В продолжение предыдущей темы – об уникальности/неуникальности всякой отдельно взятой черты национального характера.
Однажды я выступал в Высшей Школе Экономики в паре с профессором
Камэямой, который в восьмой (!) раз перевел на японский «Братьев
Карамазовых». Перевод стал в Японии мегагига-бестселлером, за первый же
год было продано больше миллиона экземпляров.
С
легкой руки Достоевского, который сложил химическую формулу «истинной
русскости» из трех главных ингредиентов (Митино «Широк человек», Иваново
«Если Бога нет», Алешина «Слеза ребенка») и, во имя объективности,
кинул в этот гремучий раствор горстку федоркарамазовской грязи и щепотку
смердяковщины, весь мир вот уже 130 лет спорит, какой из карамазовских
компонентов нашего нацхарактера самый русский. Разумеется, лидирует Митя
с его безудержностью в высоком и низком, хорошем и плохом.
Карамазовская триада: Удаль, Умничанье, Духовность
Видимо,
так оно и есть. Выражаясь поэтически, Размах, а выражаясь сухо,
«отсутствие чувства меры», действительно является международно
констатированной (и не отрицаемой нами) типообразующей чертой т.н.
Русской Души.
Свод исконно русских максим выглядит примерно так:
Казнить – так казнить, миловать – так миловать
Рубить – так с плеча
Любить – так королеву, украсть – так миллион
Кто не рискует, тот не пьет шампанского
И прочее подобное.
Оборотные стороны отсутствия чувства меры - дубовая упертость и
героическая стойкость. Из-за непробиваемого, тупого упрямства возникали
холерные и картофельные бунты. Из-за него же устояли в 1812 году после
(что бы там ни писал Лев Николаевич о «моральной победе») тяжелого
поражения при Бородине; и еще раз в 1941 после уничтожения регулярной
Красной Армии; не сдали Ленинград; отстояли Сталинград.
Эта коренная черта русскости в одних ситуациях вызывает безумное
раздражение, в других – горячее восхищение. Мы-то на себя за нее не
раздражаемся, а гордимся, что во всём нам хочется дойти до самой сути: в
работе, или там в поисках пути и уже тем более в сердечной смуте.
Но есть на свете нация, вроде бы мало на нас похожая, однако наделенная
этим обоюдоострым качеством в еще более сильной мере. Как вы догадались
из заголовка, это японцы. Один токийский экспат британского
происхождения когда-то изложил мне целую теорию исторической
обреченности японского модуса вивенди, потому что «они никогда не умеют
вовремя остановиться». Ну, понятно: для англичан, чемпионов
сдержанности, худший грех, когда кто-то “never knows when to stop”.
Особенно выпукло дефицит чувства меры у японцев, как и русских,
проявлялся в периоды тяжких военных испытаний. Про массовое производство
героев-летчиков я уже писал, теперь расскажу еще об одном сугубо японском проявлении беспредельного максимализма.
В советские времена был дурацкий анекдот про партизанский отряд,
который до сих пор блуждает по белорусским лесам, взрывает поезда и
отстреливает полицаев, потому что «связной не вернулся, а рация
сломалась». Еще был вполне реальный случай во время Первой мировой: при
поспешной эвакуации Брест-Литовска в подземном складе забыли часового, и
тот до конца войны оставался на своем посту. В третьем что ли классе,
после чтения рассказа Леонида Пантелеева «Честное слово», нам приводили
эту историю в качестве не литературного, а подлинного примера
потрясающей верности долгу, и мы потрясались, ахали.
А
японцам упорство часового показалось бы нормальным поведением. У них
после войны этаких непреклонных партизан и стойких оловянных солдатиков
было пруд пруди.
Хотя 15 августа 1945 года была объявлена
капитуляция, отдельные отряды императорской армии, оказавшиеся в отрыве
от своих, еще долго продолжали воевать с американцами. Известия о конце
войны они считали вражеской пропагандой.
Отряд капитана Сакаэ Обы на острове Сайпан согласился сложить оружие лишь в декабре 1945,
после полутора лет боев в окружении
В джунглях Индокитая, Филиппин, Индонезии одичавшие
японские вояки воевали с местными жителями и американцами (или просто
прятались) в течение долгих лет. Сначала партизан было много. Но кто-то
умер, кого-то подстрелили, кто-то был пойман и отправлен на родину.
И всё же не сдавшиеся попадались в глухих лесах еще и в семидесятые годы.
В январе 1972 двое филиппинских охотников наткнулись на капрала Сёити
Ёкои. Он 27 лет бродил по лесам с винтовкой без патронов. Одежду делал
из коры. Питался орехами, лягушками, улитками и крысами. С большим
трудом удалось его убедить, что война закончена, но капрал настоял на
том, что оружие возьмет с собой – а как же, казенное имущество.
Это еще ладно, винтовка у капрала была безопасная. А вот лейтенант
Хироо Онода, высадившийся с группой особого назначения на филиппинском
острове Лубанг в декабре 1944, все 29 лет своего партизанства активно
сражался. Бойцы его группы, один за другим, погибли. А лейтенант всё
воевал. В разные годы он застрелил несколько филиппинцев, приняв их за
американских агентов.
Специально для неуловимого Оноды с
вертолетов сбрасывали газеты и листовки, увещевали его через динамик, но
он не верил в провокации и держал порох сухим.
В 1974
году японский студент, некто Норио Судзуки, отправился посмотреть мир.
Программа у него была такая: «Найти лейтенанта Оноду, дикую панду и
снежного человека». Первый же пункт увенчался успехом. Молодому
раздолбаю Онода почему-то поверил. Однако согласился сдаться лишь своему
непосредственному начальнику, которого ради этого специально доставили
на Филиппины. Местные жители вздохнули с облегчением. Их можно понять: у
бережливого лейтенанта еще оставалось 500 патронов и несколько гранат.
Вот таким Онода засел в джунгли… … А таким вышел
Это я не очень изящно возвращаюсь к тому, с чего начал – к запоздавшему ответу на вопрос из публики.
Я думаю, что японцы так любят этот роман, потому что воспринимают Карамазовых действительно как братьев – своих братьев. И идеалист Алеша, и полоумный рационалист Иван, и уж в особенности одержимый Дмитрий – персонажи совершенно японские.
Убедитесь сами: