— Начнем с конца. Сегодняшний день Александра Пороховщикова. Что вы делаете сегодня, Александр Шалвович?

— Живу. Живу — и все. Люблю. Мечтаю. А все остальное (скажем, актерская профессия) — прикладное. Такое у меня философское пребывание и созерцательное. Я и раньше не суетливый был, но сейчас у меня какой-то такой внутренний покой. Люди — я их тоже точнее стал рассматривать. Шелуха ушла.

— Провели ревизию? Я вас правильно понимаю?

— Ну, не знаю… Просто как-то оглянулся назад, задумался. Жизнь-то оказалась очень короткой.

— С таким отношением к жизни вы иначе читаете пьесы и сценарии, которые вам предлагают?

— Я всегда их читал через призму добра. Даже если у самого отпетого негодяя нет добра, я просто не читаю. Так же, как и человек, который в жизни не имеет этого качества, для меня проходит мимо. Поверьте, я не рисуюсь, но сейчас очень злобный век — столько злобы, зависти, мучений. Ощущение — будто задыхаешься.

— В первую очередь я вспоминаю маму. Я безумно любил, боготворил ее. Все, что во мне хорошего, — это от нее. Но я, поверьте, ее мизинца не стою в профессии. О!!! Она была безумно талантливый человек. Она всегда говорила мне: “Саш, запомни, если ты людей не любишь, не надо быть актером”.

— А случайно она не говорила: “Саш, не ходи в актеры, не мужское это дело”?

— Не согласен. Эта профессия очень мужская.

— Вот это да! Первый раз слышу такое от артиста.

— Тяжелая, мужская профессия. У нас к ней просто странное отношение.

— И что самое тяжелое для вас?

— Честность и искренность. Без этого актера нет. Можно обладать хорошими данными, но если ты неискренен и нечестен — все, пропало. И подражать можно чему угодно, но только не тому, что я сказал.

Вот я смотрю фильмы режиссера Звягинцева — вроде бы ничего нет, простые истории, никакой машинерии, а пробивает и трогает.

— Вот где была настоящая честность, так это в знаменитой картине с вашим участием — “Свой среди чужих, чужой среди своих” Никиты Михалкова. Начало и финал — такая мощная открытая эмоция героев (Шакуров, Солоницын, Богатырев, вы…), полет, можно сказать. Помните?

— Еще бы! Замечательное время было. Мы в это время все дружили, и Никита Михалков у себя на кухне создавал такую атмосферу, когда не хотелось ерничать, а только петь, стихи читать, быть открытым.

Легко было снимать, ничего играть не надо было. Я вообще, знаете, играть не люблю — вот как есть твое существо и естество твое, так оно и катилось. Фальши не было. И потом — тема… Я даже после съемок хотел Никите предложить продолжить фильм — мы, но уже в другом времени. А потом подумал, что такой герой, как мой, наверняка был бы в 30-е годы расстрелян: прямые и честные тогда не выживали.

— И все-таки… При такой любви и понимании актерства почему вы сначала пошли в медицину?

— Скажу. Не хочу обижать ни одну профессию, но до сих пор считаю, что самая великая из них — профессия врача. Я бы с удовольствием был хирургом по мозгу или по сердцу, но дед был мой репрессирован, бабушка и мама постоянно плакали, скрывали от меня, мальчишки, это. Вырос — рассказали. И тогда я подумал, что если пойду в артисты, быстрее смогу реабилитировать и поднять нашу фамилию.

Для меня есть три вещи, которые я не смогу понять никогда в жизни. Это музыка, женщины и профессия врача. Да, мне очень часто говорят, что я похож на хирурга. Так я скажу: эти две профессии — актера и врача — сродни. Я из медицинского ушел с третьего курса, но элементарные знания мне до сих пор помогают. Вот что такое старость. Пьянство. Головная боль. Как это сыграть?

— Нет, это не походка, не подагрические ноги и не шамкающая челюсть. Ритм мышления другой. Ритм отношения к жизни. Это то, чем владели великие русские актеры, — прием айсберга называется: когда видно чуть-чуть, а за счет невидимого, скрытого ощущается колоссальное внутреннее наполнение роли.

Вот я дружил с капитаном подводной лодки. Встречались с ним в Ленинграде, гуляли вдоль каналов. Он курил, говорил мало, ну, может, скажет: “Что-то похолодало”. И так окурок молча гасил в ладонь, как в пепельницу. Я думал: “И как он не прожигает руку?” Однажды попробовал — сам же закричал от боли. А потом в наш дом пришла беда — заболела бабушка (она для меня как и мама), и мы все носились, спасали, и как-то на кухне я курил, думал об этой ситуации и машинально сигарету затушил в ладонь. И — ничего! Тогда я понял — другое наполнение. Можно и тушить, и по углям босиком ходить, не замечая огня.

— Вы объяснили мне, как играть старость. А как играть любовь, чтобы в зале плакали? Как плакали прежде в театре, если верить легендам.

— Сыграть любовь невозможно. Надо любить.

— Послушайте, но невозможно любить актрису!

— Можно. Можно подложить образ своей любимой. Можно и крокодила полюбить. Настоящая любовь, я имею в виду в жизни, это такое чувство, которое дается единицам, крупным натурам. Вот смотришь: женщина любит какого-то хлюпика, а почему-то не здорового красавца. Потому что хлюпик в душе — рыцарь, а верзила — как раз хлюпик. Понимаете?

— В Театре сатиры я впервые столкнулся с ролью, когда я сам себе сказал: “Если я ее не сделаю, уйду из профессии”. Я не рисуюсь. Это “Доходное место” Марка Захарова. Эдакий гигантский болид над театром завис, и мы только пальчиком к нему прикоснулись. Вот тогда через роль Белогубова я понял, что такое актерская профессия.

— И тем не менее ушли же из Сатиры.

— Мне было там трудно. И если я когда-нибудь напишу книжку, что со мной там происходило, мало не покажется никому. И даже Татьяне Егоровой, которая написала, как ей кажется, правдивую книгу о Сатире. Там были и замечательные моменты, и такие, когда можно было просто спиться.

— Простите, Александр Шалвович, но это голословно. Что вы имеете в виду?

— Ну вот премьера “Доходного места”. Я на премьеру позвал много народа. Висит афиша, а моей фамилии почему-то нет. Я ошалел. А сзади кто-то руку так положил мне на плечо: “Ну что, Саша, придем сегодня на премьеру?” Оглядываюсь — Ульянов, Михаил Александрович. “Да я вроде и не занят”, — и показываю ему на афишу, а сам чувствую, что вот-вот рухну. Ульянов читает. Пауза. “Ну, это бывает”… И резко рукой так сверху вниз срывает афишу. “Это, Саш, все чушь! Вечером встретимся”. И обнял меня. После спектакля старые актеры тоже обнимали меня, плакали: “Грандиозный спектакль. Отличная роль”.

— Но, может быть, дело не только в театре, но и в вас? Вы, скажем, обидчивый по пустякам. Вот и с Таганкой в свое время простились.

— Я не обидчивый, что вы. Я очень благодарен Любимову, что он меня пригласил в тот момент, поддержал, потому что я уже и пить начал, и все такое… Я пришел на Таганку и обомлел от его спектакля “А зори здесь тихие”, оформился в труппу, объездил с театром полмира, но… Наверное, это болезнь всякого театра — постепенно содержание уходит и все становится формой.

— А может быть, дело в Высоцком, с которым у вас одно мужественное амплуа: говорят, что вас Любимов хотел ввести на его роли.

— На Таганке мужественных было полно. Любимов мне предложил играть вместо Володи в “Галелее” — Высоцкий запил тогда, Любимов его и уволил. Но эта роль Володи, нельзя играть, считал я. Так же как и его “Гамлета”.

— Вы дружили?

— С Высоцким я не дружил никогда. Более того, когда я пришел в театр, то спросил: “Где мне сидеть?” “Да вот там”, — показала мне милая женщина. Я открыл дверь, и оттуда грудой покатились бутылки, и какой-то человек с гитарой пел хриплым голосом. Потом я стал брать его пленки и слушать и однажды пришел, протянул руку Володе: “Я твой раб до конца твоей жизни. Потому что ты великий человек”. Я никогда в дружбу к нему не лез, но при встрече всегда обнимались: “Здравствуй, Саня”, “Здравствуй, Володя”. А сейчас столько друзей объявилось! Да если бы, послушайте, столько друзей было, он, наверное бы, не умер.

— Все знают, что Пороховщиков крут: может подойти к любому и в глаза сказать: “Мне не нравится ваша роль”. А если к вам подойдет молодой артист и, извините, так прямо влепит: “Ваш Городничий — это черт-те что”.

— Я бы тогда ему сказал: “Покажи”. Мой Городничий… Да разве во взятках дело. Нет — дело в том, что он, как весь русский народ, верит, а его обманули. Прилетел какой-то Хлестаков, наговорил, наобещал, что в Петербург, что женится, а вдруг все и исчезло. Это же ужасно обмануться в своей мечте. Нет, я бы не обиделся. Ведь я же три часа играл перед великим Николаем Черкасовым Скупого рыцаря, потому что его Скупой резко мне не понравился. Он три часа смотрел, слушал, после чего сказал: “В любое время дня и ночи я твой”. Так же мне сказал Смоктуновский, когда мы говорили о его Борисе Годунове.

— Сам удивляюсь — молодею.

— Дело в молодой жене?

— Не в молодости дело. Рядом могла быть и старуха Изергиль.

— У вас??? Это вряд ли.

— Да, Изергиль с одним зубом, если бы она искренне меня любила, как моя Ирочка. Ведь Ирочка, она фразу сказала, которую я сейчас в сценарий внес: “Я тебя так люблю, что мне кажется, будто я тебя и родила”. Ну кто это может сказать? Только чистый ребенок. Такой человек меня окрыляет. Я просто летаю, а остальное…

Я всегда боготворил маму. И когда я часто думаю: “Вот где теперь мама моя любимая? Где все мои любимые?” Да они все здесь. Вот мы разговариваем с вами, а здесь мама моя, бабушка, друзья. Когда у меня есть время, я закрываю глаза и улетаю в ту юность, где мне было хорошо. И молодею. И многие вещи отлетают как шелуха.

ИЗ ДОСЬЕ "МК"

Дед репрессирован, рос в семье “врага народа”. Учился в медицинском в Челябинске, но не закончил. Стал актером в Москве. Работал в нескольких столичных театрах. Снялся в картинах “Свой среди чужих, чужой среди своих”, “Живая мишень”, “С любимыми не расставайтесь”, “Кадетство”, “Женщин обижать не рекомендуется”, “Ворошиловский стрелок”. Характер независимый..