— Геннадий Иванович, с каким настроением встречаете юбилей?

— Настроение рабочее. Вот только недавно закончил съемки большой картины “Око за око”. Это история красного террора. Картина масштабная, многофигурная — 75 действующих лиц. И вот теперь озабочен ее прокатом, реализацией.

— А чем отличается кино 80-летнего режиссера от 40-летнего?

— Да нет, я как человек совсем не изменился. И убеждения не поменял, и взглядов на кинематограф тоже. Ведь кино — это не жизнь. Это всего лишь трансформация жизни через индивидуальность режиссера. И по-настоящему большие режиссеры создают мир, которого нет. Скажем, Феллини. Да, его кино создано на основании реального мира, но все же такого нет. И я создаю мир, которого нет. Но на основании жизни. Поэтому “Республика Шкид”, поэтому “Интервенция”, поэтому “Один из нас”.

— Из-за того, что вы не уступили советской цензуре, эти картины долгое время пролежали на полке. Если вернуть те годы, поступали бы так же принципиально?

— Конечно. Вы понимаете, когда я снимаю, совершенно не думаю о том, что меня накажут за мою работу, картина не выйдет. Понимаете? Я не думаю о последствиях. Снимаю, как дышу...

“Мне грозило от 15 лет тюрьмы до расстрела”

— Геннадий Иванович, наверное, вы не думали о последствиях и во время съемок вашей первой картины. Я читала, что на вас даже уголовное дело завели...

— Я вам расскажу, из-за чего так вышло. Я был молодой, работы никакой, и мне предложили снять фильм для туркменского телевидения. Прочитал сценарий Юрия Трифонова, и он мне категорически не понравился. Автору все высказал. А он понял меня и предложил вместе что-нибудь из предоставленного сценария сделать. Мы разделили сцены и принялись писать. Но нужно сказать, что мне эта идея сперва не слишком понравилась, я ведь был не пишущим режиссером. Но Трифонов уговорил, предложил для начала просто попробовать. И вот когда я написал первую сцену, он сказал: “Да вы прекрасно пишете! Вам драматург не нужен”. И вот с этого начался мой соблазн к написанию сценариев, к работе над ними.

Так вот начал я снимать. Учтите, для туркменского канала. А руководство республики рассчитывало на Ленинскую премию. Но я им такое наснимал... Когда же чиновники отсмотрели материал, они были потрясены. Мне дали понять, что если я не пересниму и не сделаю все как им нужно, то я крепко пожалею.

— Пожалели?

— Понимаете, мне было 29 лет, я был легкомысленный. Да и вообще смелый. Поэтому я продолжил работу в том же духе. Кончилось тем, что картину остановили, меня отстранили. Я написал письмо министру Фурцевой. Она собрала большой худсовет, в который вошли корифеи нашего кино. Представьте, я их всех застал, все были живы: Довженко, Ромм. По итогам этого худсовета они меня признали классиком!

Но туркменское руководство продолжало бороться против меня. Они сфабриковали уголовное дело. И подвели под меня статью Рокотова. Вы слышали что-нибудь о ней?

— Нет. К счастью...

— Рокотов — крупнейший валютчик, миллиардер. И вот, чтобы найти на него управу, Хрущев ввел в Уголовный кодекс статью: за сверхкрупные хищения грозит от 15 лет заключения до расстрела. И вот меня под эту самую статью-то и подвели.

И меня спас Союз кинематографистов. Мне нашли адвоката Шельмана, он был чрезвычайно известен. Защищал диссидентов. Следствие тянулось год. И тем не менее это впервые в истории нашей страны, когда общественная организация добилась освобождения из-под следствия, а позже и реабилитации. Я дал слово — союзу буду служить верой и правдой.

Но приняли меня в союз только после “Республики ШКИД”.

“Беспризорники не раз меня спасали”

— Я читала, что республика ШКИД для вас идеальное общество. Почему?

— Это чистая правда. Идеал общества в следующем. С чем столкнулся главный герой Викниксор? Его, назначенного директора, шкидовцы не принимали. Он был для них угнетателем, но не руководителем. И что он делает? Объявляет выборы. И если бы проиграл, ушел. Вот вам демократия!

Знаете, вообще иллюзия демократии в 20-е годы прошлого века была очень мощной. И надежды на будущее самые радужные. И эта тема — тема построения гражданского общества — меня очень заинтересовала.

Но знаете, ведь я вообще в этой картине не сразу стал режиссером. Сперва был литературным доработчиком. Первоначальный сценарий был ужасным. А я к тому времени уже стал литературным негром, за многих драматургов писал без фамилии. И имел в этом плане известность. На “Республику ШКИД” меня пригласили поправить сценарий. Я его полностью переписал. Он довольно долгое время гулял по студии как беллетристика. В результате мне поручили это и снять.

В результате картину год не принимали. Конечно, ее и порезали. Но все вырезать, как известно, нельзя. Пожертвовали сценой, когда шкидовцы ставят поэму Блока “12” и сцену апофеоза ростовщичества.

— Известно, что больше половины шкидовцев были не профессиональными актерами, а беспризорниками. Как с ними справлялись?

— Понимаете, когда эта публика начинает жить по законам демократии, им нравится.

Мало того, они меня несколько раз просто спасали. Помню, пришли на съемки пионеры. Так это было настоящее стихийное бедствие! Они лазали по приборам, мешали работникам! А их вожатые справиться с ними ну никак не могли. Что делать? И я разделил пионеров на десятки и над каждым поставил беспризорника-шкидовца. Результат — идеальный порядок.

Был и еще один опасный момент. У меня же снимались подростки. А половое созревание как раз происходит в этот период. И вот я почувствовал, что во время съемок среди шкидовцев пошла гомосексуальная тема. Я их всех собрал и сказал: “Ребята, вы понимаете, если это обнаружится, съемки остановят”. И они сами с этим разобрались. Выяснили, откуда ветер дует. Был такой паренек на съемках, по кличке Кривуля, он склонял к этому делу маленьких, семилетних ребятишек. И вот шкидовцы сами его со съемок и выгнали.

Конечно, непросто работать с беспризорниками. Помню, снимаю сцену, а за моей спиной уже милиционеры стоят. Пришли, значит, за одним из них.

— А вы поддерживали отношения со шкидовцами после съемок?

— Конечно. И жаль, что многие не смогли стать актерами. У них просто не хватало образования. Артур Исаев — очень способный мальчик, он играл студента Пантелеева. За плечами всего шесть классов. Сначала попал в интернат особого режима за избиение отца. Он просто мать защищал, которую папаша периодически обижал. Потом стал наводчиком, позже домушником. К сожалению, умер. Кстати, есть и обратные примеры. Юра Рычков, скажем, стал артистом, известным в провинции. Так что кто-то из них все же вырос и стал человеком.

— Ваш фильм “Интервенция” тоже полежал на полке. Говорят, главное, что не устраивало чиновников, — присутствие актера Высоцкого.

— Не только. Я сделал из темы революции балаган. А с актерами мы были одной семьей. Ну, например, снималась сцена, в которой Высоцкий не занят. И если у него не было спектакля в тот день, он специально приезжал на площадку, сидел и смотрел. Советовал. Получается, фильм — это наш общий продукт, и мы участвовали в нем все: и Золотухин, и Высоцкий, и Копелян. Это была одна компания, труппа, ансамбль. У меня когда на площадке собираются все актеры — это счастье.

— Но Высоцкий все же был непростым человеком. Вам удалось с ним подружиться?

— Говорят, мол, алкоголиком был. Но послушайте, что такое алкоголизм Высоцкого? У него случались запои, срывы болезненные. Но, вы знаете, это свойственно творческим натурам. А потом наши отношения и после съемок продолжились. Вот мне нужно было “спрятаться” — навязывали опять какую-то пионерскую картину, — и он меня устроил в больницу, в которой не раз лежал. В этой больнице был такой невропатолог Балаян, который попросту прятал нас. Потом я и жил у Володи какое-то время, когда оказался бездомным. У меня ведь после каждой картины были неприятности, каждый фильм мой, который даже выходил, был более или менее пострадавшим.

— И даже “Один из нас”?

— Конечно. Это жесткий фильм о подвиге советской разведки. В комитете просматривали картину ветераны-разведчики. А тогда председателем Госкино был Романов — человек не очень большого ума, который все время говорил: “Как я своей внучке буду это показывать?” Так вот, во время просмотра Романов спрашивает разведчиков: “Ну скажите честно, вас это не унижает?” — “Нас не унижает. Но вас, похоже, унижает”. И Романов вынужден был принять картину. Единственное распоряжение — чтобы фильм прошел без рекламы.

“Коллеги на меня писали доносы”

— Геннадий Иванович, некоторые режиссеры рассказывают о том, что в советском кинематографе работало неписаное правило: три фильма снимай для партии и правительства, один для себя. Вы не соглашались на такие сделки?

— Знаете, подобных сделок в советском кино не было. Было другое. Чиновники в нашей среде находили людей, которым поступало примерно следующее предложение: помоги поставить на место определенного режиссера, взамен получишь карт-бланш для съемок картины.

Вот вы знаете, так и получалось, что именно коллеги на меня и писали доносы.

— Вы их знаете?

— Некоторых. Но что далеко ходить, моя последняя картина “Око за око” снималась совместно с белорусами. И вот посреди съемок на меня написали донос. И я вспомнил советское время. И мне стало страшно.

Что в доносе? Якобы я снимаю белорусскую шовинистическую картину. Съемки прекратили, потребовали белорусские деньги назад. Я написал письмо, которое дошло до Лукашенко. И вот назначили просмотр материала, но без меня. Актер Гостюхин там меня представлял. Во время просмотра Лукашенко повернулся к автору доноса — а это был председатель комитета по культуре местного парламента — и спросил: “Ну где здесь белорусов унижают? Покажи мне пальцем, мы посмотрим”. Ничего такого они там не нашли. А мы потеряли 2,5 месяца съемочного процесса и около трехсот тысяч долларов.

“Я должен пятьсот тысяч долларов!”

— Геннадий Иванович, но сегодня для вас, наверное, более благоприятная обстановка. Все же можете снимать, не советуясь с партией и правительством?

— Сейчас? Я только закончил картину, и знаете, сколько у меня долгов? Пятьсот тысяч долларов. Я не получил гонорара — и неизвестно, получу ли вообще. Когда съемки уже были в полном разгаре, мой инвестор сбежал за границу и там прячется до сих пор. И это не единственный случай. Картина Хуциева передана следственным органам. Он десять лет снимал, все контрактные сроки закончились, и ему нужно возвращать миллионы. В трудном положении и Данелия. Так что я бы сказал, что сегодня положение в кино много хуже, чем в советское время.

Поймите, в советские времена был эзопов язык. Но с другой стороны — вот скажите, можно признать картины Авербаха, Панфилова, Шукшина как картины, воспевающие советскую власть?

— Нет.

— Но они выходили! А вообще-то, конечно, история искусства состоит из подъемов и спадов. И ничего с этим не поделаешь...

— А сегодня что?

— Спад, конечно. Понимаете, в чем дело: у нас попросту нет отечественного кинопроката. Все фирмы, действующие на территории России, подставные. Их настоящие хозяева американцы. Год назад министр культуры устроил совещание. И от кинематографии присутствовали Михалков, я, Манский и Разлогов. Остальные — не известные мне люди, представители фирм прокатчиков. И одна женщина яростно выступила по поводу проката. Мало того, она принялась нас учить, как нужно снимать кино. И я спросил: “А вы кто?” Оказалось, она представитель “Парамаунт Пикчерс”. А я ей: “А какого хрена вы здесь сидите? Это внутреннее, национальное совещание”. Представляете, что происходит?

— Геннадий Иванович, вы режиссер, который всегда шел на конфликт с советскими чиновниками. Никогда не уступали цензорам. Могли ли вы себе представить, что когда-нибудь будете поминать их добрым словом?

— Когда началась перестройка, я был уверен, что пришло время свободы, демократии. Но позже начались первые шаги разочарования. И продолжаются они до сих пор...