День освобождения Кремля от польских оккупантов (кстати, историки до сих пор нервничают, есть ощущение, что конкретно 4 ноября 1612 года никаких событий в Москве не происходило) ― теперь главный государственный праздник. Праздник странный, что, собственно, празднуем, способны объяснить немногие, да и придумали его в свое время только для того, чтобы отучить население от порочной привычки напиваться 7-го, в день великой, октябрьской и социалистической.

И тем не менее ― случайно, наверное, вышло — единоросы, изобретавшие праздник, попали в точку. Смута ― период из важнейших в нашей истории, и не только потому, что об этом твердят пропагандисты со времен едва ли не Карамзина.

Кстати, когда Карамзин рассказал русским, что у них есть история ― богатая, страшная, интересная, даже удивительная, — про Смуту, разумеется, бросились писать романы, поэмы и повести, но выжило немногое. Конечно, одна из главных наших книг, пушкинский «Борис Годунов», как раз про Смуту. Но это едва ли не все. Двести лет сочинялись исторические романы, перед войной сняли пропагандистский фильм, который смотреть теперь невозможно, — ничто не выжило. Кто помнит, например, что модный в начале позапрошлого века сочинитель Загоскин накатал бестселлер «Русские в 1612 году»? Никто.

Зато в достатке свидетельств современников. В особенности постарались иностранцы. В Европе в начале XVII века отлично понимали ценность личного свидетельства, и побывавшие на диком Востоке охотно делились воспоминаниями о собственных приключениях. Правда, относиться к этим текстам стоит с осторожностью: авторы нас не любили (добрая европейская традиция) и охотно преувеличивали степень дикости московитов. Но продираться сквозь обидную клевету (у нас ведь своя добрая традиция ― с преувеличенной нервозностью реагировать на иностранные нападки) все равно стоит: там аромат эпохи.

Грозный царь, женщины и дети

Начать, однако, придется издалека. С эпохи Ивана Грозного. О царе пишут разное: историки и просто неравнодушные граждане до сих пор спорят, кто он, кровавый тиран или великий реформатор. Время от времени появляются даже сторонники канонизации самодержца. В этом была бы своя прелесть ― митрополит Филипп, убитый Малютой Скуратовым по приказу Ивана Грозного, давно канонизирован. Убийца и жертва в одном пантеоне ― это ли не символ национального единства?

От конфликта царя и митрополита на память нам осталось выражение «Филькина грамота». Именно так Иван IV называл разоблачительные письма Филиппа, требовавшего прекратить государственный террор. На месте монастыря в Твери, где Малюта задушил опального митрополита, — одна чудом уцелевшая церковь, да и та, если я не ошибаюсь, XVIII века. Рядом Речной вокзал, который галерист Марат Гельман много позже облюбовал для насаждения в Твери так называемого современного искусства. Облюбовать облюбовал, а насадить не смог. Место то есть недоброе.

Впрочем, мы отвлеклись. По счастью, необходимости включаться в полемику о зверствах Грозного у нас нет: нам важнее его личная жизнь. Иван Васильевич очень любил женщин. А некоторые, со слов иностранцев, пишут, что еще и мужчин. Надо понимать, что содомский грех, ныне в просвещенных Европах почитаемый за милую шалость, для человека средневекового был вещью страшной. Обвинить в нем человека ― значит подчеркнуть его дикость, варварство и несомненную связь с силами Ада. Думается, именно поэтому иностранные гости Московской Руси в заметках своих не раз подчеркивали, что русские как никто падки до однополых забав. И царь их не исключение. В общем, ни о русских вообще, ни о царе в частности это нам ничего не говорит. Говорит только об отношении иностранцев к нашим брадатым предкам.

Но вот в том, что Иван Васильевич был женолюбив сверх всякой меры, сомневаться не приходится. Один, опять же, иноземный клеветник писал даже, что во время Ливонской войны царь возил за собой гарем из 50-ти пленных немок. Тех, что надоедали, топил в реке, и так, пока немки не кончились. А еще государь со страшной силой и завидным постоянством женился. Первую жену, Анастасию Романовну Захарьину-Юрьеву (мы еще вспомним об этой славной фамилии позже), 16-летний царь по-настоящему любил. Карамзин считал даже, что именно ее смерть превратила молодого реформатора в безжалостного тирана. С остальными женами (их было еще семь) царь обходился уже проще. Одни умерли при невыясненных обстоятельствах, других насильно постригали в монахини. Участи этой избежала только восьмая, Мария из рода Нагих, тоже персонаж немаловажный.

Церковь наша даже на третий брак смотрит неодобрительно. На четвертый Грозному пришлось получать специальное разрешение. Священнослужители ― тоже люди, жить хотели и разрешение дали. Еще четыре жены с точки зрения тогдашних законов ― даже и не жены, скорее, сожительницы. Можем, в общем, сказать, что государь-реформатор первым ввел на Руси институт гражданского брака.

Годы шли, головы летели, и 18 марта 1584 года, по оскорбительному замечанию одного поляка, «тиран московский, на стуле сидя, нагло сдох». У Грозного было три сына, хочется, как в сказке, продолжить: двое умных, а третий... Тем более, что это почти правда. Сыновей, впрочем, было четыре, но первенец утонул в младенческом возрасте. Остались Иван и Федор от первой, любимой жены, и Димитрий, от восьмой.

Иван, как известно всякому, кто бывал в Государственной Третьяковской галерее, тоже отца не пережил. Версию (опять же, иностранного происхождения) о том, что царь лично убил наследника ударом знаменитого острого посоха, ввел в оборот Карамзин, и в ней долго никто не сомневался. Сейчас историки выяснили ― умер Иван Иванович от отравления, причем травили его долго и целенаправленно. Так что православные активисты, не так давно требовавшие от министра культуры убрать из Третьяковки клеветническое полотно Репина, кое-какие резоны, не уменьшающие, впрочем, идиотизма требования, все-таки имели. Но искусство сильнее правды. Историкам Репина не переспорить. Всяк россиянин знает, что Иван Грозный убил своего сына. Хоть картина Репина и называется на самом деле аккуратно: «Иван Грозный и сын его Иван».

Кстати, современникам Иван не нравился: нрав у него был похлеще папашиного. И главный факт ― умер он в 1581-м, за три года до папы.

Остались Федор, которого многие почитали слабоумным (он и унаследовал престол), и Димитрий, совсем младенец, которого вместе с матерью сослали подальше от столицы, в город Углич.

Татарин-интриган и убийство ребенка

При дворе Ивана Васильевича немыслимую карьеру сделал Борис Годунов. Потомок, по одной из версий, татарских князей, не особо знатный, он сумел втереться в доверие к внушающему ужас царю, женился на дочери его главного палача ― Малюты Скуратова — и, в свою очередь, выдал сестру за царевича Федора, породнившись с самим государем (правда, это случилось еще когда Иван Иванович был жив и Федор в наследниках престола не числился). К моменту смерти Грозного Годунов был одним из самых влиятельных царедворцев.

Трудно судить, был ли Федор Иванович слабоумным. Флетчер, англичанин, знавший государя лично, писал, что да, однозначно, но на то он и англичанин. Но вот что достоверно: государственными делами Федор не интересовался вообще. Был он человеком чрезвычайно благочестивым, много времени проводил в церкви, ничто, кроме спасения души, царя не занимало. Сразу же после восшествия на престол вокруг царя образовался кружок влиятельных бояр, взявших на себя управление страной (и начавших не без увлечения плести интриги и бороться за власть). Еще через год всех переиграл Борис, брат, напомним, царицы. Теперь уже царицы. Конкурентов у него не осталось.

Скажем, чтобы было понятнее, так: Борис и Федор ― это примерно как Путин и Медведев в годы президентства последнего. Борис правил страной, Федор блюл посты, посещал монастыри и собственноручно звонил в колокола (любимое царское развлечение).

Сыновей у царя Федора не было. Борис даже выписал иноземного лекаря, чтобы помочь не самому, видимо, лихому из венценосных мачо, но сами понимаете ― какая в те времена медицина? За долгие годы супружества у Федора и Ирины (так звали сестру Бориса) родилась только одна дочь, царевна Феодосия. Прожила девочка всего несколько месяцев, но и без того у женщины немного было шансов занять престол в тогдашнем сексистском обществе. Династии грозила гибель.

Кстати, позже писали, будто и врача Борис, уже тогда задумавший совершить еще один, невообразимый карьерный скачок, пригласил не с тем, чтобы помочь царю обзавестись наследником, а с целью прямо обратной. Теперь не проверишь. К тому же, это ― не самый мрачный из слухов, связанный с деятельностью Годунова.

Помните, у Грозного ведь остался еще один сын ― Димитрий, тихо проживавший с матерью в городе Угличе, что на Волге. Писали про него, что растет он настоящим чудовищем, весь в отца: любит мучить котят и сверстников. Но, возможно, это ― годуновская пропаганда. Наследником Димитрий Иванович был сомнительным ― все-таки сын восьмой, непризнанной церковью супруги. Наследником сомнительным, но сыном Грозного ― несомненным.

В мае 1591 года Дмитрий играл с мальчиками на улице. В ножички, как сказали бы мы сейчас, или в «тычку», как говорили тогда. Случилось нечто странное и страшное: царевича нашли с перерезанным горлом. Жители города ударили в набат. Сбежавшаяся толпа растерзала трех человек, которых посчитали за убийц. Позже из Москвы приехала специальная следственная комиссия во главе со знатным боярином Василием Шуйским (запомните и это имя). Предшественники Бастрыкина решили, что причина смерти Димитрия ― несчастный случай: приступ наследственной эпилепсии, в результате которого он сам упал на нож. И так 17 раз. На самом деле, кажется, раза три.

Но мать царевича, некоторые другие ее родственники и многие в Москве не сомневались: произошло заказное политическое убийство, санкционированное Годуновым. Борис расчищал путь к трону.

Новый царь и воскрешение царевича

Годунов был популярным премьером, по крайней мере в Москве (хотя слова «премьер-министр» в русском языке еще, разумеется, не было). Он строил новые города, укреплял столицу — и укрепил так, что подошедший к городу с немалым войском крымский хан штурмовать город не решился, постоял у новых стен, подумал, развернулся и ушел. Годунов облегчил участь городских жителей, модернизировав систему налогообложения, он заключил выгодный мир со шведами. Он добился независимости для русской церкви — теперь ее возглавлял не митрополит, а патриарх, равный патриархам Востока. Он же, впрочем, как известно, предпринял шаги по окончательному закрепощению крестьян. Но крестьян в Москве не было, когда умер Федор и решалась участь опустевшего престола.

Федор умер в январе 1597-го. Наследников не было. То, что произошло дальше, прекрасно описано Пушкиным в первых сценах «Бориса Годунова». Народ, рыдая, пошел к монастырю, в котором Борис скорбел о последнем сыне Грозного, предположительно — без особого рвения. Представители знатных родов аккуратно помалкивали, и выскочка-татарин сел на русский престол.

Эти самые представители знати не раз потом, наверное, жалели о собственной нерешительности: придя к власти, Борис иных казнил, а иных сослал. Репрессии — без размаха Грозного, аккуратные, точечные, настигали всех, кого новый царь считал опасными для себя и своих наследников.

Но он продолжал, конечно, строить города, пытался ввести что-то вроде просвещения: будучи, скорее всего, неграмотным, к сыну приставил учителей-иноземцев, а нескольких русских дворян отправил учиться в Европу (чтобы больше не возвращаться к этому, скажем: не вернулся, кажется, ни один), дочь, красавицу Ксению, неоднократно пытался выдать за иноземных принцев — небывалое в московской истории событие! Впрочем, не сложилось.

Да и вообще, Годунову не везло. На Россию обрушилась череда страшных неурожаев и голод. Вымирали целые области. Царь попытался спасти ситуацию, начав раздачи зерна в Москве, но это только усугубило положение. Толпы голодных людей ринулись в столицу. Город был заполнен оборванными, нищими, изможденными жителями окрестностей. Сомнений не было — кара божья. Годунову припомнили все грехи, но главное — убийство наследника и захват престола. Венцом всему стал упорный слух: царевич Димитрий, родне которого удалось в свое время обмануть убийц, подсунув им не того мальчишку, жив и находится то ли у казаков, то ли в Польше.

Лжедмитрий номер один

Борис нервничал. У поляков действительно объявился некто, выдававший себя за покойного царевича. Устроили сыск. Выяснили, себя успокоив, что никакой это не царевич, а монах из Чудова монастыря, Григорий Отрепьев, некоторое время проработавший у патриарха в библиотеке и потом исчезнувший. Полякам писали грамоты с требованием выдать самозванца. Поляки тянули время.

О том, кем был на самом деле новый претендент на престол, поговорим ниже, а пока проследим за его приключениями в Польше. В 1603 году на службу к князю Адаму Вишневецкому поступил невысокий рыжий человек. Вскорости новый слуга тяжело заболел, потребовал священника и рассказал тому, что никакой он не слуга. Он — сын Грозного, Димитрий, чудесно спасшийся. Священник, позабыв о тайне исповеди, побежал к князю. Князь — к слуге. Тот показал ему какие-то «бумаги» и нательный крест, подаренный «матушкой», восьмой женой Грозного, а также бородавку на лице в качестве последнего аргумента. Адаму Вишневецкому не нравился мир, который Борис заключил с Польшей. Храбрый рыцарь хотел воевать. Он немедленно признал, что перед ним — законный наследник трона Грозного. Наследник же немедленно и чудесно исцелился.

Бывший слуга с бывшим хозяином вместе поехали в Самбор, к родственнику Вишневецкого, воеводе Юрию Мнишку. Тот был разорен, погряз в долгах, и маленькая победоносная война тоже показалась ему хорошим вариантом. К тому же, царевич влюбился в дочь Мнишка, красавицу Марину. Есть даже версия, что ради возможности брака с ней самозванец принял католичество. Но Марина была строга и ответила: свадьба только после того, как царевич вернет себе трон.

Потом была аудиенция у короля Сигизмунда, который напрямую ссориться с московитами все же не хотел, но дал самозванцу немного денег и разрешил набирать в Польше войско. В конце концов, размышлял, надо полагать, Сигизмунд, король в Польше сильно зависит от шляхты, самодержцем не является, и все контролировать не может. Так что, в случае неудачи авантюры, способы оправдаться перед соседями найдутся.

Как бы то ни было, осенью 1604-го Лжедмитрий с небольшой армией из казаков и польских авантюристов, которым он успел наобещать золотые горы, перешел русскую границу. Началась смута.

Самозванцу удалось взять несколько окраинных крепостей, захватить в Путивле казну, которую он тут же раздал польским наемникам. Он сначала разбил посланные Годуновым войска у города Новгород-Северский (от полного разгрома армию тогда спасли иностранные наемники под командой капитана Маржерета), потом был разгромлен у Добрыничей (русские стрельцы огнем пищалей и пушек рассеяли польскую конницу), бежал, снова собрал войско, снова брал города. Ему верили. Многие, похоже, и правда увидели в нем настоящего царевича.

А тут еще умер, не выдержав потрясений, Борис. Перед смертью он успел заставить бояр присягнуть на верность сыну своему, Федору, но и сам, наверное, понимал, что династия его кончилась, не успев начаться. Народ толпами повалил к самозванцу. 1 июня 1605-го в Москву спокойно въехали два посланника от самозванца. Один из них — Гаврила Пушкин, предок великого поэта, выведен в «Борисе Годунове». Спокойно, не встречая сопротивления, они зачитали на Лобном месте манифест. Народ воспринял послание Лжедмитрия с энтузиазмом: царя Федора и мать его убили, имущество Годуновых, а заодно и винные погреба разграбили. Похмельная Москва ждала нового государя.

Ад на колесах и первая дискотека в Кремле

20 июня 1605 года Лжедмитрий торжественно вошел в Москву. Короткое его царствование вышло ярким. Едва ли не сразу же составился заговор с Василием Шуйским (тем самым, который ездил в Углич расследовать смерть царевича и лучше других знал, что там все-таки произошло), но самозванец Шуйского простил. Опрометчиво.

Зато последняя жена Грозного, Мария Нагая, вернее, теперь уже инокиня Марфа, выписанная из ссылки, сразу признала сына. Скорее всего, ей просто хотелось снова пожить в Москве.

Новый царь хватался за все и сразу. Выписал из Польши невесту с отцом и пышной свитой. Переименовал Думу в Сенат. Смущая бояр нелепостью поведения, бегал по литейным и ювелирным мастерским, любуясь работой мастеров. Создал отряд личной охраны, сплошь из иноземцев, нарядив их роскошно и по европейской моде. Там, кстати, служил и капитан Маржерет, уже известный нам. Но главное — задумал вступить в союз с папой и великими государями Европы, чтобы сокрушить главного врага христианства — турок.

Он готовил армии к походу, построил что-то вроде гигантского танка — крепость на колесах, вооруженную пушками и украшенную изображениями чудовищ. Народ занервничал: царь строит ад.

А царь не замечал ропота. Венчал полячку Марину на царство и сыграл пышную свадьбу. Устраивал в Кремле балы, где плясали прибывшие в свите новой царицы женщины в невиданных нарядах, казавшихся русским верхом неприличия. Странно вел себя в церквях, демонстрируя крайне смутное знакомство с русским богослужебным обрядом. Ел зайчатину — немыслимый в глазах наших предков грех. Окружил себя поляками и позволял им слишком много вольностей. Сделал своей наложницей несчастную дочь Бориса Годунова, несостоявшуюся невесту нескольких европейских принцев.

В общем, неудивительно, что возник еще один заговор, неудавшийся, а потом — еще один. Удавшийся. Иностранцы из личной гвардии не помогли. Их, кстати, выпустили из Москвы без проблем и со всеми заработанными деньгами. Что наводит на неприятные мысли о степени верности охранников своему государю. Все тот же Василий Шуйский взбаламутил народ. А тут еще поляк некстати изнасиловал боярскую дочку и не был за это Лжедмитрием наказан. Толпа ворвалась в Кремль, Дмитрий пытался защищаться с алебардой в руках, выпал из окна, едва не скрылся при помощи нескольких верных стрельцов, но был в конце концов убит после того, как еще раз послали к инокине Марфе спросить — ее ли сын. Марфа, подумав, сказала: «Не мой».

Кем был этот человек — неизвестно до сих пор. Версия о беглом монахе, в которой не сомневались русские в XVII веке и которую потом повторил Карамзин, ломается о странные факты. Царь хорошо держался в седле, отлично владел мечом и умел танцевать, все это нетривиальные для монаха навыки. А вот как вести себя в русской церкви, знал, кажется, не очень твердо. Предполагали, что он — монах, но из Италии, решившийся стать авантюристом. Или незаконнорожденный сын Стефана Батория, польского короля, успешно воевавшего с Иваном Грозным. Или некий дворянин из Западной Руси. Или, или, или.

Современный украинский историк Ульяновский предложил недавно очень изысканную версию: якобы Лжедмитрий I — это все же Отрепьев, но начитавшийся в патриаршей библиотеке историй о покойном царевиче и уверовавший в то, что он — царевич и есть. Не авантюрист, но безумец, сумевший на время увлечь в свое безумие две страны.

Настоящим Димитрием из авторов более или менее заметных считал самозванца, кажется, только Казимир Валишевский, поляк, писавший на французском популярные книжки о русской истории в конце XIX века и ставший необъяснимо модным в Советском Союзе на излете «перестройки».

Неизвестно, кем он был, но известно, чем кончилось его царствование. Труп Лжедмитрия несколько дней лежал для поругания на рынке, сначала в куче мусора, потом на специальном помосте. Прохожие кидали в него грязью и мазали дегтем. Потом начались морозы, ранние и сильные. Народ занервничал. Решили, что это вредит своим убийцам покойный, явный колдун и чернокнижник. К тому же нашлись очевидцы, утверждавшие, что царь встает по ночам и ходит по городу. Все это смущало, и москвичи труп сожгли, а пеплом выстрелили из пушки в сторону Польши. Ад на колесах тоже на всякий случай сожгли.

Крушение

Через два дня после смерти самозванца царем провозгласили Василия Шуйского. Но царства уже практически не было. Страна постепенно становилась неуправляемой. Самозваные царевичи росли как грибы. Где-то на Дону мутил казаков царевич Петрушка, и, несмотря на то что сына с таким именем у Грозного не было, народ за Петрушкой шел. Из Польши прибыл и сумел затеять настоящую войну в южных регионах Иван Болотников, профессиональный воин с темной биографией. Болотников утверждал, что Дмитрий жив и вот-вот прибудет к нему в войска. В конце концов Шуйский сумел победить Болотникова, заперев его в Туле и затопив город благодаря постройке плотин. Болотников, рассказывают, нанял монаха-колдуна, чтобы разрушить плотины. Тот нырял в мутные воды, но помочь не смог, сообщив, что Шуйский — колдун более сильный и ему служат целые легионы бесов.

Но даже разгром Болотникова не исправил ситуацию. Хаос множился, превращаясь в абсурд: в одном мелком городишке жители поверили человеку, кричавшему, что он и есть царевич. Пошли походом на Москву, но по дороге вспомнили, что человека этого многие знают с детства, родителей его тоже знают, и царевичем он, следовательно, быть не может. Самозванца повесили на ближайшем дубе и отправились восвояси.

Но главное — в Польше появился новый Лжедмитрий, Второй, перешел в Россию, начал собирать войска. К нему присоединились разнообразные искатели приключений, шатавшиеся по стране со времен первого самозванца, остатки войска Болотникова, люди, недовольные Шуйским. А потом — и профессиональные польские воины, включая известного нам Вишневецкого. Они на самом деле и были настоящими хозяевами нового Дмитрия, вынужденного во всем им подчиниться. Очередной Дмитрий разбил войска Шуйского, дошел до Москвы и стал лагерем в Тушине. Его признала инокиня Марфа (лучше всего это описано не историками, как ни странно, но авторами модного в начале ХХ века журнала «Сатирикон»: «Тот был черненький, а этот рыженький, да все равно мой»). В лагере у него появился еще и некий Федор Федорович, якобы сын Федора Ивановича, то есть, так сказать, племянничек.

Шуйский нашел остроумный ответный ход: объявил святым-чудотворцем царевича Димитрия, погибшего в Угличе, и торжественно перевез в Москву нетленный труп. Кто-то из иностранцев, бывших свидетелями события, то ли Исаак Масса, то ли Петр Петрей, писал ехидно, что ради обретения нетленного трупа зарезали в Угличе какого-то поповича, но иностранцам привычно на нас клеветать. Димитрий — святой нашей церкви, в Угличе есть ростовая икона, его изображающая, накрытая маленькой царской ризой. Ход остроумный, но никчемный: сторонников самозванца это никак не переубедило.

Лжедмитрий II раздавал поместья, пытался собирать налоги, в общем, правил страной. Рядом в Москве сидел Шуйский — и тоже пытался. В частности, заключил с польским королем Сигизмундом договор, по которому все поляки должны были уйти из России. Но поляки, которым Тушинский вор (так свои и чужие звали, не стесняясь, самозванца) наобещал уже едва ли не миллионные жалования, чувствуя себя хозяевами положения, уходить не захотели. Россию они не контролировали, но грабили успешно. Не смогли, правда, взять Троице-Сергиеву лавру, об обороне которой монастырский келарь Авраамий Палицын написал очень увлекательные мемуары. Оборона и правда была героической, а книжка вышла толковой. Есть в ней, например, глава «О заводных литовских людях», в которой речь, однако, не о роботах, а о литовцах, сидевших в засаде. Но есть и странный нюанс — по книжке выходит, что организатор и главный герой обороны — как раз келарь Авраамий, но историками выяснено, что большую часть времени осады келарь провел в Москве. Вот как важно писать историю самому.

Да, кстати, Марина Мнишек тоже признала мужа воскресшим. Желание сохранить звание русской царицы оказалось важнее приличий и здравого смысла. Она стала жить с Тушинским вором.

Шуйский заключил от отчаяния союз со шведами, подарив им часть русской Прибалтики в обмен на военную помощь. Великий воин Якоб Делагарди вместе с русским воеводой, родственником царя Скопиным-Шуйским громили поляков, казаков и мародеров, сняли осаду с Лавры, дошли до Москвы, и тут царь успешного и популярного своего родственника зачем-то отравил. Видимо, почувствовал в нем конкурента.

Зато польский король Сигизмунд вторгся в Россию, формально — возмущенный участием шведов в войне, а реально — понимая прекрасно, что Россия становится легкой добычей.

Да и не было, казалось, уже никакой России. Только отдельные неуправляемые банды, грабившие города и села. Страну терзал любой желающий, способный собрать десяток вооруженных отморозков. Страной не управлял никто.

Польские герои тушинского лагеря, отчаянно торгуясь со своим королем, требуя выплатить им все, что задолжал самозванец, в конце концов таки приняли сторону собственного государя. Лжедмитрий бежал в Калугу, где снова сумел найти сторонников и деньги. Его вновь набранное войско успешно сражалось с Шуйским. Начал он воевать и с поляками, своими бывшими союзниками. Тем временем Сигизмунд разгромил остатки войск Шуйского, бояре в Москве свергли царя и насильственно постригли в монахи. Позже его выдадут полякам, и он умрет в Польше пленником.

Теперь и формальных центров власти не осталось. Московская знать торговалась с Сигизмундом: звали на царство его сына, королевича Владислава. Требовали только, чтобы он принял православие. Король тянул время, видимо, рассчитывая взять трон силой. Якоб Делагарди со своими шведами, которым не заплатили жалования, громил всех и вся, действуя как простой искатель приключений. Великое царство превращалось на глазах в груду пылающих осколков. Шансов на выживание не было.

Боярам все же удалось уговорить Сигизмунда отдать престол Владиславу. Но королевич в Москву не приехал и православия не принял. Присягали пустому трону. Патриарх Гермоген, возмущенный нарушением условий, писал в уцелевшие города грамоты с требованием подниматься на борьбу против захватчиков.

Тем временем под Калугой второй Лжедмитрий поссорился с татарскими князьками, находившимися в его войске, и был убит. Царица Марина, кстати, беременная, с очередным любовником бежала куда-то в сторону Астрахани. И ее, и любовника, и родившегося позже «ворёнка» ждала печальная судьба.

И вот тут случилось нечто совершенно чудесное. Осенью 1611 года в Нижнем Новгороде жители, измученные, не способные терпеть больше ада, творящегося вокруг, обсуждали грамоту патриарха Гермогена. И встал простой мясник Кузьма Минин, о котором — это часто бывает с настоящими национальными героями — нам и неизвестно ничего толком, и нашел такие слова, сказал такую речь о необходимости спасать отечество, что разбудил весь город. Тут же, в Нижнем, лечился от ран князь Дмитрий Пожарский, славный воин, он и встал во главе ополчения. Весной следующего года в Ярославле собралось уже громадное войско. Пожарский, громя поляков, дошел до Москвы, осадил Кремль, вынудив его обитателей — польских захватчиков и русских изменников — есть коней, варить в котлах кожаные доспехи и трупы, и к осени Москву очистил. Россия выдохнула. В центре бесчинствовали еще недобитые шайки поляков и казаков, Сигизмунд захватил Смоленск, Делагарди на Западе тоже умудрился оттяпать изрядные куски русских территорий, но порядок восстанавливался. И был собор, и был на нем избран царем Михаил Романов (родственник первой, любимой жены Грозного), и кончилась Смута. И началась новая история России.

А неутомимый капитан Маржерет писал в это время королю английскому. Предлагал высадить небольшой десант в Архангельске, намекая, что Россию можно взять голыми руками, под его, Маржерета, командованием. На наше счастье, король французу не ответил.

Что это было

Иногда история завязывается в узел. Для памяти, что ли. Для России Смута — один из таких узлов. И да, конечно, многое из того, что пишут в учебниках, наверное, правда. Это в каком-то смысле день рождения нации, когда у народа нашлись силы и люди, чтобы собраться и спасти страну и государство (но, не забудем, тот же самый народ перед этим раз за разом демонстрировал готовность поверить буквально первому встречному и пойти не без радости страну и государство крушить).

Но еще — и мне кажется, этот аспект часто упускается теми, кто пишет про Смуту, — именно эти мрачные времена стали моментом, когда Россия поняла: и угроза, и способ угрозу преодолеть, и страх, и соблазн — не в Азии. Лихие удары стальных польских гусар, наемники Делагарди, умеющие держать строй и стрелять по команде залпом, да что там, даже балы Самозванца в Кремле — все это заставило русских понять, или нет, почувствовать, что ключ к выживанию страны зарыт в Европе. Что надо становиться страной европейской. Не Петр, как многие думают, но дед и отец его начали пытаться реформировать армию на европейский манер. Завозили к нам врачей, офицеров, мастеров и даже актеров. И, кажется, именно Смута заставила их сделать — тут, конечно, не обойтись без некоторой иронии — европейский выбор.

В конце концов, эти попытки стать европейской страной, сохранив лицо, для России еще не кончились. Мы их свидетели и, возможно, участники.

А кроме всего прочего, разве эта безумная история битв, авантюризма, гнуснейших предательств и настоящего подвига — не захватывает?