ИСТОРИЯ

Розанов В. В. Ослабнувший фетиш (Психологические основы русской революции). — СПб.: Типо-литография Ф. Вайсберга и П. Гершунина, 1906

Я заметил, что одною из могущественных стихий революции является возврат к естественности, почти физический, почти как физическое движение. «Хочется потянуться». «Хочется вытянуться». Сапоги жмут, сюртук теснит. Одною из поэтичнейших сторон революции, напр. первой французской, является то, что люди стали жить на улице почти как дома, проще говорить, откровеннее беседовать. кричать, махать руками и проч., и проч., и проч. Это безусловно так: искусственность ослабляется, откровенность нарастает, все становятся более «сами собою», чем были еще вчера, накануне революции. В революции есть многое подобное священному еврейскому «юбилейному году», когда жатва не жалась, фрукты не снимались с дерев, все оставлялось «бедным и всем» (я только не понимаю, как в этот год жили остальные евреи?) и словом, «все прощалось» и «все извинялись», судьи и казнь очевидно не действовали, и цивилизация, как некоторая крепость узды на человеке—ослаблялась. Чтò это было в мудром законодательстве Моисея, предчувствие ли «золотого века», или вечное поманение и предтеча «Мешеаха» (Мессии)? Не понимаю! Но революции в Европе вот играют приблизительно такую же роль периодически жаждущегося и неистребимо нужного всеобщего ослабления «уз и условностей», «тягостей» цивилизации, где мы все немножко лжем и делаем не совсем то, что нам хочется: делаем, и томимся, и всем нам скучно, и все мы ждем великого часа революции, когда говорим: «теперь все по-новому, отсюда — все новое».

Наиболее юная часть революционеров, самая незрелая, «беспрограммная» (в смысле успеха), но вместе с тем наиболее глубокая психологически (ибо самая правдивая) и сказала громко то, что в сущности мы все, образованное общество, чувствуем, и что и составляет настоящую причину, революции. Последней бы не было, как бы велики ни были бедствия японской войны и всевозможные казнокрадства, с нею раскрывшиеся: это ли еще переживали народы?! Где-то какая-то далекая война; в России, здесь, мы и не видали ни одного японца; и очевидно никакого нашествия нам не грозило'. Но уже давно, уже десятилетия ослаб великий фетиш. Почти весь XIX-ый век прошел в борьбе с этим фетишем. Наступило что в политике, что в отношении папства и католичества, наступило с реформациею, и от столь же общих, сложных, и не только теперь для политиков, но и в будущем для историков неисследимых или мало исследимых причин. Реформацию, конечно, вел не Лютер, а он шел за реформациею, был только самою яркою фигурою в громадном движении, уносившем его, и только от того, что она случайно получила имя от него («Лютер», «лютеранство») — имя это так осталось, а фигура немилосердно преувеличена историками. Лютер без взволнованного народа за спиною его, взволнованного еще задолго до него, был бы просто ничтожным монахом, сожженным «без разговоров». Возвращаюсь к нашему положению. «Ослаб великий фетиш»! Кончилось политическое «иконопочитание», — кончилось не у нас одних, кончилось во всей Европе, но у нас в данную минуту получившее специальные мотивы громче, чем где бы то ни было, высказаться. И высказалось. Вот — революция. Вот — душа ее. Она в душе каждого из нас, в «партии правового порядка», «17 Октября», даже у членов «Русского Собрания» на Троицкой, — просто у всех, кончивших курс в университете, ездящих в оперу и знающих, что такое астрономия. Члены «Русского Собрания» злобны, дики, капризны, ибо они не менее кого бы то ни было знают, что «все пропало» в этом отношении, что злобою и силою никого не удержишь, а очарования, волшебства и сказки ни в ком уже не живет, не живет ее и в груди Б. Никольского и Ник. Соколова. А в сказке-то все и дело, в очаровании и заключалась неприступная стена, окружавшая монархизм, через которую не были сильны переступить сильные и подкопаться под нее хитрые. В том и сущность очарования, веры, восторга, что с ними не соизмерима уж ловкость, что никакая, сила не сильнее того, что «мило» и «просто нравится». Не забуду (кажется в 1881 г.) выставки в Москве, кажется, французской. Я уже выходил из нее, как был привлечен не то криком, не то писком какого-то одного коротенького слова. Оглянулся. И вижу купчиха, лет 40—35, согнувшись в прямой угол и держа (очевидно сынишку) лет 8—10 за плечи, и указывая перстом куда-то вдаль, захлебываясь, говорила:

— Вон он! Вон он! Вон он!

Итак целые строки: «вон он». Лицо красное, улыбающееся, восторженное. Через 25 лет помню.

Да кто он?—спросил я окружающих.

— Великий князь Алексей Александровичу проходит, вон — далеко в сером военном пальто, полная, фигура.

Я надел шапку, и пошел. Еще царя бы посмотрел, а великий князь — «ничего особенного». «Ничего особенного» — в этом все и дело. И для членов «Русского собрания» — «ничего особенного»; и из них никто не будет целую страницу кричать «вон он», захлебываясь, с упоением, и рассказывать с упоением домашним, что вот «видел», и засыпая ночью грезить о «сером пальто и полной фигуре». А.в этом все и дело. Ту толстую купчиху в Москве я почитаю, как бы свою тетеньку, и почитаю ее великую правду, и ни в чем ей не позволю себе перечить, как не позволил бы и ей перечить, если бы она остановила другую правду и естественность, когда гимназист VIII класса говорить гимназистке VI:

«Знаешь, Маня, когда устроится республика и все такое, вишни будут расцветать уже не в мае, а в октябре, и потом еще раз в феврале. Самый климат изменится. Мы все изменим. Наука...» и проч.

Умер один фетиш, зародился другой. Зародился он от того именно — и непременно, невольно — что другим, вынесенным из сердца, фетишем оставлено было место пустым, а «природа не терпит пустоты», как уже приметили древние. Как только не стало рваться, самовольно, восторженно — «вон он» на целую страницу при виде серого пальто, так стали повторять ровно в целую страницу «вон она» касательно никем еще не виденной и всеми призываемой республики. И те же мифы — но отнесенные вперед; как прежние мифы — были отнесены назад. Человек решительно не может удовлетвориться реальностью, никакой человек и ни в какое время. Все живут или воспоминаниями или надеждами.