутствовала. И у Семена Михайловича, наверное, тоже.

— Ну так у вас дочь от Нины Буденной. У нее с носом все в порядке?

— В порядке. Блондинка голубоглазая. И внуки такие же — Петр и Павел. В мою, державинскую породу.

— Михал Михалыч, я хорошо помню начало 80-х, тогда был пик популярности вашей нынешней жены, певицы Роксаны Бабаян. Она была везде, во всех программах ТВ, и вас тогда называли…

— …Мужем Роксаны Бабаян. Все правильно. Она была лауреатом многих международных фестивалей.

— И куда это все ушло?

— Она больше не захотела. Сама. Просто взяла и ушла с эстрады.

— Не смогла вписаться в шоу-бизнес начала 90-х?

— Просто сама поняла, что не стоит этим больше заниматься. Но иногда она себе сейчас позволяет выступить. Мы же с ней вместе теперь в антрепризах играем. А еще она президент российской лиги защиты животных. Это серьезное дело.

“Да, “Импотент”. Ну а что делать? “

— Вспоминаю вашу с Ширвиндтом репризу, где вы сыграли популярного артиста Закадра Внекадровича. Он не снялся в этой картине и не снялся в другой… Кажется, в чем-то это про вас.

— Да, все-таки я театральный актер, не киношный. Но в кино меня тянули постоянно. Только в театре я был так плотно занят…

 

	С Александром Ширвиндтом. Фото: Сергей Иванов.

 

— Но другие же как-то успевали.

— А я такой покладистый. Вот Папанов в стольких фильмах снимался, несмотря на то что в театре тоже был занят. И Миронов. Даже со спектакля убегал, а я его заменял. Отказать ему было нельзя. Но в начале 90-х времена изменились, можно было сняться в Москве. Ну я и снимался у Анатолия Эйрамджана.

— Так про это “корпоративное кино” многие говорят: халтура. Не боитесь, что вас запомнят прежде всего по фильму “Импотент”?

— Ну а что делать? Да, “Импотент”. Но все-таки были и какие-то другие фильмы. Может быть, сейчас снимусь в роли какого-нибудь грозного Деда Мороза, управляющего страной.

— А в сериалы вас приглашают?

— Еще как! Вот такие огромные стопки сценариев приходится читать. Но все это не по мне, мне же в театре играть надо. А режиссеры говорят: “Вы не беспокойтесь, мы вас быстро убьем, и будете себе в театре играть”. Только зачем мне это? А других я не осуждаю. Иногда смотрю по телевизору, вижу знакомых артистов: “О, ребята работают. Им же квартирку надо строить”. Ну и пусть.

— Помню еще, как на юбилейном вечере Рязанова вы были женщиной. Замечательной женщиной. Помните: “Эль-дар! “— и кокетливо подняли каблучок.

— Для Эльдара это был абсолютный сюрприз. Он знал, что мы будем выступать, но в каком виде… Я взял платье у Аросевой, а за день до этого отправился в обувной магазин около Тишинского рынка. Говорю: “Девушка, мне нужны босоножки на высоком каблуке”. — “Вам? 42-й размер? “— “Нет, это для соседки на день рождения, у нее нога точно такая же”. Выбрал босоножки, платье мне немножко подделали, паричок седой. У нас с Шурой был в этот вечер спектакль, но мы сказали, что ко второму отделению будем. Рязанов очень волновался, но, увидев нас в антракте, успокоился. И вот перед выходом я стал лихорадочно переодеваться, на меня работал весь гримерный цех, стал надевать колготочки… Для Эльдара это стало культурным шоком, а Геночка Хазанов, которого трудно чем-то удивить, просто рыдал от хохота, по полу ползал. А уж когда я ножкой сделал — это был настоящий удар ниже пояса.