— Марлен Мартынович, на днях вы презентовали фрагменты фильма “Невечерняя”. Поразительная документальная достоверность, а в главных героев — Толстого и Чехова — веришь безусловно.

— С самого начала была установка, чтобы их сыграли артисты с лицами для экрана новыми. Была полная безнадега, когда вдруг я увидел по телевизору интервью с артистом калужского театра Михаилом Пахоменко. После первой же пробы мы его утвердили на роль Толстого. Долго не могли найти Чехова. Одна из ассистенток предложила попробовать Владислава Ветрова. Он появился перед самым началом съемок, и у меня упало сердце: не то! Но когда увидел его в гриме Чехова — с бородкой, усами и пенсне — никаких сомнений не осталось.

— В фильме будет тема сложных отношений Льва Николаевича и его супруги?

— Не более чем намек, буквально в нескольких репликах. Например, Софья Андреевна говорит: “Тут мужик приходил. Очень у него нехорошее лицо”. А Толстой отвечает: “Эх, Соня, а разве у нас с тобой хорошие лица?” На таких нюансах все и строится. Когда я собирался снимать фильм о Пушкине, обратился за помощью к одному банкиру. На встрече со мной он первым делом спросил, кто будет играть Пушкина, Наталью Николаевну и Дантеса. А у меня в сценарии вся эта история была дана лишь молвой, которая их отношения обсуждает. И в “Невечерней” не семейные проблемы Льва Николаевича меня интересовали, а две встречи Чехова и Толстого. Причем они шутят, говорят о чем-то бытовом, чай пьют и постепенно переходят к серьезным, вечным темам.

— О встречах этих гениев известно ведь совсем немного?

— Первая произошла в Москве, когда Чехов после провала “Чайки” лежал в больнице с обострением туберкулеза — и Толстой неожиданно пришел его навестить. Об этом есть свидетельство — телеграмма Антона Павловича Суворину: “Был Толстой, говорили о бессмертии”. Известно также, что врачи разрешили Толстому пообщаться с больным пятнадцать минут, а он пробыл часа два. Это все. Знаете, что еще поразительно для меня в этой истории? Что великий Толстой, бог Саваоф литературы, пришел к относительно молодому писателю. Очень значительный человеческий жест. В современной жизни подобную ситуацию трудно себе представить. Вторая их встреча произошла в Крыму, когда Толстой поправлялся после тяжелой болезни в Гаспре на вилле графини Паниной. Снимали этот эпизод в подлинном интерьере, точнее, на веранде. Там сейчас лечебный корпус санатория, что очень усложняло съемочный процесс.

— Очень сильна батальная сцена — воспоминания Толстого о Крымской войне. Большая массовка была задействована?

— Представьте, всего лишь сорок человек. Хотя нужна была как минимум сотня. Выкручивались ужас как, переодевая людей, которые играли то французов, то русских.

— Для сравнения: какое число статистов участвовало в сцене первомайской демонстрации в картине “Застава Ильича”?

— Пятьсот—шестьсот человек. У советского кино спонсором было государство. А смету картины с учетом всех необходимых трат — от зарплат актеров до единиц техники и количества съемочных дней — утверждало Госкино. Но до этого заявку на фильм рассматривали в объединении киностудии, которое — и это принципиально! — называлось творческим объединением. Тогда во главе угла стоял принцип творчества.

— Вы и творили и в смету укладывались. А в сроки?

— “Весну на Заречной улице” я сдал раньше срока. C “Заставой Ильича” была небольшая задержка — так ведь сняли две серии вместо одной. Все с этой картиной было хорошо, не считая жуткой истории, когда ее долбанули (“Застава Ильича” подверглась жесткой критике Хрущева и вышла на экран в отцензурированном варианте под названием “Мне двадцать лет”. — В.Г.). Все мои картины сдавались в срок. А прозвище “дедушка советской пролонгации” я сам для себя придумал. Из-за картины “Бесконечность”, съемки которой пришлись на начало 90-х, когда пошла чехарда со сменой денег. Поэтому история с “Бесконечностью” растянулась на несколько лет. Видимо, нужно было аккуратнее выбирать название. (Смеется.)

— Кстати, почему “Невечерняя”? Это ведь название цыганского романса. Фильм вы начали снимать почти семь лет назад. Может, стоит трактовать название в смысле “еще не вечер”?

— Эйзенштейн говорил, что главное для режиссера — здоровье. Насчет этого не знаю, но что касается терпения, оно у меня есть.

— Сдачу фильма пролонгировали. А денег на его завершение так и не дали?

— Картина не финансируется уже пять лет. Требуется спонсор, чтобы провести постпродакшн: монтаж, озвучание, обработку пленки. Это примерно миллион долларов. По сравнению с тем, какие деньги нынче тратятся на кино, сумма сравнительно небольшая.

— Тут вас и спросят: а зачем современному зрителю фильм про Толстого и Чехова?

— Не одна же развлекуха должна быть. Нужно еще и философское, нравственное содержание. Здоровье нации, как ни пафосно это звучит, зависит от того, насколько она внутренне глубока, а без этого народ уплощается, сходит на нет. У нас в стране и раньше были преступления, кто спорит. Но такого, чтобы занимать первое место в мире по преступности в среде молодежи, никогда не было. В то же время я уверен, что серьезный разговор между Толстым и Чеховым интересен многим. Мне сегодня молодая журналистка сказала, что фильм “Застава Ильича” произвел на нее огромное впечатление. Казалось бы, что ей, юной, картина 1962 года? Оказывается, это нужно.

— Вы целый год отдали Союзу кинематографистов, судам, где доказывали правомочность съезда, избравшего вас председателем. Не жаль сил, потраченных напрасно?

— Конечно, это повлияло на мое состояние. А то, что теперь группа людей выделилась из союза, с тем чтобы создать свою отдельную организацию, я не поддерживаю. Ведь они растворились, не протестовали, когда шли все эти судебные дела. Надо было именно тогда себя проявить. Для меня это очень болезненно. Я — член этого союза с момента его основания. С глубочайшим уважением отношусь к великим людям, которые его организовали. Союз кинематографистов очень помогал нам в творческой сплоченности.

— Вы уверены, что это сообщество стоило спасать?

— Когда-то я участвовал в конституционном собрании, где пытался протолкнуть идею, чтобы защита культуры входила как отдельная статья в Конституцию России. Не получилось. Если бы Союз кинематографистов сам себя не раздирал изнутри, он мог бы выступить с определенными позициями. Когда меня выбрали председателем СК на VII съезде, я все время пытался привлечь внимание коллег к вопросу: какие конструктивные шаги мы должны предпринять. Но почему-то в основном обсуждалась конфликтная ситуация. Конечно, она была неприятной. И уж совсем беспрецедентное безобразие, что внутренние проблемы творческого союза решались в суде.

— Кстати, практически никого из тех, кто сейчас организует альтернативный союз, я на судебных заседаниях не видела.

— Может быть, им важна не судьба союза, а что-то другое. Еще более грустно, что никто из молодых кинематографистов, заочно принятых на том съезде в союз, тогда никак не проявил своей общественной позиции по отношению к этой организации. А теперь пришли в оппозиционный союз. Это странно.

— Получается, что Никита Михалков, выступая на VII съезде, предсказал довольно точно, что те, кто сейчас вас дружно выдвигает в председатели союза, бросят вас в одиночку бороться в судах.

— Печально, что так и произошло. Хотя, повторю, сама по себе подача в суд была делом позорным для тех, кто это сделал. Ну а то, что я отстаивал позицию коллег в суде в одиночку, говорит о том, что нет общественного интереса. Есть какой-то другой, мне не понятный.

— Не хочется обрывать разговор на печальной ноте, как-никак у вас юбилей.

— Я к юбилейным датам отношусь спокойно. Другое дело, что в этом году двойной юбилей Толстого и Чехова. И хотя я делал “Невечернюю” без конъюнктурных соображений “успеть к дате”, все же немного обидно, что картина не готова.