7 августа ночью он сделал удачную вылазку и схватил 11 человек языков; турки повели было подкоп к верхнему замку, но остановились рыть, встретив дикий камень. Между тем 10 августа Самойлович соединился с Ромодановским, и 17 числа из-под Снятина отправили в Чигирин полк пехоты сердюков и 1000 человек драгунов с приказанием спешить днем и ночью. Посланные исполнили приказание, перебрались на правый берег Днепра, ночью прокрались чрез неприятельские полки и явились в Чигирине к неописанной радости осажденных, которые уже истомились и упали духом, не имея известий о своих, а к туркам пришел хан с ордою. 25 августа явились к Днепру против Чигирина, у Бужинской пристани, князь Ромодановский и гетман Самойлович; на противоположной стороне Днепра уже стоял хан со своими татарами и частию турецкого войска. Неприятель занял остров на Днепре, чтоб не допускать русских до переправы, но был выбит. Русские с острова переправились на западный берег, 28 августа схватились с неприятелем, поразили его и гнали пять верст от берега. Испуганные турки и татары на другой же день ушли от Чигирина, покинув запасы и пушки и оставив под городом 4000 янычарских трупов. Ибрагим-паша складывал всю вину на хана, который вовремя не пошел на левую сторону Днепра и не дал знать о московских и козацких войсках. Честь этого дела, надолго оставшегося памятным, принадлежала полуполковнику выборного полка генерал-майора Агея Шепелева Семену Воейкову, солдатскому полковнику Самуилу Вестову, стольнику и полковнику Григорию Косогову, а из малороссиян - полковникам полтавскому Левенцу и нежинскому Барсуку. Ромодановский и Самойлович, подождавши у Чигирина до 9 сентября и слыша, что турки бегут к границам, отправились назад за Днепр, тем более что конские кормы все были истреблены неприятелем, а у ратных людей запасов стало мало. Самойлович возвратился с торжеством, потому что по его настоянию московское правительство решило держаться в Чигирине. И теперь гетман настаивал, чтоб государь указал укрепить Чигирин, ратными людьми осадить и хлебными запасами озапасить, точно так же как и Киев, да послать туда боярина с государевыми ратными людьми, а он, гетман, со своими людьми Чигирина не удержит и без московских людей на своих он ненадежен. Чигирин покинуть нельзя, потому что всей Украйне защита и оборона добрая; стоит он на реке Тясме (Тясмине), через которую орде нигде бродов и перенравы нет. Чигиринская война дала также Самойловичу случай выставить перед царем в черном свете поведение Серка: "Кошевой к пресветлому престолу вашему государскому и ко мне не желателен, потому что перед чигиринским походом помирился с ханом и турками, во время войны никакой нам помощи не дал и, когда хан бежал через Днепр вплавь с ордами, не бил его, а велел козакам перевозить татар в челнах"

Распросные речи полуголовы московских стрельцов Алексея Матвеева сына Лужина об обороне Чигирина:

И августа в 28 день, ввечеру, приехали от Днепра, белогородцкие татаровя Ибраим Шатану паше сказали, что боярин и гетман с великими силами Днепр перешли и торков, и татар всех у Нипра побили, и многих в полон побрали и что де их турская и нога в свою землю не уйдет. И Ибраим де Шатан паша, слыша про такие великие силы, августа против 29 числа со всеми силами и хан Инарадын с татары пошли от Чигирина прочь к Черному лесу. И пометали в обозе хлебные запасы, и на полях буйволы и быки, и в таборах пушечные ядры и гранаты, и соль, а пушек не покинули. И таборы свои зажгли, и, зажехши, в тот огонь наметы и полатки свои бросали. И пушечные ядра и гранаты, и соль их взяли казаки. А вслед за ними на вылоску великаго государя ратные люди и казаки не ходили, чая их какова обману. А про те вести, что приежав белогороцкие татаровя к Ибраим Шате сказывали, что пришли к Днепру московские и казацкие великие рати, слышал он, Алексей, последнего взятья от выходцов от казаков. А есть ли б де прибылые ратные люди и казаки в Чигирин на помочь вскоре не пришли и боярин и воеводы князь Григорей Григорьевич с полками, и гетман с казаками к Днепру не приближались, и турки б де вскоре не отступили, и в городе было б сидеть зело опасно, потому что ратные люди первые осадные осадные сидельцы и прибылые и казаки утомились, и пушечных ядр и зелья в Верхнем и в Нижнем городех стало мало. А только б де всех пушечных и полковых припасов было на три дни. А в осаду де черкасом из Верхнева города в Нижней город генерал давал пушечное и ручное зелье, потому что в Нижнем городе зелья не было.

Цитируется по: Оборона Чигирина в 1677 г. // Российское государство в XIV-XVII вв. СПб.: Дмитрий Буланин, 2002. с.504-505

Мир в это время

В 1677 году была издана и поставлена трагедия Расина «Федра»

«Вот еще одна трагедия, сюжет которой заимствован у Еврипида. При том, что в развитии действия я следовал пути несколько иному, чем упомянутый автор, я позволил себе обогатить мою пиесу всем, что в его пиесе кажется мне наиболее ярким. Будь я ему обязан одной лишь общей идеей характера Федры, и то бы я мог сказать, что благодаря ему создано едва ли не самое значительное из написанного мною для театра. То, что этот характер имел столь выдающийся успех во времена Еврипида и что его столь же хорошо принимают в наше время, меня ничуть не удивляет, ибо ему присущи свойства, коих Аристотель требует от героев трагедии, дабы эти герои могли вызвать сострадание и ужас.

В самом деле, Федра ни вполне преступна, ни вполне невиновна. Судьба и гнев богов возбудили в ней греховную страсть, которая ужасает прежде всего ее самое. Она прилагает все усилия, чтобы превозмочь эту страсть. Она предпочитает умереть, нежели открыть свою тайну. И когда она вынуждена открыться, она испытывает при этом замешательство, достаточно ясно показывающее, что ее грех есть скорее божественная кара, чем акт ее собственной воли.

Я даже позаботился о том, чтобы Федра менее вызывала неприязнь, чем в трагедиях древних авторов, где она сама отваживается обвинить Ипполита. Я полагал, что в клевете есть нечто слишком низкое и слишком отвратительное, чтобы ее можно было вложить в уста царицы, чувства которой к тому же столь благородны и столь возвышенны. Мне казалось, что эта низость более в характере кормилицы, у которой скорее могли быть подлые наклонности и которая, впрочем, решилась на клевету лишь во имя спасения жизни и чести своей госпожи. Федра же оказывается замешанной в этом только по причине своего душевного смятения, в силу которого она не владеет собой. Вскоре она возвращается, чтобы оправдать невиновного и объявить истину.

У Сенеки и у Еврипида Ипполит обвинен в том, что он якобы совершил насилие над мачехой: "Vim corpus tuli". {"Силой овладел телом" (лат.).} У меня же он обвиняется лишь в том, что намеревался это сделать. Я хотел избавить Тесея от заблуждения, которое могло бы уронить его в глазах зрителей.

Что касается характера Ипполита, то, как я обнаружил, древние авторы упрекали Еврипида, что он изобразил своего героя неким философом, свободным от каких бы то ни было несовершенств. Поэтому смерть юного царевича вызывала скорее негодование, чем жалость. Я почел нужным наделить его хотя бы одной слабостью, которая сделала бы его отчасти виноватым перед отцом, нисколько при том не умаляя величия души, с коим он щадит честь Федры и, отказываясь ее обвинить, принимает незаслуженную кару. Под этой слабостью я понимаю любовь, которую он не в силах подавить, любовь к Арикии, дочери и сестре заклятых врагов его отца.

Это действующее лицо, Арикия, отнюдь не выдумано мною. У Вергилия сказано, что Ипполит, будучи воскрешен Эскулапом, женился на ней и имел от нее сына. Я читал и у других авторов о том, что Ипполит отправился в Италию с женой, юной афинянкой знатного происхождения по имени Арикия, и что по ее имени назван один итальянский городок.

Я ссылаюсь на источники, дабы показать, что я старался неукоснительно придерживаться мифа. Точно так же, повествуя о Тесее, я следовал за Плутархом. У него я вычитал, что событием, породившим предание, будто Тесей спустился в Аид, чтобы похитить Прозерпину, было странствие героя в Эпир, к истокам Ахерона, во владения царя, жену которого задумал похитить Пирифой; царь умертвил Пирифоя, а Тесея оставил у себя в плену. Так я старался сохранить историческое правдоподобие, не лишая миф украшений, столь плодотворных для поэзии. Слух же о смерти Тесея, основанный на этом сказочном путешествии, побуждает Федру открыться в своей любви, что становится затем главнейшей причиной ее страданий и чего она, конечно, не сделала бы, если бы думала, что супруг ее жив.

Впрочем, я не буду настаивать на том, что эта пиеса в самом деле лучшая из моих трагедий. Я предоставлю читателям и времени определить ей истинную цену. Могу только утверждать, что ни в одной из моих трагедий добродетель не была выведена столь отчетливо, как в этой. Здесь малейшие ошибки караются со всей строгостью; один лишь преступный помысел ужасает столь же, сколь само преступление; слабость любящей души приравнивается к слабодушию; страсти изображаются с единственной целью показать, какое они порождают смятение, а порок рисуется красками, которые позволяет тотчас распознать и возненавидеть его уродство. Собственно, это и есть та цель, которую должен ставить перед собой каждый, кто творит для театра; цель, которую прежде всего имели в виду первые авторы поэтических трагедий. Их театр был школой, и добродетель преподавалась в нем с неменьшим успехом, чем в школах философов. Вот почему Аристотель пожелал установить правила для драматического сочинения, а Сократ, мудрейший из мыслителей, не погнушался приложить руку к трагедиям Еврипида. Следовало бы только пожелать, чтобы наши сочинения покоились на столь же твердых устоях и были столь же поучительны, как творения древних поэтов. Быть может, это послужило бы средством для того, чтобы примирить с трагедией многих прославленных своим благочестием и твердостью своих убеждений особ, осуждающих трагедию в наши дни. Они, без сомнения, отнеслись бы к ней более благосклонно, если бы авторы заботились столько же о поучении своих зрителей, сколько об их развлечении, следуя в этом истинному назначению трагедии».

Обсуждение закрыто