Химик, спасший Англию

Владимира Николаевича Ипатьева (1867–1952) называют отцом американской нефтепромышленности. Один из величайших химиков XX века, он успел много сделать для науки и в царской России, и в СССР, однако феноменальных практических результатов достиг в США — его изобретения помогли синтезировать высокооктановый бензин и одолеть немцев в небе над Англией.

Химией Ипатьев увлекся задолго до того, как стал профессионально заниматься этой наукой: в шестом классе гимназии его потрясла химическая глава в учебнике физики. «Мне казалось, что я впервые посмотрел на мир открытыми глазами, и мне захотелось учиться, чтобы полнее и лучше его понять», — напишет он впоследствии в воспоминаниях. Окончив гимназию, Ипатьев пошел в московское Александровское военное училище, а затем — Михайловское артиллерийское училище в Петербурге, продолжая самостоятельно изучать химию по учебникам. В результате, на экзамене в артиллерийскую академию Ипатьев поразил экзаменаторов знанием именно этого предмета. Как слушатель академии он проходил практику на Колпинском и Обуховском заводах, занимаясь анализом стали и чугунов. Благодаря этому он стал самым молодым членом Русского физико-химического общества, где познакомился с Менделеевым.

Оставшись преподавать в Михайловской академии, Ипатьев одновременно занимался наукой в Санкт-Петербургском университете под руководством Алексея Фаворского, ученика Бутлерова. Фаворский побудил молодого коллегу к занятиям органической химией и предложил тему диссертации — «Действие брома на третичные спирты и присоединение бромистого водорода к алленам и двузамещенным ацетиленам», которую Ипатьев защитил в 1895 году. В 1897-м химик осуществил синтез изопрена — основного мономерного звена природного каучука, в конце десятилетия защитил еще две диссертации. С 1900 года Ипатьев занялся своей главной темой — каталитическими реакциями при высоких температурах и давлениях в несколько сот атмосфер, определившими лицо нефтеперерабатывающей промышленности XX века.

Одновременно с ним тему разрабатывал Поль Сабатье: французский и российский ученые двигались параллельными путями, освещая вопрос с разных сторон. Однако Нобелевскую премию в 1912-м дали только французу. Тем не менее, в 1914 году, когда Академия наук избирала Ипатьева членом-корреспондентом, коллеги, выдвигавшие его кандидатуру, отметили, что «работы Ипатьева отличаются большим разнообразием, нежели работы П. Сабатье», а «Россия заняла в области изучения контактного катализа новую, более твердую, бесспорно совершенно самостоятельную позицию».

Выпускник артиллерийской академии, Ипатьев продвигался также по военной лестнице, и в годы Первой мировой руководил Комиссией по заготовке взрывчатых веществ и Химическим комитетом Главного артиллерийского управления, находясь в чине генерал-лейтенанта. Тем не менее, после 1917 года ученый принял решение остаться в стране победившей революции, причем из патриотических соображений: он надеялся на то, что заслуги перед химией и промышленностью перевесят службу в царской армии. Поначалу так и было: в 1919 году он возглавил Технический совет химической промышленности при ВСНХ и фактически руководил химической наукой и промышленностью молодого советского государства.

Однако затем положение Ипатьева ухудшилось. В 1927 году лишился всех постов Троцкий, с которым у Ипатьева были рабочие отношения; вскоре ученого вывели из президиума ВСНХ и отстранили от руководства Техническим советом. В 1928-29 годах проходили «чистки» по делу о «контрреволюционном заговоре» в военно-промышленном управлении ВСНХ. Над Ипатьевым нависли тенью отказ вступить в партию, многочисленные рабочие поездки за границу, не говоря уж о дореволюционном прошлом.

В 1930-м Ипатьев бежал: уехал в Берлин на Международный энергетический конгресс, вывез жену на лечение, взял годичный отпуск на поправку здоровья и не вернулся. Ученый попытался прижиться во Франции, однако местные эмигранты не смогли простить ему сотрудничества с большевиками, а также самой фамилии — в екатеринбургском «доме Ипатьева», принадлежавшем брату Владимира Николаю, была расстреляна царская семья. В итоге в сентябре 1930 года Ипатьев оказался в США. Первоначально он пытался, прервав политические отношения с родиной, сохранять научные и печататься в СССР. Однако на призывы вернуться Ипатьев в 1936 году вежливо ответил отказом. Он писал непременному секретарю АН СССР академику Николаю Горбунову: «Результатами моих работ могут воспользоваться химики и инженеры СССР и применить их для промышленности <...> Я люблю свою родину и, творя новые открытия, всегда думал и думаю теперь, что это все принадлежит ей и она будет гордиться моей деятельностью <...> Всякие подозрения относительно моего некорректного отношения к моей родине не должны иметь места и могут только породить у меня тревожные мысли относительно причины моего немедленного возвращения».

В результате ученого заочно исключили из Академии, вымарали из истории отечественной науки и лишили советского гражданства. В СССР у четы Ипатьевых остался младший сын Владимир, также химик (старший Дмитрий погиб на Первой мировой, средний, белогвардеец Николай, покинул страну после Гражданской войны и умер в Африке, где тестировал на себе изобретенное лекарство от желтой лихорадки). Владимира Владимировича Ипатьева заставили отречься от отца и арестовали.

Более 20 лет Ипатьев-старший в Нортуэстернском университете близ Чикаго руководил лабораторией катализа и высоких давлений, созданной на его собственные деньги. Именно в ней он продолжил исследования процессов циклизации олефинов, позволившие совершить феноменальный прорыв в авиации. Ипатьев синтезировал изопропилбензол, или кумол, который позволил повысить октановые числа бензинов до 100. Высокооктановый бензин доставляли из США в Великобританию, и английские истребители «Супермарин Спитфайр» получили значительное преимущество над немецкими.

Ипатьев сожалел, что не может помогать непосредственно родине; дважды он писал советскому правительству письма с просьбой о возвращении (один раз — еще до окончания войны), однако получал отказ. В США Ипатьев нашел не только работу, но и почет, однако с горечью писал в воспоминаниях: «У меня самого в душе до конца моей жизни останется горькое чувство: почему сложились так обстоятельства, что я все-таки принужден был остаться в чужой для меня стране, сделаться ее гражданином и работать на ее пользу в течение последних лет моей жизни».

Создатель видеомагнитофона

Александр Понятов родился в 1892 году в селе Русская Айша, что в Казанской губернии. Его отец был купцом — бывшим крестьянином, разбогатевшим на лесозаготовках. Как свойственно таким людям, отец не жалел денег на образование сына, и Александр Понятов учился не только в Казани (на математическом факультете университета) и в Императорском Московском техническом училище (будущем МГТУ имени Баумана), но и во Фридерициане, старейшем техническом вузе Германии. Увлечением Понятова была авиатехника: он изучал ее в Москве и в Карлсруэ, куда уезжал по рекомендации основателя аэродинамики Николая Жуковского. В Германии Понятов якобы скрывался от возможных преследований за участие в студенческих обществах, но в 1913 году, получив повестку, вернулся в Российскую империю, окончил школу летчиков и служил пилотом гидросамолета, пока не был ранен.

В годы Гражданской войны Понятов записался в Белую армию, затем бежал в Шанхай, где впервые занялся энергетикой, работая в Shanghai Power Company. Затем через Париж он выехал в США, где инженеры-электрики были особенно востребованы; он работал в General Electric, Pacific Gas and Electric Company и Dalmo-Victor, а в 1944 году основал собственную компанию Ampex. AMP в названии означало Александр Матвеевич Понятов, а EX — от excellence; по легенде, это значило не только «превосходство» (с точки зрения качества товаров), но и «Превосходительство»: Понятов был полковником царской армии. Впрочем, версия о слове experimental, «экспериментальный», кажется более правдоподобной. Между прочим, именно в Ampex начал свою карьеру 16-летний Рэй Долби, будущий изобретатель знаменитой звуковой системы.

Во время войны фирма Понятова занималась радиолокационными антеннами, а после переориентировалась на средства магнитной звукозаписи — тоже благодаря войне. Пионер американской звукозаписи Джек Муллин переправил в Америку трофейные немецкие магнитофоны фирмы AEG. Муллин, Понятов и коллега последнего Гарольд Линдсей стали изучать достижения немецкой звукозаписи и скоро преуспели в разработке собственного магнитофона — с конца 1940-х годов фирма выпускала одну популярную модель за другой. Успеху Ampex, в частности, способствовала умелая маркетинговая кампания — фирма заключила контракт с певцом и актером Бингом Кросби. Главная звезда радио тех времен, он был энтузиастом новых технологий и не зря поставил на компанию Понятова: первая переданная в записи радиопередача (1948) стала настоящим прорывом в вещании.

О производстве устройств, воспроизводящих не только звук, но и движущееся изображение, Понятов задумался в начале 1950-х. Задумался не один: видео стала заниматься и RCA, корпорация пионеров телевидения Владимира Зворыкина и Дэвида Сарнова. Однако Понятову удалось обогнать Зворыкина: вместе с Линдсеем, Долби и руководителем конструкторской бригады Чарльзом Гинзбургом он разработал первый в мире катушечный видеомагнитофон, использовавший метод поперечно-строчной записи. Массивный аппарат VRX-1000 (его можно было использовать только в студии) и пленка к нему были представлены в Чикаго 14 марта 1956 года на национальной конференции радиовещателей. А через полгода — 30 ноября 1956-го — с помощью нового аппарата канал CBS пустил телепрограмму в записи (это был выпуск вечерних новостей).

За видеомагнитофон Ampex моментально получил премию «Эмми», а чуть позже — «Оскар». В 1958 году видеомагнитофонами Ampex начало пользоваться NASA. Позднее компания Понятова изобрела электронный монтаж, освоила цветное видео, создала аппарат замедленного воспроизведения сигналов (необходимый для спортивного телевидения и съемок клипов и рекламы), разработала систему видеографики и стала пионером спецэффектов. Как технологию фотокопии часто называют ксерокопированием, так и запись на видео долгое время называли «ампэксированием»

Понятов умер в 1980 году, к тому времени он уже давно отошел от дел, занимая должность почетного председателя совета директоров Ampex. Он помнил о своем русском происхождении и, по легенде, велел высаживать березы перед офисами своей фирмы в разных странах. Осенью 1959 года Понятов встречался с Хрущевым. Ему, несомненно, было о чем рассказать руководителю страны, из которой он уехал 40 лет назад, и Хрущев знал об этом: незадолго до встречи советский лидер получил запись собственного разговора с Никсоном, сделанную на технологии Ampex. Однако посмотреть ее Хрущев не смог — было просто не на чем.

Отец глянца

Будущий революционер в мире моды, печати, дизайна и рекламы, Алексей Бродович родился в белорусской деревне Оголичи в семье видного врача-психиатра Чеслова Бродовича; в годы русско-японской войны семья переехала в Москву, чтобы отец мог работать в госпитале для японских пленников. В 1914-1915 годах Бродович учился в знаменитом Тенишевском училище — одновременно, например, с Набоковым, чтобы затем поступать в Императорскую Академию художеств. Однако с началом войны Бродович об искусстве забыл и неоднократно сбегал на фронт «убивать немцев» — откуда его всякий раз возвращали силами влиятельного отца, служившего в руководстве Красного креста. В результате Бродовича отправили в Пажеский корпус. Окончив его, он пошел в гусарский полк, а затем — и в белую Добровольческую армию. Бродовича тяжело ранили в Одессе и госпитализировали в Кисловодске; когда в 1918 году город окружили большевики, он бежал в Новороссийск, а оттуда — в Константинополь.

Оказавшись в 1920 году в Париже, Бродович вновь решил стать художником — поэтому стал маляром. С женой Ниной они сняли нищенскую комнату на Монпарнасе, рядом с Шагалом, Альтманом и Архипенко. Бродович рисовал афиши и декорации для «Русских балетов» Сергея Дягилева, постепенно впитывая влияние всех актуальных течений: французских фовизма, сюрреализма, кубизма, немецкого Баухауза, швейцарского дадаизма, итальянского футуризма, русского супрематизма и конструктивизма. Он занимался дизайном посуды, ткани, ювелирных изделий, а по-настоящему впервые прославился, победив в 1924 году в конкурсе на плакат для благотворительного бала. Эта работа висела по всему Монпарнасу — вместе с плакатом Пикассо, занявшим второе место, — и Бродович гордился ею до конца жизни. К 1930 году он стал фактически первым в истории графическим дизайнером, хозяином собственной студии и, одновременно потеряв интерес к Парижу, поехал в Америку.

Бродович преподавал дизайн и фотографию в Филадельфийском художественном колледже. У него учились Ирвинг Пенн, Диана Арбус, Ричард Аведон — до тех пор, пока его не позвали арт-директором в Harper’s Bazaar. Главред издания Кармел Сноу хотела сделать из журнала «новый Vogue», где она начинала карьеру. Увидев работы Бродовича на ежегодной выставке арт-директоров, она в тот же день предложила ему перейти в журнал. Первым делом Бродович расстался с постоянным автором обложек Harper’s Bazaar художником Эрте (он же — уроженец Петербурга Роман Петрович Тыртов). Творца ар-деко вытеснили богемные знакомые Бродовича, в числе которых были Дали, Шагал, Миро и Ман Рэй. Бродович перепридумал журнал заново, заменив художественные иллюстрации фотографией, смешанной с текстом, и экспериментируя с монтажом, переходя от буйного изобилия к строгой лаконичности и обратно. Бродович насмехался над «объективной» фотографией и первым ввел моду на расфокус. Максимально свое творческое credo он выразил в собственном журнале Portfolio — воплощении искусства ради искусства, или, точнее, дизайна ради дизайна; три вышедших в 1949-1950 годах номера стали абсолютной классикой глянца. В сущности, Бродович придумал гламур, мир потребительского дизайна — если не в одиночку, то на пару с Александром Либерманом из Condé Nast, уроженцем Киева и вторым мужем Татьяны Яковлевой (той самой, из стихов Маяковского).

Отец американского глянца, Бродович так никогда и не выучился хорошему английскому. Расставшись в 1958 году с Harper’s Bazaar, он стал страдать депрессией и главной русской болезнью — алкоголизмом. Бродович умер под Авиньоном в 73 года.

Знаток ковбойской души

Вряд ли Дэвид Боуи перепел бы «Wild is The Wind», если бы песня была написана по-русски — хотя как знать. Автор одной из лучших песен в истории, Дмитрий Зиновьевич Темкин, родился в Кременчуге, а музыке учился в Петербургской консерватории, в том числе у других будущих эмигрантов — Изабеллы Венгеровой и Александра Глазунова. Юный пианист ходил в «Бродячую собаку», где познакомился не только с Прокофьевым и Карсавиной, но и с американской музыкой — рэгтаймом Ирвинга Берлина, уроженца Тюмени, который был старше Темкина всего на шесть лет.

После революции Темкин пытался приспособиться к новой эпохе и участвовал, например, в постановке первомайской «Мистерии освобожденного труда» и инсценировке «Взятие Зимнего дворца». Однако в 1921 году он перебрался в Берлин, где уже жил его отец. За границей учеба, выступления и сочинительство протекали несравненно более благополучно — и за Берлином последовал Париж, где Темкин познакомился с Шаляпиным. Певец посоветовал композитору попытать счастья в Америке, и в результате Темкин с другом и коллегой немцем Михаэлем Каритоном в 1925 году отправились в водевильное турне по США. Они аккомпанировали труппе под управлением балетного хореографа Альбертины Раш, которая в 1927 году стала женой Темкина. Вместе они отправились в турне по всей Америке, выступали в Париже перед Прокофьевым и Дягилевым.

В кино Темкин попал благодаря жене: труппу Раш заметили после выступления на премьере «Бродвейской мелодии» в Китайском театре Граумана. С бульвара Голливуд хореограф попала в большой Голливуд: в годы Великой депрессии Раш ставила номера для мюзиклов Metro Goldwyn Mayer, а Темкин писал к ним музыкальное сопровождение. Первой его заметной работой стал саундтрек к фильму «Алиса в Стране чудес» (1933). Темкин не собирался всю жизнь заниматься киномузыкой, а надеялся продолжать выступать как пианист, но в 1937 году он сломал руку, и композиторская работа стала основной.

В том же 1937-м вышел знаменитый «Потерянный горизонт» — прокоммунистическое фэнтези Фрэнка Капры об обретении Шангри-Ла. Это был прорыв — и профессиональный, и личный: Темкин и Капра стали друзьями и сотрудниками на долгие годы. Капра оказался первым режиссером, перед которым Темкин не побоялся отстаивать свои взгляды на киномузыку, поняв, что с этим человеком можно говорить на одном языке.

В 1937 году проснувшийся знаменитым композитор получил американское гражданство; все его заслуги Голливуд полностью признал 15 лет спустя — когда на экраны вышел «Ровно в полдень» Фрэнка Циннемана с Гэри Купером и Грейс Келли. Сначала будущую классику вестерна принимали плохо: в фильме было мало насилия и погонь, зато много диалогов и эмоций — и, как тогда говорили, вытянула «Ровно в полдень» только музыка Темкина. За фильм композитор получил сразу два «Оскара» — за дорожку и песню «Do Not Forsake Me, Oh My Darling»; впоследствии у него появились еще две статуэтки (а вот «Wild Is The Wind», написанную для одноименного фильма 1957 года, академики с наградой прокатили). Темкин писал музыку для Альфреда Хичкока, Говарда Хоукса и Джона Хьюстона и создал целое направление музыки для вестернов, которую помнят и сейчас — например, в «Джанго освобожденном» Квентин Тарантино использовал темкинскую дорожку из «Форта Аламо» Джона Уэйна.

В своем творчестве Темкин все время балансировал между русским и американским. В эпохальном саундтреке к «Ровно в полдень» ищут влияние «русского метода»: якобы Темкин построил всю музыку вокруг народной мелодии, хотя какой — точно неизвестно. Темкин благодарил Капру за то, что режиссер «сдвинул» его фокус с европейской и русской романтических традиций на американскую, более завязанную на теме и сюжете фильма. Однако, получая награду Киноакадемии за «Великого и могучего» (1954), Темкин, не считавший себя композитором с большой буквы, впервые в истории оскаровских речей поблагодарил повлиявших на него мертвых классиков — Бетховена, Чайковского и Римского-Корсакова. Когда у композитора спрашивали, как ему, иностранцу, удалось идеально передать основную эмоцию вестерна, главного американского исторического киножанра, он отвечал: «Степь — она и есть степь». «Казаки и ковбои во многом похожи, — писал Темкин в автобиографии. — Они любят природу и животных, они храбрые, и у них схожее философское отношение к жизни; а русские степи очень похожи на американские прерии». В американской музыке Темкина чувствуется тоска и мечта, знакомые любому русскому — и в этом смысле совсем не беда, что Дэвид Боуи не поет по-русски.