Дело в том, что учился я на математика, а работать пришел в институт, который занимался физикой (ну, точнее, физической химией, но конкретно наша лаборатория занималась больше физикой). И вот тут я обнаружил один удивительный эффект. Дело в том, что в математике, если не вдаваться в тонкости, есть три числа. 0 – то есть некоторые объекты существовать не могут никак. 1 – есть объекты, которые могут существовать в единственном числе (одна из любимых тем – теорема «существования и единственности»). И есть «много» - то есть произвольное количество типовых объектов. Математики, конечно, люди бойкие, поэтому видов «много» у них целая куча (счетные множества, несчетные, проблема «континуума» и так далее, и тому подобное), но в нашем случае это не принципиально.

А вот у классической физики все иначе. У них есть 0 – если существование объекта противоречит фундаментальным запретам. У них есть «много» - если фундаментальных запретов нет. А вот единицы – нет. Поскольку если запрета нет, то ничего не мешает любому объекту существовать в любом количестве экземпляров (с разными вероятностями, разумеется). Отмечу, что слово «классической» написано не просто так – в квантовой физике все несколько иначе.

И я задумался, не может ли и в случае с эмиссией быть аналогичная ситуация. Разумеется, в экономике все едино, Евросоюз от США тут отличается мало. А вот в политике ... И вывод у меня получился примерно такой. Специфика ЕС состоит в том, что это чрезвычайно бюрократизированное образование. Это означает, в частности, что если какое-то решение так или иначе будет принято, то затем, используя прецедент, его можно будет повторить. И раз, и два, и три ... По этой причине те, кто отвечает за денежную политику, каждый раз, когда речь заходит об эмиссии, раз за разом повторяют, что это не просто ошибка, это принципиальное «нарушение фундаментальных экономических законов», которое нельзя допускать нигде и никогда. Потому что понимают – что если хоть раз ... То потом не остановишь ...

А вот в США все иначе. Там принципиальные решения принимаются не столько бюрократическими, сколько политическими методами. А политический консенсус отличается тем, что там нет прецедентного принципа: решение может быть принято один раз, а потом вполне успешно блокироваться. Более того, его можно принять даже в том случае, если есть какой-то фундаментальный запрет. Как однажды Верховный Суд США, рассматривая одно из антикризисных решений Франклина Рузвельта, принятое в 1933 году, постановил что-то вроде того, что, конечно, оно противоречит закону, но в тех условиях было единственно правильным ...

Что лучше – вопрос бессмысленный. В условиях стабильности, наверно, европейская метода лучше, в условиях кризиса, скорее, предпочтительнее американская. Беда только в одном – американская метода невероятно сильно зависит от качества политических лидеров, даже, точнее, главного лидера. Если он слаб или просто не понимает, что происходить, то весь потенциал системы уходит на преодоление совершено бессмысленных препятствий не менее бессмысленных программ. Типичный пример – современная ситуация с лимитом американского госдолга. Война идет нешуточная, негатива – целая куча, а понять, что его нужно просто увеличить, никто не может, точнее, не хочет. Нет, Обама мог бы просто сказать, что рост расходов бюджета нужен для того, чтобы компенсировать (пусть, только частично) спад спроса частного, но вот тут как раз существует жесткий политический запрет.

В Европе, впрочем, все еще хуже. Если бы на месте Обамы был человек масштаба Линкольна, Рузвельта или Никсона, то у него, по крайней мере, был бы шанс что-то изменить, а вот в Евросоюзе таких шансов вообще нет. Даже если там появится великий экономист и политик (только вот на каком посту?), то любая попытка любого решения проблемы застрянет в бесконечных бюрократических согласованиях, в процессе которых из них будет выкинута любая мысль, отличающаяся от типовых и уже сто раз согласованных. Ну, представьте себе, что командир дивизии, которого бросили на противодействие прорвавшему фронт противнику, начнет каждое свое решение согласовывать со своим штабом, всеми вышестоящими штабами и даже всеми министрами и общественными организациями, действующими в стране.

Более того, в ЕС, в отличие от США, в такой ситуаии невозможно даже появление более или менее интересного (даже не великого, а просто отличающегося от широкой массы) политика, не говоря уж о чиновнике. Он просто не пройдет постоянно действующую согласовательную процедуру, которая не просто постоянно действует в ЕС, но и захватывает все новые и новые темы и вопросы. Собственно, мы уже видим эту проблему сегодня: Евросоюз как-то не может более или менее внятно сформулировать свои проблемы на политическом или общеевропейском экономическом уровне. Нет, это не значит, что там нет интеллектуалов или экономистов, которые бы не понимали, хотя бы частично, что происходит в мире. Но как раз эти люди не могут оказать практическое влияние на процессы, протекающие в Брюсселе, ровно потому, что их мнение идет вразрез с позицией бюрократического большинства.

В заключение повторим главный вывод из вышесказанного: в США специфика управленческой модели состоит в том, что там, во-первых, сильный человек может прийти в власти (хотя сегодня это не так), а, во-вторых, может «пробить» свои управленческие решения. В ЕС же все устроено прямо противоположным способом, и это позволяет избежать грубых ошибок (которые сегодня, по мнению многих, совершает руководство США), но и делает практически невозможной реализацию более или менее нетривиальной антикризисной политики.

Михаил ХАЗИН

Обсуждение закрыто