ИСТОРИЯ

Стронин А. И. Политика как наука. — СПб.: Тип. Ф. С. Сушинского, 1872.— 533 с.

Ядро среднего сословия суть люди, живущие или могущие жить процентом с капитала, как высшее живет или может жить рентою, а низшее трудом. И так каково же у нас ядро этого сословия? Это, конечно, не личные дворяне и чиновники, и не мещане также: остаются, следовательно, купцы и так называемые почетные граждане. Вот наша буржуазия. Это всего, значит, 400.000 или 500.000 индивидуумов на 80 миллионов! тогда как западные страны запружены этим народом, и тогда как в одной Франции торговлей и кредитом живут 1.732.430 человек. Довольно было бы, поэтому, и одного числа, для того чтобы разница строения вышла наружу; а между тем есть нечто, делающее эту разницу еще важнее: это — различие между нашей крупной и нашей мелкой буржуазиею. Как, к сожалению, ни слаба здесь наша слабая статистика, но факт, к счастью, настолько ясен, что дает, кажется, возможность обойтись и одним глазомером. Факт в том, что наши банкиры, наши откупщики, наши железнодорожные предприниматели, наши получатели привилегий на изобретения и даже наши заграничные коммерсанты суть почти без исключений не русские люди; это — немцы, евреи, французы, англичане. Довольно пройтись по улицам нашей столицы, довольно обозреть вывески всех лучших торговых домов, для того чтобы знать, кто такой наша высшая буржуазия. Довольно проследить летом за буржуазией, разъезжающейся на лучшие дачи, для того чтобы почувствовать себя опять не в России. А с богатством точно также распределено в буржуазии нашей и знание: нет сомнения, что если есть у нас образованная буржуазия, то это только иностранная, а не русская. За тем на долю собственной нашей, чистокровной русской торговли достался только мелочной торг и мелочное знание, не далеко ушедшее от одной грамотности для ведения счетов. Какое же последствие такого устройства нашего среднего класса? Последствие это чрезвычайно важно. Тот слой этого класса, которым буржуазия примыкает к аристократии, и который наиболее созидает буржуазный характер и передает его вниз, у нас оказывается равно отрезанным и от аристократии, и от мелкой буржуазии. О нем нельзя сказать, как везде на западе, чтоб он пополнялся отчасти сверху, а отчасти снизу: он пополняется весь со стороны. Он не связан таким образом органически ни с нашей аристократией, ни с нашей буржуазией; он остается чуждым для наших сердечных отечественных интересов; он живет одной коммерческой, а не политической жизнью в нашем теле, и может, следовательно, вносить в него только те или другие торговые, а не те или другие политические интересы. Выдернуть из нашего общественного тела этот полип невозможно: он занял слишком важное место, так что oпeрация грозила бы сильными опасностями; оставляя же его на месте, надо отказаться навсегда от создания у нас того, что называется буржуазными интересами и буржуазной политикой в европейском смысле слова. Другая половина буржуазии дополняет картину и довершает положительность вывода. Отрезанная непроницаемой немецкой и еврейской стеною от аристократии, мелкая буржуазия наша тем теснее только могла и должна была примкнуть к своей демократии: чуждая даже верхнему слою своего собственного сословия, она только тем роднее должна была оставаться с низшим сословием. И кому же неизвестно, до какой степени родство это действительно сохранено. Кто не знает его из жизни, тот пусть только посмотрит его на сцене у Островского. Т. е. как только мы окунулись в действительную русскую буржуазию, мы тотчас же чувствуем себя среди нашей демократии. Другими словами, европейская буржуазия более аристократична, русская же — более демократична. Да оно иначе и быть не могло. Там буржуазность слагалась из ровной помеси аристократизма с демократизмом, и не только помеси политической и экономической, но также физиологической; здесь же последней не было никогда и нет, а в первых двух преобладали и преобладают ингредиенты демократические, а не аристократические, а именно труд, а не капитал и не собственность, равно также опыт, а не знание и не дарование. Отсюда там у буржуазии и власть, здесь же ничего подобного этой власти. Впрочем, славянские общества не только в России, но везде отличались всегда своим неуменьем образовать из себя средний класс в европейском смысле слова. Польша не отстала в этом отношении от прочих славян. И только исключительное и долговременное влияние всей окружающей среды, и среды буржуазной по превосходству, могло породить этот закал в чешском обществе. Славянин же вообще и русский человек в особенности напрасно стал бы отыскивать в себе эту складку: он скорее найдет в себе симпатию к аристократизму, чем какое бы то ни было предрасположение к буржуазности. Отсюда его любовь к французу и антипатия к немцу. И каждый раз, когда русский ум выходит на середину между двух классов, он не может простоять здесь без того чтоб не перевалиться на ту или на другую половину. Словом, сложение среднего класса нашего не только не таково, чтобы противодействовать прежнему нашему выводу, но напротив таково, что всеми силами ему содействует.

Устройство нашей интеллигенции имеет поразительное сходство с устройством буржуазии. В ней также мало у нас прилива из аристократии, и, вместо того, в ней также есть обильный прилив из немцев. Как младшие сыновья наших князей и графов никогда не опускались в буржуазию, так наши лорды и наши банкиры никогда не разрешались в теоретическую интеллигенцию. А с другой стороны как наши биржевые тузы никогда не могли руководиться иною политикою, как только торговой, так наши академические светила никогда не могли вдохновляться иною наукою как только схоластической. Как в торговой так и в ученой иерархии немецкий элемент занял только верхние слои; один — биржу, другой — академию и отчасти университетскую кафедру. Как в бирже, так и в академии элемент этот остался чуждым для самых живых и кровных русских интересов: чем мертвее исследование, чем отдаленнее оно от приложимости к жизни, тем для этого полипа лучше, потому что тем больше соков остается для него, и тем меньше остается их для тела. Немецкая ученость и у себя дома, среди родной своей жизни, никогда не отличалась ни английской, ни французской жизненностью; можно представить себе, чем же должна она была сделаться на чужбине, среди еще более отдаленной от нее жизни и действительности. Будучи таким образом не в состоянии сделаться посредницею между наукою и жизнью, академическая интеллигенция наша совершенно уединила себя от общества, разобщилась с ним. Но, не захотевши знать общества, она окончила тем, что и общество знать ее не хочет. Нигде академическое кресло не составляет так мало предмета зависти как у нас, и если составляет предмет исканий, то скорее в качестве материальных удобств, чем умственного достоинства, скорее во имя оклада, чем во имя славы...