Заметки о демократии и лояльности

Эти заметки принадлежат перу одного из тех, кого называют «охранителями», и являются предметом теоретического самоанализа. Как мыслить, считая ценностью государство, причем то государство, что сложилось в итоге последних двадцати лет? Спровоцированы они публикацией в прошлом номере «Эксперта» доклада ИнОПа о демократии и впечатлениями от нескольких последних событий.

Я писал их, присутствуя на публичной дискуссии в Политехническом музее — знаменитой аудитории-амфитеатре, где пятьдесят лет тому назад Белла Ахмадулина и Андрей Вознесенский читали гражданскую лирику студентам с горящими глазами и дамам в ортопедической обуви. Теперь тут, в Политехе, выступал Сергей Шнуров — Шнур. Аудитория состояла из фанов групп «Рубль» и «Ленинград». Еще была пара братков-крепышей, смахивающих на кущевских цапков, — и множество склонных к неряшливо-взвинченной речи людей в шарфах и кашне, именуемых «хипстерами» или «несогласными». Они так и подписывали записки-вопросы: «Девушка в зеленом шарфе». Стиль Шнурова — лаконичные ответы на поставленный вопрос — им казался уклончивым. Они не понимали, что говорят с человеком, скрупулезно точным в выражениях. Зато когда на вопрос юноши, вопль радикальной души, «Скажите, как нам быть с Путиным?!» Шнур раздумчиво сказал: «Убейте Путина в себе», — обозначился скандал. Устроители, а среди них и аппаратчик ЕР, которого черт занес на сцену к таким крамольникам, были расстроены. Зато аудитория пришла в экстаз.

Между тем Шнур здесь цитирует. Его ответ — парафраз знаменитого изречения дзен-буддиста Линь Цзы: «Встретишь Будду — убей его!» Этот коан свободы на русском означает: не позволь своим фантомам себя развести! Певец призвал радикала освободиться, выйти из-под ига ненависти. Коан хорош и для русской либеральной оппозиции. Та провела десять лет в одержимости Путиным, и теперь Немцов и Касьянов, Лимонов и Каспаров люди одной темы — Путин! Путин! Путин! Редкий охранитель столько думал о премьере, так упорно перечитывая свой старый пейджер, как они.

И все же картина в зале казалась мне политически страшно двусмысленной. Собрание в центре Москвы, свободно обсуждающее темы, нелицеприятные для властей, — признак устойчивой демократии. Но власть демократической России не нашла бы в зале никого, кто за нее вступился бы публично. А ведь она, эта малосимпатичная власть, и обеспечивала рамочные условия данного экшна. Заострим тезис. Если бы разогретая аудитория прямо здесь сформировала «комитет по руководству Россией» (нередкая в этой среде мечта, да и от Политеха до Кремля — два шага по Ильинке), дальнейшие свободные дискуссии быстро сошли бы на нет.

Комедия или катастрофа?

Читая распубликованные Ассанжем впечатления дипломатов США от встреч с московской «несистемной оппозицией», невозможно отделаться от дежавю. Вашингтонские чиновники описывают несогласных с истинно кремлевской брезгливостью и почти в таких же выражениях — «злословие… подхалимаж… разброд…». Главный вывод — полная неадекватность либералов, их политическая паранормальность. Сталкиваясь с этим НЛО, не узнаешь того, что понимается под оппозицией.

Деградация либеральной оппозиции — драма нашей модели демократии. Комизм политиков, двадцать лет тому назад начавших карьеру вровень с преуспевшими собратьями посткоммунистических стран Европы, не смешон. Он ставит под вопрос будущность российской политической системы. Ведь в демократической модели оппозиция — это те, кто однажды сменит у власти старые кадры. Невозможность нести ответственность за дела приучила оппозиционера к комфорту безответственности. Их ряды полны эксцентриками, напугавшими американского посла Байерли «ужасающими воплями в микрофон». Глядя на странное сообщество, Кремль не мог не задаваться вопросом: «Как, вот эти и будут править Россией? Ни за что!» Чем больше знаешь о московских либералах, тем меньше готов дать им ход во власть.

С годами государственное бессилие либералов превратилось в удобное для бюрократии правило. Это комфортабельно для аппарата. Но там не могут не сознавать опасность политического вакуума на правом фланге. Вакуума, испытывающего натиск ультранационалистов. Последние уже не скрывают планов использовать для проникновения во власть ребрендинг в камуфляжную «национал-демократию». Уже начался и идет кастинг на роль русского Ле Пена.

В поисках противовеса власть не раз предпринимала попытки инициировать формирование «вменяемой» праволиберальной партии. Все они терпят провал, что не удивительно. Играя сама с собой по обе стороны доски, даже изощренная в виртуальных шахматах система власти не сможет в одной партии сыграть белыми фигурами так же отлично, как и за черных.

Власть, но не государство

Большим достижением Путина десять лет назад считалось — и действительно было — то, что он начал борьбу за деприватизацию насилия 1990-х, за восстановление государственной монополии на насилие. Потому что, если у государства нет монополии на насилие, государства нет. В значительной степени эта борьба была успешной. Возникла вертикаль власти, которую — в силу ее общестранового формата, территориально совпадающего с границами России, — стали отождествлять с государством. Но так ли это?

Фото:РИА Новости, ИТАР-ТАСС, Коллаж:Кирилл Рубцов

У Тилли есть известная формула демократии — это «широкие, равноправные взаимообязывающие и защищенные консультации по поводу политических назначений и выработки политического курса». Разумеется, сюда включены все виды формирования парламента и все процедуры парламентских и внепарламентских консультаций, дебатов, в широком смысле активности политического класса демократических обществ. Тилли обращал особое внимание на то, что эта зона не тотальна, а локальна внутри каждого государства. Она обеспечивает существование демократического государства, но сама его не создает.

Государство не вырастает из этих взаимообязывающих консультаций, как трава, пока его нет. Государства нет, а стороны конфликтов есть — и у каждой есть какая-то своя власть. Итак, все условия для возникновения «озера Тилли» есть, только озеро не возникает. Проблема в том, что у нас есть практически все элементы, описанные Тилли. У нас есть эти сети. Мы все в них участвуем, договариваясь о своих интересах. В России вообще нет вопроса, по которому нельзя было бы договориться, — вот, возможно, самая краткая формула наших трудностей с демократией. Власть есть, есть и ее вертикаль — а государство не получается. Регулярное государство не возникает.

Сегодня власть провоцируется, чтобы не дать ей уклониться от частных конфликтов. И она в них влезает, а влезая в конфликты, власть коррумпируется и повторно «реприватизирует» взаимное насилие сторон, реприватизируя собственную монополию на насилие.

Русифицированный Тилли

Внутри самих общественных сетей — базы нашей демократии — начинаются войны нового поколения. Не с наймом автоматчиков и не со скупкой, как в 1990-е, судей и следователей, а с привлечением на свою сторону «государства в целом» — фактически той самой вертикали.

С другой стороны, государственная монополия на насилие превращается в биржу с перспективой участника выиграть или проиграть. Государственная власть превращается в брокера самой себя. Она несколько раз перепродает один и тот же ресурс защиты и легитимности — разным участникам конфликта, последовательно собирая с них ренту. Принцип — «Мы что, не люди? Обо всем можно договориться!».

Ту сторону конфликта, которая не может этому противостоять, заставляют от конфликта откупаться. И она вынуждена платить за то, что ее противник первым оделся в латы вертикали власти (раз уж она перед этим не заплатила, чтобы не дать ему сделать это). Лишенная государственной поддержки сторона конфликта платит за прекращение конфликта, либо вынуждена капитулировать перед своим противником и еще раз платить. Капитулирующий не может рассчитывать на милосердие. Ему приходится откупаться от тех агентов государственной власти, которые противопоставлены ему противником. Что дополнительно коррумпирует соответствующую власть. Государственная монополия на насилие реприватизируется, причем в опасной форме.

Фото:РИА Новости, Коллаж:Кирилл Рубцов

К чему это приводит в демократической модели «русифицированного Тилли»? Первым исчезает отбор конфликтов по правовому качеству. На нашей «бирже власти» брокеров похищают прямо из операционного зала. Это приводит к таким очевидным вещам, как варваризация и деградация самого стиля, атмосферы конфликта, когда «борьба социальных групп за свои интересы» заражает насилием всю атмосферу демократической повестки. Сильное государство, в бесспорной форме сохраняющее монополию на насилие — а бесспорность означает доказуемую и признаваемую всеми его легальность, — некоторые типы конфликтов вообще запрещает, например рейдерство. У нас рейдерство превращается в челночную процедуру, раскрывающую природу игры. Власть дожидается того, чтобы акт рейдерства состоялся. Лишь после этого (не ранее!) влезает в конфликт и втягивается в него на стороне коррумпирующего участника. А затем, встав на «государственную точку зрения», решает, что рейдерство — это плохо и конфликт должен быть подавлен. Сняв ренту с одного участника, оно заставляет конфликт погасить, а то и становится на сторону противника — сняв с него дополнительную плату. Наконец наступает торжество права. При вмешательстве федерального центра или какого-то государственно мыслящего отраслевика дело подвергается правовому разбору. И тогда участники конфликта, уже оплатившие все издержки по «договоренности», еще раз платят, потому что теперь против них обращена «диктатура закона».

Общество договоренностей

Что происходит? Власть втягивается внутрь общественных сетей, заболачивается и сама создает застойные неправовые «топи» — «карманы» коррупции и насилия, в которых она в конечном счете совершенно не заинтересована. В конечном счете власть на стороне закона и порядка. Но пока этот конечный счет не подведен, весь событийный ряд складывается из этих челночных зигзагов и создающих эти «карманы». Число «карманов» превышает способность к их мониторингу и тем более к ручному управлению ими. Ни один участник конфликта ни на одном его этапе не может найти какое-либо незаинтересованное лицо — без отдельного, чрезвычайно сложного и дорогого для него поиска. То есть поиск не заинтересованного в конфликте лица перегружает сети, подобно расчетам советского Госплана, какое именно количество огуречного крема необходимо для зоны строительства БАМа.

Тогда само ручное управление перестает быть ручным — оно порабощается потоком реакций на эти факты. И общественные сети полностью меняют свою природу. Они становятся настолько же общественными, насколько и полугосударственными, уводя активы власти в непубличную тень.

Страна непрерывно оплачивает дорожающие конфликты, одновременно неся издержки по той ренте, которую снимают с каждой трансакции ее же функционеры — агенты региональных и федеральных властей. Здесь и кризис управляемости, и кризис издержек. Но самое главное — возникает кризис стратегический, кризис способности вырабатывать стратегию и повестку дня. Потому что слишком много вызовоносителей.

Как ни странно, в этой повторной, «постпутинской» реприватизации насилия и государственной власти внутри общественных сетей резко возрастает число тех, кто может диктовать, создавать вызовы. И возрастает заинтересованность в создании вызовов. Теперь вертикаль власти легко и предсказуемым образом втягивается в конфликты — а участники конфликтов отработали технологию создания вызовов, которые ведут к риску для них лично. «Химкинский лес» бесценен — для разбора под этим углом зрения.

Описанный процесс если и формирует государство, то совсем не такое, как у Тилли. Это государство нельзя назвать слабым, каким была Россия 1990-х, где ты не мог его найти, когда оно было нужно. Но это государство нельзя назвать сильным, потому что оно поддается манипуляции на всех уровнях, вплоть до высших. Здесь все договариваются обо всем — о, это не Гоббсова война всех против всех! Все включены в игру, все заинтересованы в системе — и все не полностью лояльны, являясь провокаторами вызовов и конфликтов, по которым намерены получить те или иные бонусы. Иногда таким бонусом, причем проигранным, становится жизнь — как в деле Магнитского.

Демократия по умолчанию

Российская система (не только система власти) сложилась в результате двадцатилетней борьбы, лишь в дальнем итоге оказавшейся борьбой «за демократию». Вскрытие показало: демократия без государства. История этих двадцати лет — жестокая государственная импровизация, полная политических инноваций. Но и дилемма инноватора также известна — неспособность оторвать себя от того, что однажды принесло успех.

У нас любят историю про инноваторский гараж Возняка, где два калифорнийских нигилиста собирали первый «Эппл-Макинтош» — эмбрион глобального бизнеса Стива Джобса. Эта история нам ближе, чем кажется. Российская государственность тоже собрана в советском ангаре из негодных или краденых деталей. Все инноваторы вороваты и нигилистичны к добропорядочности регулярного бизнеса. (Не оттого ли наша власть снисходительна к приворовыванию?) Власть никак не отделается от мании решать подручными средствами задачи будущего. Еще она любит доказывать — нам, народу, всему миру — Великую Россию: тоже признак новатора! Это они обожают презентации для инвесторов, когда инвесторы все не идут. Презентационный синдром свойствен и российской власти.

Все это не ментальная процедура в стиле Линь Цзы и не политическая философия Тилли. Это предмет борьбы за то или иное определение государства в кризисах и в буднях. Пределы не обладают вечными свойствами, они не выгравированы на алмазе. Все можно изменить, всякого можно подвинуть. Новый российский социум прочен, но лояльность ему выглядит все экзотичнее. Система вырастила живой организм, могучую социальную базу, с которой не общается и не разговаривает. Тем временем множество трещин раскололи некогда единый «лоялизм» нулевого десятилетия. Одни тяжеловесы-охранители ушли в охранные предприятия, другие нелояльны методам, применяемым системой (кстати, кем именно применяемым? Это неясно, так как анонимность решений превосходит все мыслимое).

Вся эта тяжелая, то жестокая, то в общем нормальная — никто этого не знает в точности! — социальная игра идет в темноте. Политический класс включен в политику непублично, а вслух якобы ею не озабочен, предаваясь своим собственным играм и развлечениям. Но до чего трудно власти опереться именно на то общество, которое она же и сформировала, которое ей сродни и существует в ее же границах! Власть отделена от того, что должно быть ее опорой. Она плавает над своей социальной базой, занятая чем-то далеким, неявным.

Власть поставляет ему свои инструменты (приватизация власти стала неотличима от вертикали власти, а потом она негодует, глядя, как эти инструменты используют: коррупция! срастание с криминалом! Хотя лояльность российского социума и его прогосударственность значительно выше, чем это можно распознать. Но власть не может воспользоваться этой лояльностью. Она отключена от собственной социальной базы, втянутая в «игры разума» со столь же оторванной от общества активной, невротической прослойкой.

Сегодня задачей является проявление демократической подосновы системы, «публикация» архива ее навыков, принципов и моделей. Охранитель обязан знать пределы того, что он защищает. Институты должны знать интересы, на которые они опираются и которые стремятся их коррумпировать, а иногда разорвать. Оппозиции пора признать тот факт, что она действует внутри этих же институтов.

Обсуждение этих вещей, такое непопулярное, сегодня стало необходимым. Медведев, в новогоднем поздравлении именуя Россию «молодой страной», имел в виду, конечно, новизну демократического государства. Двадцать лет существования Российской Федерации имеют право стать публичным политическим опытом. Равно обязательным для молодого чиновника и юного радикала.

Озеро Тилли

Метафора Тилли элегантна: «Демократия — это озеро». Смысл в том, что, глядя на озеро, специалист с легкостью объяснит правила, по которым оно появилось, никакой мистики. Но как эти правила отнести к соседней долине, где при тех же точно условиях озера нет? А есть топь, гадость, трясина, подобно гнилым болотам, где воет собака Баскервилей.

Озеро — это событие, каприз обстоятельств, их игра. Событие может не сбыться, игру легко проиграть. Правовое общество — это встреча случайностей. В рассказе Рея Брэдбери встретились человек и марсианин. Одной дорогой они спешат по делам, но каждый отказывается видеть очевидное для другого. Из их разговора не поймешь, кто реален, а кто иллюзия или бред другого. Землянин — космонавт в мертвых песках Марса — или марсианин на пути домой, к веселым селеньям у озера? Кстати, то марсианское озеро Брэдбери — не озеро Тилли? Реальна российская демократия или она мираж, хуже того, пропаганда в пустыне? Ответ не дадут ни политологи, ни пропагандисты.

Он выяснится в результате борьбы за это государство. И демократическое государство, собственно, сложится в результате этой же самой борьбы.   

 

Обсуждение закрыто