«Когда читал про гетто, то вообще бросал книгу в стену, настолько это вытаскивало из меня все»

— Давайте оттолкнемся от фильма «Жизнь и судьба», ведь споры до сих пор идут. Когда вы соглашались сниматься, что было главным: режиссер Урсуляк, судьба Гроссмана, его литература?

— За все вместе зацепился. Урсуляк — известная фигура, очень мною уважаемый человек. Пускай каждый относится к его творчеству по-разному, но я все равно знаю, что это сделано с очень искренним желанием снять свое кино достойно, полно, насколько позволяет материал. Без сомнения, повлиял и роман Гроссмана, который, правду скажу, полностью я прочитал только после предложения, которое поступило от Урсуляка. Году в 89-м в каком-то журнале я прочитал лишь отрывки и ничего не понял. А сейчас просто был ошеломлен этой литературой. Кто-то говорит о ее не очень высокой художественности, скажем так… Мне абсолютно наплевать на это.

— Кто так говорит?

— Ну, пишут, что это публицистический стиль, что Гроссман больше журналист… Но я такую документальную правду еще больше ценю. А когда читал про гетто, то вообще бросал роман в стену — настолько это вытаскивало из меня все. Эмоции, давно мною не испытанные.

— Но ведь темы гетто не было в фильме.

— Да, не было. Думаю, что сценарист Володарский ставил перед собой другую задачу. Все-таки это не переложение романа в кино, а впечатление, которое создает роман у читателя. Мне сложно судить, я участник процесса, меня можно обвинить в предвзятости. Но судя по SMS и звонкам тех людей, с которыми я давно уже не общался…

— Это были не артисты?

— Нет, доктора, военные, множество людей, с которыми меня сталкивала жизнь. Присылают SMS-ки, например, такого содержания: «Ну что, Сергей, вот, понимаешь, даете вы, конечно». Я считаю, что это высший пилотаж.

— И что, никто не ругал?

— Вы знаете, я вдруг в какой-то момент, года три назад, совершенно случайно по совету «добрых» людей вбил свою фамилию в поисковую систему и… До этого просто не знал, что это возможно. Чего только на меня не обрушилось! Оказывается, там такая бурная жизнь идет по поводу моей персоны… Для меня это было открытием совершенно безумным. Я очень увлекся, год был во внутренней полемике с теми, кто про меня пишет.

— Что, отвечали?

— Нет, начал себя форматировать с учетом мнений непонятных мне людей, подстраивался под них. Но когда я понял, что это дорога в никуда, то зарекся когда-либо что-либо читать про себя. Мне это глубоко неинтересно, ведь я лишен возможности ответить, и к тому же это чужое мнение за глаза. А за глаза порой такое нагородят… Потом встречаешься с ним — он говорит: извини, не хотел. Так что я ничего не знаю, что там критики про фильм пишут. Ну и что пишут?..

— Да разное: кино-то сложное, и впечатления сложные. Но все-таки тема гетто — самая сильная у Гроссмана, а в фильме ее нет. Сами же сказали, как реагировали, прочитав ее.

— Здесь я артист, что мне предлагают — то и играю. Но там же Маковецкий читает письмо матери, ну, часть его. И моя жена, увидев, сказала: «Я забыла, когда так плакала. Я просто в голос рыдала, как дура какая-то». Понимаете, за наш фильм всем, кто принимал в нем участие, зачтется где-то там, нравится это кому-то или нет.

— Вы тоже считаете, что в фильме война показана по-особому — вся ее безрассудность, никчемность?.. Но, с другой стороны, много диалогов. Когда читаешь — вопросов нет, но в кино многое кажется лишним.

— Я сейчас читаю Астафьева «Проклятые и убитые» — там то же самое. На войне ты как после литра водки, тогда суета отлетает на второй план, о чем еще говорить? Не о том же, что еще картошки сегодня не купил или мусор забыл выбросить… О судьбах. Когда еще можно задуматься о смысле жизни? Только перед лицом смерти… Или после принятого алкоголя в больших количествах. Я сам, когда служил в армии и попадал в ситуацию достаточно крайнюю, знаете, о чем думал? О доме, о родине, о товарищах. Может, со стороны это выглядит смешным, но там мне так не казалось.

«Первый раз, когда нас строем повели есть, я заплакал»

— Вы три года служили во флоте. Не считаете, что то время для вас потеряно навсегда, как об армии многие говорят?

— Честно скажу, конечно, я бы эти три года мог по-другому провести. Но что тут говорить — это жизнь и судьба, я их провел там, у меня остались друзья… Знаете, человек должен стремиться к тому, чтобы помнить хорошее, плохое надо забывать. Я помню об армии только хорошее, хотя было разное. Срок меня не очень устраивал, ведь большинство моих сверстников служили два года. Но тем не менее от армии я не отрекусь никогда. Встреченные мной люди — прекрасны, а про плохих я стараюсь не вспоминать, да их и было-то очень мало, как ни странно.

— А дедовщина?

— В разумных пределах. В нос дали — но зато быстро все запомнил. А если бы не дали, так ситуация бы в нос дала. Все-таки служил на боевом корабле. Нужно было быстро передвигаться по трапу, а когда шторм — р-р-р-аз, и в секунду спрыгнуть. Хотя я бы многое изменил в сторону гуманизации армии.

— Армия подавляет личность, и с этим ничего не сделаешь. Вам легко было те три года во флоте принять заданные условия и быть как все?

— Трудно, конечно, врать не буду. Первый раз, когда нас строем повели есть, я заплакал. Для меня это дико было, испытывал чувство насилия над собой. А потом понял, что так просто быстрее передвигаться. Но я, конечно, за профессиональную армию.

«Зачем мне смотреть на сумасшедших?!»

— Сергей, где вы родились?

— В Курской области, поселок Колымский Касторенского района.

— «Провинциал» — для вас слово не обидное?

— Да нет, смотря кто, с какой интонацией скажет. Ведь когда говорят «провинциал», я могу сказать: а ты-то москвич, что ли, кто ты вообще такой?! Это показатель снобизма, и мне смешны такие люди.

— Разве вы не встречали таких снобов?

— Встречал, конечно, но я с ними как-то не вожусь, мне неинтересно. Почему-то считается в нашей стране, что отдаленность от столицы автоматически накладывает на человека какую-то печать необразованности, неосведомленности…

— А по-моему, наоборот, настоящая интеллигенция там.

— Но огромных трудов стоит той настоящей интеллигенции быть на уровне событий в мире, поддержание чувства собственного достоинства. Они же там смешны со своим образованием.

— Но зато они не развращены московским шиком.

— Да и тут, в Москве, нормальные люди не развращены.

— Вы как-то хорошо к людям относитесь.

— Да как к ним еще относиться — я один из них.

— Но есть такие мизантропы, которые просто загораются творчески от ненависти к людям. Кстати, Чехов, кажется, тоже не очень любил людей.

— Кто вам сказал? Чехов безумно любил людей. Он не любил людишек, а людей любил, страдал за них и на крест шел. Хотя и смеялся над ними, конечно. Все очень просто: для кого ты это делаешь? Если для врага — одна история. Вот я варю кашу для врага — так я ее насолю, наперчу, а то еще и цианистого калия добавлю. Или я кашу делаю для своего сына. Так же я делаю спектакли и снимаю фильмы. Для кого — для врага? Значит, я поставлю его ядовитым, едким, противным, чтобы люди, посмотрев фильм, умерли. Много таких фильмов есть. Вот «Энтропия» какая-нибудь…

— Где Собчак с Гай Германикой? Видел.

— Ну и что это такое?! Или вы не разделяете мою точку зрения по поводу «Энтропии»?

— Нет, не разделяю.

— Ну и прекрасно. Вот это как раз каша с цианистым калием. Вредоносное кино! Зачем мне смотреть на сумасшедших?! На бедного Женьку Цыганова? Наверное, уже после того, как там снялся, он понял, во что вляпался. Если бы я не был в жюри, через секунду бы ушел! (Сергей Пускепалис был членом жюри фестиваля «Окно в Европу», где «Энтропия» входила в конкурс. — А.М.)

— Я тоже хотел уйти через 15 минут… Но досмотрел. Там есть второй план.

— Это вы добрый человек…

— Может, человека стоит окунуть в это — он же достоин?.. А ведь есть же Германика. Как вам ее кино?

— Ужасно! Фу! Это вообще какой-то ужас.

— Зато честно.

— Что там честного — пол-уха, полноздри?! Единственное, за что стоит отдать должное ее отваге или, наоборот, пофигизму, — она выбила из продюсеров право снимать так, как хочет. Всё. Вы видели, как она общается с людьми?

— Понимаю, вы классически воспитанный человек…

— Я нормально воспитанный, в нормальном понимании добрососедства, доброжелательности, а не постоянного эпатажа. В психологии такое поведение Германики называется «порча образа» — это болезнь. Люди втыкают себе серьги в разные места — древние индусы делали это для того, чтобы к ним злой дух никуда не забрался. А у нас: меня никто не любит, парни не обращают внимания, а дай-ка я сейчас буду ползать на пузе, вдруг заметят. Заметят, но как!..

— Вы же толерантный человек?

— Я очень толерантный. Но я не толерантен к тем, кто убивает людей.

— Ну, к таким никто не толерантен.

— Знаете, всякое бывает. Вот этот Брейвик расстрелял кучу людей, а сейчас находятся те, кто уже видит в этом добро. Это великое произведение Горина — «Забыть Герострата»…

— Значит, задавать вам вопрос про Pussy Riot бесполезно. Ясно, что вы скажете.

— А что тут говорить: каждый разыграл карту как мог. Эффект сработал в нужное время, бомба разорвалась, кто-то подхватил умный, наверное, не нашего подданства, и все четко разыграл. «Забыть Герострата»! И назад эту никчемную ситуацию уже не вернешь. В одной современной пьесе мама героя встречается с якобы радикальным режиссером, который ставит спектакль про наркоманку. Там она должна голой кататься по авансцене и громко кричать. «А что, это наша жизнь», — говорит он и считает себя очень крутым. На что мама отвечает: «Понос — тоже наша жизнь».

«Я это называю «волшебный пендаль». Его надо иногда давать, причем один раз»

— Режиссеры должны быть жесткими людьми по определению, иногда свирепыми. А вы такой мягкий. Когда становитесь режиссером, меняетесь в лице?

— Не без того, особенно когда идет сборка спектакля. Я это называю «волшебный пендаль». Его надо иногда давать, причем один раз. Чтобы человека научить плавать, его надо в воду толкнуть. Не очень гуманно, конечно, но что поделаешь. Если говорить про методы работы, я считаю, что ребенка нужно делать только в атмосфере обоюдного согласия. А если снасильничали, то и ребенок такой получится.

— Недавно на «Культуре» смотрел передачу про знаменитого Андрея Гончарова к 90-летию «Маяковки». Он был крут, конечно, его боялись все, но как показывал! Мало кто из артистов так мог.

— Потому что на режиссера никто не давит, он свободен, ему потом не выходить на сцену. Знаете, как я показываю? Очень здорово, просто прекрасно!

— А когда вы уже артист и находитесь на съемочной площадке у другого режиссера — того же Урсуляка, например, или Попогребского, легко подчиняетесь коллеге?

— Я подарок для режиссеров, потому что никогда не задаю глупых вопросов, понимаю, к чему это может привести. Но и со мной тоже тупить нельзя.

— Было такое?

— Все, к кому я иду, люди умные. Я никогда бы не пошел к тем, кто хочет снимать не пойми что.

— Но артист мечтает иногда сыграть что-то совсем себе противоположное…

— А я не актер, мне легче. Я оборотень. Пользуясь служебным положением, я учился снимать кино, что мне вскоре и предстоит. А ведь как хорошо быть киноартистом! Никакой ответственности, у меня там просто отдых на съемках. Приходишь, у тебя вагончик есть, чай… Смотрю на режиссера, все время смеюсь, шучу над ним, подтруниваю.

— Некоторые мучаются, ворчат: что это я час сижу, а ко мне никто не подходит…

— Пусть они внимательнее смотрят ведомость зарплатную, и в договоре есть, сколько съемочный день длится. Пусть не ропщут. Или пойдут лопатой покопают за такие деньги.

«Я, может, глубоко тщеславный — так глубоко, что никому и не снилось»

— Фильм «Простые вещи» Попогребского — для вас знаковый?

— Для меня все фильмы, где я снимался, знаковые. Но этот первый, конечно. И еще там был Броневой — уникальный-уникальный! Это счастье — играть с ним. В работе он очень дотошный, не модничает. Человек дела и делает так, как написано.

— Вы же у Петра Фоменко учились. Вот объясните, как он вдохнул во всех вас душу, ведь всех «фоменок» узнаешь сразу, без ошибки.

— Про него говорить можно не на один диктофон. Встречаться с ним, беседовать — это было чудо какое-то. А через нас и другие могут это ощущать.

— Вы очень органичный артист, если вас не обижает это слово. Во всех ваших ролях вы живете, а не играете. Вы пересматриваете фильмы, где играете?

— Никогда не смотрю, ведь это уже не я. Получилось как получилось, уже не изменишь. В кино нельзя сыграть хорошо или плохо. Кино можно снять хорошо или плохо.

— То есть все зависит от режиссера?

— Абсолютно. В театре можно сыграть как угодно, а в кино артист вообще никогда ни при чем. Как можно ругать камень за то, что он камень? В кино есть кастинг, и это главное. Нужно просто правильно выбрать на роль человека.

— А вы не тщеславный человек?

— Думаю, нет. Я, может, очень глубоко тщеславный — так глубоко, что никому и не снилось.

— Но когда вы получали актерский приз в Берлине за фильм «Как я провел этим летом»…

— Это не верх моего тщеславия. Очень приятно за страну было.

— Как Ирине Родниной, которая плакала на олимпийском пьедестале в Лейк-Плэсиде под звуки советского гимна?

— Точно! Тогда, во время фестиваля, были какие-то соревнования, и наши неудачно там выступали, а мы смотрели, болели. И вдруг — Россия в Берлине, да еще три приза! У меня брала интервью пресса из таких стран, о которых я не слышал даже. Выстроилась огромная очередь кинокомпаний, и все задавали два вопроса каких-то, а я должен был кивать, отвечать. Только и говорили: «Фром Раша». Мне казалось, у них по пять рук и ног, будто они с других планет сюда пришли. Но говорить, что мы из России, было очень приятно, честно скажу.

«В номинации «Самый непроблемный сын» победил мой Глеб»

— Ваш сын начал сниматься в кино раньше вас. Это был «Коктебель», у него одна из главных ролей. Чем он сейчас занимается?

— Заканчивает 4-й курс у Сергея Женовача. В каком он театре будет потом, я не знаю. Но сначала в армию сходит, а там посмотрим.

— И даже нет таких мыслей: зачем ему служить?

— А как, он же здоровый бык, куда деваться?! Пойдет, послужит.

— Как вы его оцениваете в профессии?

— Я слежу за ним, хожу на все показы. Он не понарошку относится к тому, чем занимается. Дальше, конечно, должны решать зрители, но, судя по всему, он небезынтересный актер. Опять же мне трудно судить: я отец. Только я все время шучу, говорю: в номинации «Самый непроблемный сын» победил мой Глеб.

— Такой уж непроблемный?

— Да вообще. Я ему сказал: ты можешь делать все что хочешь, заниматься чем угодно, только чтобы это не создавало мне никаких проблем. Просто мне кажется, что люди с чувством внутреннего достоинства должны жить так, чтобы не давать повода относиться к ним плохо.

— Сергей, так вы переехали в Москву? Вот сказали, что на Соколе у вас квартира.

— Нет, я ее там снимаю.

— А где прописаны?

— В Железноводске. Там купили квартиру, там и живем.

— Ну а в Москве осесть не хотите?

— У меня нет такой возможности, чтобы здесь осесть. Купить за 7 миллионов однокомнатную квартиру на окраине и всю жизнь быть в переездах между квартирой и местом работы я не хочу — у меня есть на что потратить это время своей жизни. Да и где деньги, чтобы взять их и так за здорово живешь выложить? Даже если у меня они есть, мне их жалко. Поэтому сейчас мне выгоднее снимать квартиру в нравящемся мне районе на Соколе, а домой — в Железноводск: сел на самолет, два часа — и уже там. Была бы, как у Кустурицы, возможность деревню себе сделать, я бы сделал.

— Ну так Железноводск почти такое место и есть.

— Да, Карловы Вары практически. Там спокойно, тихо, вода, место отдыха аристократии нашей страны в прошлом. Замечательно! Мы все забываем, что у нас одна-единственная жизнь. Недавно я был в краеведческом музее, видел черепа людей, родившихся 20 тысяч лет назад. Так вот, нам даже такая счастливая участь не предстоит — в краеведческом музее красоваться. Уйдем, сгнием, и нету нас. Разве что память какая-то легкая останется. А может, и не будет ничего. От нас зависит.