Мянд, Сыэрд и Сепп переходят в стан реформистов

.

«Мы стоим всё там же, на передовой, но уже по другую ее сторону. Вчера — размахивая моим нижним бельем, единственным, что сохранило относительно белый цвет, — мы перешли линию фронта; сейчас наши желудки набиты фасолью с мясом, и все мы ходим сытые и довольные. Даже на ужин каждому досталось по полному котелку; сверх того мы получаем двойную порцию хлеба и колбасы, — словом, живем неплохо.

Такого с нами давненько уже не случалось: Ансип, наш новый кормилец, сам предлагает нам поесть еще; он машет черпаком, зазывая перебежчиков, и отваливает им здоровенные порции. Сыэрд и Мянд раздобыли откуда-то несколько тазов и наполнили их до краев — про запас. Сыэрд сделал это из обжорства, Мянд — из осторожности. Куда девается все, что съедает Сыэрд, — для всех нас загадка. Он все равно остается тощим, как селедка.

А ведь, собственно говоря, всё это нам вовсе не положено. На такую щедрость начальство не способно. Нам просто повезло.

Три года назад некоторых из нас отправили на передовую, в парламент, сменять другую часть. Это была тоже фракция Народного Союза, но немного в другом составе. Остальные тоже попали на фронт, хоть и в другом качестве.

На нашем участке было довольно спокойно, но голодно. Страдали все. Поэтому каждый раз, когда в расположении фракции появлялась полевая кухня, мы уже за час до начала кормежки собирались с котелками у полевой кухни, от которой пахло чем-то наваристым и вкусным.

Разумеется, первыми в очереди стояли те, у кого всегда самый большой аппетит: коротышка Айвар Сыэрд, самая светлая голова у нас в роте и, наверно, поэтому лишь недавно произведенный в ефрейторы; Тармо Мянд, единственный из нас народный избранник, который питает слабость к депутатам из фракции «зеленых»; он божится, что есть приказ по парламенту, обязывающий этих депутатов носить шелковое белье, а перед приемом посетителей-реформистов — брать ванну; третья — это я, Кайя Сепп. Всем троим по девятнадцати с небольшим лет, все трое ушли на фронт из одной партии, из Народного Союза.

Вчера нам просто повезло. Началось с того, что Мянд позвал меня и Сыэрда за сарай; там он достал из-за пазухи и раздал нам по большой банке свиной тушенки. Через пять минут, когда от тушенки и целого каравая хлеба не осталось даже крошек, он предложил нам изменить стиль жизни. То есть питаться вкусно, калорийно и каждый день, а не так, как сейчас.

Принципиальных возражений это предложение не вызвало; перейти линию фронта решили сразу, потому что чем позже это сделаешь, тем хуже будут новые командиры кормить.

И вот мы уже на другой стороне… День сегодня и в самом деле выдался хороший. Снова нам выдали хлеб, масло и колбасу; каждый получил по ароматному копченому кружку. Теперь мы не спеша бредем в вестибюль перед залом заседаний Рийгикогу. Сыэрд несет под мышкой круглую крышку от бочки с маргарином.

По правую сторону вестибюля находятся большие депутатские уборные — добротно отделанные кафельной плиткой помещения под крышей. Впрочем, они представляют интерес разве что для новобранцев, которые еще не научились из всего извлекать пользу. Для себя мы ищем кое-что получше. Дело в том, что в вестибюле там и сям стоят одиночные кабины, предназначенные для той же цели. Это четырехугольные ящики, опрятные, сплошь сколоченные из досок, закрытые со всех сторон, с великолепным, очень удобным сиденьем. Сбоку у них есть ручки, так что кабины можно переносить.

Мы сдвигаем три кабины вместе, ставим их в кружок и неторопливо рассаживаемся. Раньше чем через два часа мы со своих мест не поднимемся.
Я до сих пор помню, как стеснялись мы на первых порах, когда наши представители новобранцами пришли в парламент и нам впервые пришлось пользоваться общей уборной. Дверей там нет, двадцать человек сидят рядком, как в трамвае. Их можно окинуть одним взглядом, — ведь депутат всегда должен быть под наблюдением.

С тех пор мы научились преодолевать не только свою стыдливость, но и многое другое. Со временем мы привыкли еще и не к таким вещам…

Здесь, на глазах у публики, это занятие доставляет нам истинное наслаждение. Не знаю, почему мы раньше стеснялись говорить об этих отправлениях, — ведь они так же естественны, как еда и питье. Быть может, о них и не стоило бы особенно распространяться, если бы они не играли в нашей жизни столь существенную роль: для депутата желудок и пищеварение составляют особую сферу, которая ему ближе, чем всем остальным людям. Его словарный запас на три четверти заимствован из этой сферы, и именно здесь депутат находит те краски, с помощью которых он умеет так сочно и самобытно выразить и величайшую радость, и глубочайшее возмущение. Для нас все эти функции организма вновь приобрели свой невинный характер в силу того, что мы поневоле отправляем их публично. Более того: мы отвыкли видеть в этом нечто зазорное…

Три будки стоят среди снующей туда-сюда публики… Мы кладем на колени крышку от бочки с маргарином. На ней удобно играть в карты.

Из зала заседаний к нам долетают звуки очередного выступления. Порой мы кладем карты и смотрим друг на друга. Тогда кто-нибудь говорит: «Эх, ребята…» или: «А ведь еще немного, и нам всем была бы крышка…» — и мы на минуту умолкаем. Мы отдаемся властному, загнанному внутрь чувству, каждый из нас ощущает его присутствие, слова тут не нужны. Как легко могло бы случиться, что сегодня нам уже не пришлось бы сидеть в этих кабинах, — ведь мы, черт побери, были на волосок от этого. И поэтому все вокруг воспринимается так остро и заново — особенно сытная еда…»

stalnuhhin.ee

Обсуждение закрыто