1839 год. 13 июля (1 июля ст.ст.) выходит манифест “Об устройстве денежной системы”, который объявил основой денежного обращения серебряный рубль

«Главным средством протекционизма всегда служила таможенная система, т. е. обложение ввозимых из-за границы товаров высокими охранительными пошлинами. Так, в России еще при Александре I, 20 декабря 1822 г., был введен рекордно строгий таможенный тариф из 900 статей. О запретительном весе этого тарифа можно судить по таким примерам: пошлина на железо равнялась 250% стоимости товара, а на чугун - 600%. Царизм сохранял этот тариф до 1850 г., когда он был заменен другим, более мягким. К тому времени российская промышленность уже окрепла, и отсутствие конкуренции могло лишь затормозить ее дальнейшее развитие.

Протекционизм экономической политики самодержавия включал и другие меры, как, например, поощрение отечественной промышленности. В 1828 г. был учрежден Мануфактурный совет при Министерстве финансов с участием фабрикантов и заводчиков. Ему доверили право контролировать состояние промышленности, материально помогать предпринимателям, снабжать их научно-технической информацией и т. д. С 1829 г. в России начали официально устраиваться промышленные выставки (к 1861 г. их состоялось 12), а в 1831 г. был открыт в Петербурге Технологический институт с целью готовить инженерные кадры для промышленности - первый российский втуз.

Протекционизм экономической политики царизма был явлением прогрессивным, поскольку он способствовал развитию в России крупной промышленности и притом в капиталистических формах. Однако царизм покровительствовал буржуазии лишь настолько и до тех пор, пока это не ущемляло интересов дворян. Дворянская природа самодержавия сказывалась в его экономической политике так же отчетливо, как и в его полицейских или военных акциях. Кредитную систему царизм использовал главным образом для того, чтобы вдохнуть жизнь в отмиравшую феодальную собственность, поддержать помещичьи хозяйства. Все кредитные учреждения империи были ориентированы преимущественно на выдачу ссуд дворянству под залог имений, причем /117/ ссуды часто оказывались безвозвратными, ибо разорявшиеся имения стоили меньше сумм лежавшего на них долга.

Зато кредитование торговли и особенно промышленности сознательно ограничивалось. "Должно служить промышленности существующей, а отнюдь не возбуждать такой искусственно", - формулировал отношение правительства к коммерческому кредиту министр финансов Е.Ф. Канкрин. Вплоть до 1861 г. на долю промышленности из кредитных учреждений лишь время от времени перепадали гроши.

Такое положение не изменилось и после денежной реформы 1839-1843 гг., широко разрекламированной в николаевской России как реформа Канкрина. К тому времени страна была наводнена обесцененными бумажными деньгами, ассигнациями (ассигнационный рубль составлял лишь четверть серебряного). Денежное обращение стало хаотичным. Канкрин сумел упорядочить курс рубля: в основу денежного обращения был положен серебряный рубль стоимостью в 3 руб. 50 коп. ассигнациями. Однако бюджетная политика царизма осталась прежней, народ от реформы Канкрина ничего не приобрел. Зато нажились на ней ее устроители и в первую очередь сам Канкрин, который с удовольствием растянул реформу на четыре года. Поэт С.А. Соболевский уместил оценку его карьеры в 4 строки:
То Канкрин! - Пришел с алтыном
Из далеких чуждых стран.
Стал России верным сыном,
Понабив себе карман».

Из записок Н.В.Кукольника:
Когда в Государственном совете читали проект учреждения министерства государственных ямуществ, кн(язь) Меншиков, выслушав заключение, в котором гр(аф) Киселев красноречиво изобразил блистательную будущность, строгий порядок и совершенное благосостояние государственных имуществ, и желая подразнить министра финансов, у которого отняли этот департамент, встал и, подойдя к графу Канкрину, сказал ему тихо: «Граф! То-то будет теперь чудесно. Как вы думаете?» — Ваша Светлость! — отвечал Канкрин.— Время покажет. А по-моему, дело другое щупать, дело другое...

Цитируется по: Кукольник Н. В. Анекдоты // Отдел рукописей Института русской литературы, ф. 371, № 73, л. 112.

Мир в это время

---

 В 1839 году был опубликован один из известнейших рассказов Эдгара Аллана По «Падение дома Ашеров»

Эдгар Алан По. Дагерротип 1848 года

«В 1838 году По написал любимый свой рассказ — “Лигейя”. На следующий год появилось еще более неожиданное повествование — “Падение дома Ашеров”, пронизанное легко узнаваемыми автобиографическими деталями. Здесь уже в полную силу проявилось то, что было только обещано в “Беренике”, а потом мощно громыхнуло в “Лигейе”: странная тяга писателя к болезненно садическим и некрофильским сюжетам.

В этот период судьба, казалось, стала наконец улыбаться ему. Он был принят литературным консультантом в “Бертонс мэгэзин” и страстно мечтал открыть собственный журнал, где мог бы воплотить свои идеи как критик и сочинитель. Денег на такое издание, разумеется, не было (хотя мечта эта преследовала По до конца жизни), так что пока приходилось сотрудничать с “Бертонс мэгэзин”: там ему платили нищенское жалованье, зато позволяли высказываться вполне свободно. Журнал был невысокого полета, с приходом же Эдгара По быстро преобразился в один из самых оригинальных и смелых для своего времени. Получив постоянную работу, Эдгар смог немного улучшить жизнь Вирджинии и Мадди. Наконец–то их маленькая семья поселилась в более или менее приличном жилище — впервые после Ричмонда. Дом их стоял почти что в сельской местности, и Эдгар каждый день проходил пешком несколько миль, чтобы добраться до центра города. А Вирджиния вела себя с прежней детской непосредственностью и по вечерам встречала мужа, держа в руках букет цветов. Сохранилось много свидетельств о том, с какой нежностью всегда относился Эдгар к своей жене–девочке, как внимателен и ласков он был с ней и с Мадди.

В декабре 1839 года вышла в свет его новая книга, в которую были собраны рассказы, по большей части ранее напечатанные в журналах. Книга называлась “Гротески и арабески”. Период был плодотворным, благополучным, и на той волне возникли многие замечательные рассказы и повести. Зато поэзия оказалась в небрежении. “Причины, не зависящие от моей воли, всегда мешали мне всерьез заниматься тем, что в более счастливых обстоятельствах сделалось бы для меня излюбленным полем деятельности”,— напишет он в эпоху “Ворона”. Рассказ мог родиться, когда он пробуждался после частых теперь “дневных кошмаров”. Стихотворение — в том смысле, в каком Эдгар По понимал и его природу, и сам процесс сочинения, — требовало внутреннего покоя, а его–то и не было. Исключительно в этом следует искать объяснение количественному перевесу в творчестве По прозы над поэзией».

 

Обсуждение закрыто