«Прости нам грехи наши. Не введи во искушение. Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя», — раздается в приделе Исаакиевского собора напевная скороговорка.

Эхо движется по направлению к малахитовым колоннам.

Эхо поднимается ввысь.

Туда, где Карл Брюллов (вы должны его знать — он автор картины «Последний день Помпеи») подорвал свое здоровье, расписывая плафон купола сценами на библейские сюжеты, и вскоре умер довольно молодым. Туда, где парит серебряный голубь с размахом крыльев (посмотрите внимательно!) около полутора метров, выполненный в технике гальванопластики, символизирующий Святой Дух.

Голос православного пастыря смешивается с голосами экскурсоводов — выходит нечто музыкальное и научно-популярное одновременно. Эта ненавязчивая какофония заполняет все внутреннее пространство — плывет над церковными лавками, лавками с сувенирной продукцией, информационной стойкой, поверх голов туристов: не ведающих европейского этикета китайцев, неизменно деликатных японцев, средиземноморцев, которые машинально, когда вступает малочисленный хор, крестятся по-своему — на всякий случай, а вдруг Бог один на всех.

Шапку долой

В Исаакиевском соборе идет будняя вечерняя служба. Человек пятнадцать верующих, петербуржцев по виду, стоят смиренно, не смея зажечь свечку, в ожидании команды тетушки в голубом переднике — главной, как всегда в таких случаях. Кто-то бьет глубокие, кто-то земные поклоны вслед за священником. Тем временем несколько экскурсионных групп внимательно, стараясь не шуметь, передвигается по собору. Посетители разглядывают имперскую красотищу — живописную, витражную, мозаичную.

Туристы тоже привлечены церковной службой — яркой византийщиной, блистающей червонным золотом. И вот один, потом другой, потом пятеро оказываются посреди верующих, и тех уже не отличить от этих, словно все они из одной общины, разве что обувь  туристов подороже.

Один, португальского вида, чернявый, просовывает десять евро в церковную копилку — похоже, жертвует не на церковь, а на музей, да и саму службу воспринимает как дело экскурсионное.

К чернявому подходит смотритель музея в вишневого цвета пиджаке, жестом просит снять шапку — божественное сооружение все-таки.

Клирики против лириков

— А где маятник Фуко? Я, восьмилетний, им восхищался, — спрашиваю у смотрителя как можно более ностальгически.

— В подвале валяется, — отвечает он, безнадежно кивнув куда-то в том направлении, где, по моим представлениям, должна располагаться преисподняя или, по крайней мере, подпол для картошки. Дескать, дурацкое дело — нехитрое: в запасники хорошие вещи отправлять.

Смотритель легко воспламеняется, когда наш разговор естественным образом выруливает на предмет, волнующий сейчас весь Санкт-Петербург и окрестности: передадут ли Исаакиевский собор Русской православной церкви (РПЦ).

— Они беспардонные — вот выражение, которое точно описывает происходящее, — говорит он. — Кто-то там наверху решил, между собой договорились втихаря… А нас спросили? Нет. Может, они провели собрание коллектива музея, где разъяснили бы свою позицию? Нет. Предложили варианты трудоустройства в случае расформирования музея? Тоже нет. А ведь речь идет о четырех сотнях сотрудников: экскурсоводах, охранниках, смотрителях, теплотехниках.

Почти все экскурсоводы завершают свои обзорные лекции проникновенным рассказом о том, как Исаакиевский собор оберегали во время войны (один снаряд всего попал, и то не прямой) и восстанавливали после; сколько сил, средств и энергии было на это потрачено. «Собор не отапливался, стены промерзали насквозь, затем несколько лет по ним струилась вода, пока не высушили», — рассказывает одна из дам типажа «Анны Андреевны». Она сообщает, что в начале 1990-х здесь стали проходить богослужения, и делает паузу, замирая в ожидании актуальных вопросов. Вопросы не заставляют себя ждать.

— А что это у вас вообще происходит-то? Отожмет у музея Церковь здание или нет?

— Да мы сами ничего не знаем, — тотчас откликается дама-экскурсовод — ей ведь того и надо, искреннего и простодушного интереса. — Одна газета пишет, что процесс передачи займет шесть лет, другая — два года.

— С чего это они вдруг?

— Понятия не имею. Все было нормально, никто никому не мешал — музей и Церковь мирно сосуществовали. По две службы в день здесь проводится: в девять утра и в четыре вечера. Наверное, просто у руководства РПЦ аппетиты растут. Смольный собор взяли, Сампсониевский тоже. Оба в хорошем состоянии.

— А также мосты, телефоны и телеграфы? — шутит кто-то из пожилых, видимо, сдававший в свое время экзамен по «Истории КПСС».

Все смеются — экскурсовод, экскурсанты. Натужно, сквозь зубы.

Мимо проходит священник. В отличие от экскурсоводов и смотрителей, имеющих теперь вид интеллигентных квартирантов, он выглядит здесь, в соборе, хозяином: поступь его тверда, осанка железобетонна.

Он сокрушается: люди не знают, что службы можно посещать, не покупая билет на вход. Оказывается, достаточно просто сказать охранникам, что идешь молиться, и тебя пустят внутрь.

— Каждый день можно?

— Пока только в среду не служим, когда у музея выходной.

Очевидно, что ключевое слово в этой фразе — «пока». В этом слове уверенности значительно больше, чем надежды.

Один из прихожан, тех, кто был на службе, задерживается, чтобы послушать рассказы об уникальных витражах, которыми украшен собор. Это средних лет мужчина, подтянутый, с умным лицом. Позже мы вместе с ним, разговорившись о незначительном, выходим на улицу.

— Так как, по-вашему, — спрашиваю, — клириков это здание или музейщиков?

Он молча кивает на фасад. Там надпись: «Храмъ мой храмъ молитвы наречетса».

Между тем на ступенях группа вполне взрослых людей оживленно обсуждает, как некоторое время назад в знак защиты музея от посягательств Церкви и властей собор заключили в символическое кольцо разного рода общественные активисты и просто неравнодушные граждане. По их словам, это были не одни только петербуржцы. «За нас вся Россия, даже с Алтая люди стояли», — горячо делится своими впечатлениями кто-то из очевидцев, а может, и участников той акции.

Коренные приезжие

В последние годы в Санкт-Петербурге массовые акции протеста устраивали довольно часто. Они не отличались особой многолюдностью, но нередко были дерзкими и эффективными. Подавляющее их большинство так или иначе связано с градозащитной идеей. Сохранение Петербурга — это не просто давняя традиция, а идеология. Помните плакат военных лет: «Сохраним наш город-музей»? Что там говорить, если после войны старались восстановить дома, а не выстроить новые. Тема эта в крови горожанина. Даже не коренного, приезжего. В среде градозащитников, кстати, приезжих довольно много. Для них разрушение городской среды болезненно вдвойне. Как вы можете здесь вообще что-то трогать, словно говорят они, — вы же знать не знаете, каково это жить в небольшом поселке при механосборочном заводе, где самая яркая достопримечательность — памятник Карлу Марксу.

Петербургское градозащитное ядро — давнее и сплоченное. Эти люди привыкли, что надо работать, что быстро ничего не решишь и не сделаешь, потому что сильно противодействие бюрократии. Они знают, что если митинг — значит, надо идти, и это давно уже не порыв души, а долг.

Вообще говоря, вряд ли на карте России есть другой такой город, жители которого так активно выражают свою позицию именно на улице. Достаточно вспомнить последние примеры. Люди выходили протестовать против строительства небоскреба «Газпрома» на Охте, против расформирования больницы № 31, в защиту Императорских конюшен, против присвоения одному из мостов имени Ахмата Кадырова, против застройки около Пулковской обсерватории, в защиту Российской национальной библиотеки, в просторечии — публички, которую федеральные власти предлагают объединить с Российской государственной библиотекой. Выходили, когда узнали, что разрушен декоративный образ Мефистофеля на одном из исторических зданий — предположительно по заказу рядом стоящего православного храма. Выходили, когда нависла угроза над Европейским университетом, преподаватели которого не всегда транслируют взгляды, одобряемые властью, и имеют свою, отличную от официальной, точку зрения…

Этот ряд можно множить и множить.

Со стороны кажется, что протесты в Петербурге поставлены на поток. Возможно, так оно и есть, если разобраться. Социальная активность вообще и гражданские протесты в частности имеют здесь свою специфику.

 

Порву за публичку

В Петербурге люди охотнее ходят на митинги, касающиеся проблем сохранения среды обитания, культуры, экологии, или скажем, в защиту «небесной линии», чем за честные выборы, а в Москве, скорее, наоборот. Также горожане  обнаруживают повышенную чувствительность к начальственному хамству и пренебрежению. Речь идет о собственном достоинстве. Здесь это означает больше, чем где бы то ни было — или же так хочется думать самим петербуржцам. Очевидно, еще и по этой причине столь остро восприняли они безапелляционное решение касательно Исаакия.

— У меня такое впечатление сложилось, как будто зашли ко мне в дом, кирзовые сапоги не сняв, и натоптали, — говорит Алексей Шишкин, петербургский журналист, краевед. — Это касается и публичной библиотеки. Я впервые за десять лет собираюсь пойти на митинг. Думаю, вместе со мной пойдут даже те интеллигенты, которые в самой глухой внутренней эмиграции. Потому что если Исаакий — это открытка «для внешнего пользования», то публичка — своеобразное место силы, этакий петербургский грааль.

— А нет тут опасности, что протесты регионального характера выльются во что-то большее, например в массовые политические выступления с радикальными лозунгами?

— Мне кажется, здесь все наоборот: общее раздражение глобальными решениями власти выливается в протесты по локальным поводам. Люди выходят и за Исаакий, и за публичку. Но энергию для этого протеста они копили давно, и не только по поводу региональных проблем.

Вставай, толпа огромная

— А вы знаете, что по статистике средний петербуржец в пять раз чаще бывает в Европе, чем в Москве? А поезд «Аллегро» доезжает до Хельсинки быстрее, чем «Сапсан» до Ленинградского вокзала? — спрашивает Лев Лурье, преподаватель 610-й классической гимназии. Коллеги отрекомендовали мне его так: «Cтоль же авторитетный, как Пиотровский, только иногда матерится». — Все это влияет на формирование петербургского человека, потому что главная особенность русского народа — это всемирная отзывчивость. То есть здесь, конечно, тоже Россия, да не совсем Россия. Петербуржцы гораздо теснее связаны со своим городом, чем со страной. Именно поэтому для них важнее городская, местная повестка, чем общероссийская. Все, что связано с защитой города, вызывает живой отклик у людей. Кстати, началось это не сегодня, а еще в советское время, в 1986 году, когда ленинградская группа «Спасение» выступила против сноса «Англетера».

— Наверное, есть ощущение, что на федеральном уровне ничего не сделать, а на местном — можно попробовать?

— Пожалуй, что и так. Тем более что 31-ю больницу отстояли, Императорские конюшни — тоже, «Газпром» победили… Заметьте, все это благодаря общественному мнению. У гражданского общества Петербурга есть опыт побед над властью и чиновниками. К тому же имеются богатые градозащитные традиции и налаженные вертикальные связи в этой среде, технологии борьбы. Плюс в Петер­бурге постоянно идут массовые бои местного значения. В Москве тоже такое бывает, но значительно реже. Храм в сквере хотят строить или дом разрушить, например. Сейчас почему разрушают меньше? Потому как знают, что будет скандал, отмененные решения. Тут же встанет толпа, причем организованная и возглавляемая быва­лыми общественниками, и по каждой теме есть свое гражданское сообщество, институции. Так что наши власти испытывают приличный страх перед ними, а наши общественники не чувствуют себя лузерами, как часто случается на других территориях.

— А что же политики?

— Здесь принадлежность к той или иной партии мало что значит — важнее местная повестка. В городе сложилась такая политическая ситуация, которой нет ни в одном субъекте Федерации. У нас всегда была оппозиция в законодательном собрании. Сейчас она самая маленькая из всех, но боевая: десяток человек, которые не стесняются голосовать против большинства. Локальные СМИ — сильные и независимые, заточенные тоже на городские проб­лемы. Это и «Фонтанка», и «Деловой Петербург», и «Новая газета», и даже местное НТВ делает вполне пристойные сюжеты, которые очень отличаются от федеральных.

— А вот те люди, которые выходят на митинги по местной повестке, допустим, протестуя против сноса исторических зданий, — они не имеют в виду, что косвенным образом выступают еще и против некоей антинародной власти в Москве, не держат в кармане своего финского кардигана такую антимосковскую фигу?

— Каждый, кто выходит, держит фигу в кармане. Но это маленькая фига, осторожная: то, что происходит не в Петербурге, — это все не про нас, далеко. Потому что кто от нас уехал, тот нашим быть перестал. А слово «мос­квич» вообще имеет отрицательную коннотацию. Стоит произнести фразу «это у нас отнимает Москва», и тут же выступят все 47 тысяч болельщиков «Зенита». Так что можно говорить о такой мягкой форме национализма на городском уровне.

— О болельщиках — это вы для красного словца?

— Ничего подобного. Помните историю, когда министр культуры Мединский хотел перевезти из «Эрмитажа» часть импрессионистов в Москву? Я тогда сначала разместил в интернете петицию, а затем обратился за помощью к лидерам зенитовских болельщиков. Они ответили согласием и сказали, что встанут цепью по периметру «Эрмитажа». И этот аргумент оказался решающим. Так в Петербурге делаются дела.

— Как-то диковато, не находите?

— Нет. Это нормальный механизм, это по-европейски и демократически. Живая жизнь: сказали нам, что передают Исаакий, — мы не захотели, вышли на улицу и отбиваемся.

— А что же только и слышно в разговорах с людьми, что все общественное поле зачищено?

— … [Ерунда] это все… Никто его не зачищал.

— Какие еще особенности у петербургского протеста?

— Хипстеры наши на митинги не ходят. Ваши, московские, ходят. А наши нет — они считают это для себя эстетически неприемлемым. И я их очень хорошо понимаю.

 

Кота жалко

Отправляюсь по наводке Льва Лурье в хипстерский бар «Хроники» на улице Некрасова, чтобы объясниться с тамошними людьми по поводу эстетики петербургского протеста. Объяснение получается весьма коротким.

— А эта история с Исаакием, — говорю классически образованному (с его собственных слов) зенитовскому болельщику, который только что вернулся домой после выезда в Москву, где «топил» против ЦСКА, — она ведь из разряда «маму не трогайте» или «не влезай — убьет»?

— Это как твоего кота вы … [использовали], — отвечает мой новый знакомый. Не образ, а пирожное, в самом деле.

Юный бармен в очках реагирует на матерщину молниеносно: «Попрошу снизить эмоциональный накал». Прямо так и сказал. Без улыбок.

Рядом за стойкой одобрительно — то ли по поводу кота, то ли по поводу накала, а может, просто дискурс понравился — кивает головой Николай, король винила, как мне его представили («это человек, у которого самая большая коллекция виниловых пластинок»). Кроме прочего, он недавно устроился на железную дорогу охранять «Сапсаны», и ему даже обещают выдать ружье. А что — вполне в духе Ленинградского рок-клуба.

— А у нас в Москве уже лет пять никто ни на какие митинги не выходит, — говорю я петербуржцам.

— Может, погода плохая, — отвечают они.

И еще они болезненно реагируют на слово «Питер». Кривятся даже. Как будто Александра Македонского назвали Шуркой. Амикошонство, говорят, это.

Попали в нерв

Однако при всем тематическом разнообразии петербургского протеста Исаакиевский собор все равно стоит особняком. Складывается такое ощущение, что на этот раз власть попала в оголенный нерв городского сообщества, в одну из самых болевых его точек.

И дело даже не столько в том, что Исаакиевский собор — это символ и визитная карточка города, сколько в сопутствующих обстоятельствах.

Все началось после того, как петербургский губернатор Георгий Полтавченко побывал на праздновании 70-летия патриарха Кирилла. И вскоре появилась информация, что глава региона принял решение о передаче Исаакиевского собора в исключительное ведение РПЦ — будто бы об этом он сказал в интервью информационному агентству. Говорил он так или только подумал, с информационным агентством беседовал или со своим водителем — сейчас уже трудно докопаться: как-то очень быстро все концы этой истории оказались обрублены. Однако идея была вброшена в общественное поле и стала обрастать сюжетными линиями.

Прямо об этом в Петербурге никто не говорит, потому что не доказать, но практически все уверены: таким образом петербургский губернатор решил сделать патриарху подарок на юбилей.

Поползли также слухи, что за передачу собора Церкви выступает президент России — впоследствии они были официально опровергнуты.

Законодательное собрание Петербурга, где оппозиционных депутатов раз-два и обчелся, тем временем стало всячески продвигать идею на своем уровне. Например, недавно было принято постановление о том, чтобы завершить передачу собора до начала предстоящих пасхальных праздников, то есть до 16 апреля.

Ну и завертелась-закрутилась свистопляска.

Акция противников передачи собора внутри собора — что-то вроде легкой версии пуссирайотовцев. Неудавшаяся мобилизация православных на крестные ходы вокруг собора в поддержку передачи с опубликованием циркуляра под условным названием «хоругвеносцам иметь с собой хоругви», где от каждого прихода требовали обеспечить явку минимум пяти верующих, а пришло столько, что больше на Тосненскую кавер-группу в сельский Дом культуры приходит.

Учреждение движения православных против передачи под руководством депутата законодательного собрания Алексея Ковалева.

И все в таком же безудержном духе.

Между тем никакого широкого обсуждения возможности передачи на уровне горожан не было. Ни один лидер общественного мнения не выступил перед людьми с простыми разъяснениями. Это и возмутило больше всего. Да, сделал какое-то заявление Патриарх. Но для многих ли оно в Петербурге ценно? Вот если б это был нападающий «Зенита» бразилец Халк, говорят национал-петербуржцы, — тогда другое дело. И, что самое удивительное, они не шутят.

— Петербуржцев никто не спросил, хотят они этого или нет. Людей просто поставили перед фактом: передаем и все. Как холопов, дело которых не обсуждать барские приказы, а исполнять, — говорит Федор Горожанко, один из городских активистов.

Как только он узнал о планах властей относительно собора, то сразу на странице своего сайта организовал сбор подписей под заявлением, где утверждалось, что губернатор Полтавченко поторопился, с людьми проблему не обсудил, что собор никогда не принадлежал Церкви и вопрос этот дискуссионный.

Активист устроил все таким образом, чтобы люди оставляли свои реальные данные, а не просто нажимали кнопку. Он признается, что не ожидал такого интенсивного отклика: в первые сутки свои подписи поставили 15 тыс. человек, а сейчас их уже вдвое больше.

В результате обнаружилась любопытная вещь: среди принявших участие в акции оказалось немало непетербуржцев — примерно сорок процентов от общего числа. Возможно, впервые после протестов против строительства Охта-центра петербуржцев так активно поддержали жители других регионов.

— Откуда мне только не писали, — вспоминает Горожанко, — с Дальнего Востока, из Америки, какой-то человек из Белоруссии прислал свою давнюю фотографию, где он запечатлен на фоне Исаакиевского собора, со словами: «Держитесь, я с вами».

Федор Горожанко считает, что во многом благодаря его сетевой активности в конце февраля так много людей пришло на Марсово поле митинговать против передачи собора.

— Исаакий — точный повтор моста Кадырова, один в один, только масштаб другой, — говорит он. — Если бы по поводу моста люди вели себя активнее, может быть, власть и скорректировала бы свои действия в сторону публичности. Но раз все прокатило, то они подумали — нечего схему менять.

— Там тоже речь шла о наплевательском отношении власти к людям?

— Не совсем… По поводу моста собиралась комиссия. Она состояла не только из архитекторов и градостроителей. Туда запихнули кучу левых чиновников, чтобы они голосовали за те распоряжения, которых ждали из Смольного. И у людей возник вопрос: почему наименованиями в городе занимаются непонятные люди, которых мы не выбирали, знать не знаем, не признаем и не считаем представителями своего мнения? Хотя мне кажется, что негативное отношение к названию моста было не таким ярким, как сейчас — к передаче собора. Все-таки этот мост на окраине, тогда люди колебались. А закрытые замеры по Исаакию показывают, что две трети против передачи.

 

26 лет без референдума

Надо, кстати, сказать, что это уже вторая попытка передать местной епархии Исаакиевский собор. Первая была предпринята летом 2015 года, однако тогда все завершилось довольно скоротечно: сам Георгий Полтавченко и отклонил заявку Церкви. Затем стали говорить, что эту инициативу заблокировала бывший губернатор Санкт-Петербурга Валентина Матвиенко, воспользовавшись своим влиянием третьего по статусу человека в государстве. Кстати, Валентину Ивановну в Петербурге многие вспоминают по-доброму, если не с нежностью, а Лев Лурье, например, называет ее восточно-европейской красавицей и считает, что она могла бы легко управлять Румынией. Почему именно Румынией — Бог его знает. Кто разберет этих преподавателей классических гимназий.

— А вы знаете, что в этот раз Церковь даже заявку губернатору на Исаакиевский собор не направила? — спрашивает Борис Вишневский, депутат законодательного собрания, один из членов оргкомитета по проведению маршей и различных акций в защиту Санкт-Петербурга. Следующая состоится 19 марта по самой широкой повестке и, как предполагается, объединит общественников, занимающихся наиболее острыми городскими проблемами. — Вы только вообразите себе такую ситуацию: Церковь о передаче и не просила, а городская власть настаивает: да забирайте, у нас уже все готово, бумагу только направьте.

У «яблочника» Бориса Вишневского в городе репутация «скорой помощи». Даже есть такая поговорка: «Если ты в панике и не знаешь, что делать, звони Вишневскому». Вот я и позвонил. Он пришел на встречу с очередного мероприятия проекта «Последний адрес», участники которого устанавливают таблички с именами казненных во время сталинского террора ленинградцев на фасадах тех домов, где они жили и откуда их увозили под арест, а затем на расстрел.

И сразу принялся рассказывать о том, что подал заявку на референдум по поводу Исаакия, что это уже его девятая попытка, и ни одна не получила от власти добро, а вообще референдумов в Петербурге не было уже 26 лет.

— Почему?

— Потому что это самый эффективный способ волеизъявления граждан с точки зрения последствий: его результаты, по закону, обязательны к исполнению.

— По Исаакию тоже будут блокировать?

— Конечно. Ведь если референдум состоится, его результат будет предрешен. Есть опросы общественного мнения, которые показывают троекратное превосходство тех, кто считает, что надо сохранить собор как часть государст­венного музея. Вообще, вся эта ситуация не имеет никакой религиозной окраски. Это вопросы не о вере, а об издевательском отношении к людям, о стяжательстве и жадности. Верующих никто у нас не ущемляет. Помню, на митинге против передачи Исаакия я попросил поднять руки тех, кто считает себя православным, — откликнулись больше половины.

Борис Вишневский уверен, что именно под напором акций протеста власть сдала назад по Исаакию.

— И я не думаю, что губернатор Полтавченко является инициатором решения о передаче собора. Ему тонко намекнули — есть мнение, как говорили в советское время… А потом, когда стало понятно, что гражданское общество возмущено и активно сопротивляется, начали все валить на самодеятельность питерской власти.

 

Уязвленные

В Петербурге прошло уже несколько акций против передачи Исаакия. Среди прочих выделяется митинг на Марсовом поле. Не столько численностью, сколько составом участников.

— По моим ощущениям, в тот раз на улицу вышли люди, которые раньше не выходили. Пожилых было много. То есть уязвленными оказались самые консервативные, — говорит Наталья Введенская, искусствовед, активист градозащитного движения Петербурга, участник многих протестных акций. — И возможно, именно поэтому власти сейчас в ситуации с Исаакием слегка отступили назад. Ведь это электорат первого лица. А до выборов год. В Москве, наверное, поняли, что издержек у этой ситуации больше, чем выгод.

— Что в данном случае уязвляет людей больше всего?

— Вторжение в частное пространство. Каждый из нас выстраивает с городом личные отношения. Это как любовь. Мы его сами взяли и полюбили. Это сфера личных отношений, где влияние государства заканчивается. Самые распоследние алкаши — и те выпивают не в подворотне, а на набережной Невы, потому что редкое сердце не смутится при виде Петропавловского собора, ей-богу. Это не зависит от уровня культуры или образования. И ведь какие это все эфемерные вещи — камни… А между тем в Петербурге именно камни дают ощущение идентичности. Ни эта власть, ни предыдущая не имеют никакого права распоряжаться городом! Мы им говорим: это не ваше. Тут нет политического протеста, только гражданский. Это все не уникально — не то чтобы это возникло во времена правления Путина. Так здесь всегда. Люди терпят, терпят, допускают то, допускают это… а потом все — черта. Так вот, Исаакий — это черта.

— А вообще можно представить такого человека, который был бы за Путина, но против передачи собора?

— Да сплошь и рядом у нас такие! Кстати, мне подруга рассказывала, что ее матери звонили — проводили социологический опрос. Задавали два вопроса. Первый: «Одоб­ряете ли вы деятельность президента?» Второй: «Как вы относитесь к передаче Исаакиевского собора?»

Наталья вспоминает, что стала заниматься градозащитной деятельностью, когда «Газпром» решил поставить в Петербурге свой небоскреб.

— У меня было такое чувство: или я, или эта штуковина. Я в самом деле думала, что если они его соорудят на Охтинском мысу, мне придется отсюда уезжать. Выбора у меня не было, и я включилась в борьбу. Нам говорили: куда вы лезете, это же самая богатая компания в стране, они сделают все, что захотят! Но я надеялась, что получится. Два года борьбы, изнурительной борьбы — и мы по большей части добились своего: проект перенесли на Лахту. Хотя было все по-серьезному — они уже завезли часть каркаса, собирались его монтировать… А на Охтинском мысу — археология, и мы бы кучу информации потеряли о допетербургском периоде, там люди селились со времен неолита.

— С трудом верится, что одних только усилий гражданского общества хватило для этого.

— Нет, конечно. У нас максимум тысяч по пять собиралось. Сыграла роль не массовость, а вот это чувство, что за тобой весь город. Забавная штука в том, что наши чиновники тоже оказались людьми, и у них тоже есть чувства к Петербургу. Порой наши усилия по борьбе с «Газпромом» совпадали с их интересами. Они ведь тоже очень боятся навредить, совсем разрушить среду.

— Значит, протест работает?

— Худо-бедно. И хорошо, что полиция так себя не ведет, как в Москве. Последний раз нас винтили в 2012 году, когда мы выходили по «болотникам». ОМОН тогда всех чесом брал — до кого мог дотянуться. А потом — все. По Дадину выходили на Малую Садовую — не разгоняли. По Исаакию выходили — все тихо. Хотя мы были готовы к жесткому противостоянию, потому что на Исаакиевской площади по городскому закону нельзя собираться. Потом пошли делать это кольцо вокруг собора — тоже. В Москве за одиночные хватают, а у нас одиночные регулярно проходят. Вот недавно были — в поддержку крымских татар. Напряженная тема. Но никто никого не трогает. Подходит милиционер и всего лишь переписывает данные документов. Наверное, нашим властям позволено самим решать, винтить или нет, что выгоднее. Ну а к тому же они прекрасно понимают, что никто из нас не пойдет громить магазины, они знают всех нас много лет. Не хулиганы мы, а свяжешься с нами — будет много крика и вони. Зачем им лишний головняк?

 

Безфундаментный договор

Кто-то из горожан уверен, что конфликтная ситуация с Исаакиевским собором напрямую связана с руководителями местной епархии, приехавшими командой из Саранска, людьми для Петербурга чужими, «варягами» или «скобарями», как называют петербургские понаехавших. В частных разговорах их зовут коротко и просто — мордовские. На манер того, как раньше называли криминальные группировки: тамбовские, ореховские, солнцевские.

Был бы такой, как Алексий Второй, какой-нибудь интеллигентный батюшка, я бы не возражал против передачи собора, говорит один. А я бы отдал даже и прежнему главе епархии, митрополиту Владимиру, отвечает ему другой.

Дело не в личностях, считает Наталья Введенская, а в системных сбоях.

— Допустим, жила бы я в Финляндии — там я не стала бы выходить на улицу, мне было бы все равно, потому что православная церковь там прозрачна, она способна заключать договоры, а государство гарантирует их исполнение. У нас же они поступают вот как. У меня рядом с домом есть парк Малиновка. Церковь получила в нем участок под ларек — поскольку это парк, там разрешено возводить только бесфундаментные строения. И что они сделали? Построили на этом участке большой каменный храм! И ведь его не снесешь: кто же посягнет на святое. Я ничего не имею против храма, но ведь это незаконно. Такой у них стиль поведения. Мы сейчас можем с Церковью договориться по Исаакию, но где гарантии, что она не нарушит свои обязательства? А власть при этом не будет вмешиваться.

Петербургские градозащитники обижены на Церковь и за то, что она не помнит и не ценит усилий их предшественников, которые в советское время имели отвагу вступаться за церковные памятники, объясняя чиновникам, воспитанным на принципах марксизма-ленинизма, что эти объекты имеют культурную и историческую ценность.

Церковники ведь даже не понимают (возмущаются активисты): то, что у них осталось, — это все благодаря тем самым «тупым интеллигентам» и сумасшедшим фрикам, тому самому музейному сообществу, которое они теперь так ненавидят из-за Исаакия.

Потрясти Суворова

В отличие от православных, мнения которых разделились относительно Исаакиевского собора, музейное сообщество Петербурга в этом смысле можно считать консолидированным. Кроме того, музейщики легко идут на контакт с журналистами, в то время как священнослужители поголовно отказываются от беседы, отвечая примерно одно и то же: «Поймите и вы меня, у меня же дети, я могу остаться без работы».

— На наш взгляд, компромисс с РПЦ был достигнут на все 150 процентов, — говорит Александр Кузьмин, заместитель председателя Межрегионального творческого Союза музейных работников Санкт-Петербурга и Ленинградской области. — В течение прошлого года в соборе было проведено 640 служб, отмечено 18 тыс. посещений. За пользование храмом с Церкви не взяли ни копейки. В этом и не было нужды. Музей находится на самоокупаемости, его доходы составляют порядка 800 миллионов рублей, а на поддержание своей деятельности он тратит 500 миллионов.

Александр Кузьмин говорит, что для музейного сооб­щества города решение губернатора по Исаакию стало неожиданностью.

— Все резоны наши и Церкви были учтены и согласованы в позапрошлом году. Более того, мы всегда стремились искать компромисс в отношениях с Церковью. Да и они соглашались. Я человек неверующий, но мы были в хороших отношениях и с бывшим главой епархии митрополитом Владимиром, и с патриархом Алексием Вторым. Изменилось все со сменой руководства епархии… Теперь им всего мало стало. Эти ребята требуют и требуют:

отдайте то, отдайте это. Допустим, они положили глаз на собор, где похоронен Александр Суворов. Ну, это понятно. Известная личность, народ приходит ему поклониться, почему бы не брать за это деньги. А еще у нас в Кронштадте восстановили Морской собор. Его содержит Министерство обороны. Так там священники вовсю экскурсии водят, свечи продают, копилки устанавливают. Чудесно устроились! Хотя церковникам и без того грех жаловаться: ведь чуть ли не 80 процентов средств, выделяемых для реставрационных работ, идут на религиозные сооружения, а не на здания и дворцы.

А еще Александр Кузьмин, как он сам признался, выступал за строительство в Петербурге того самого Охта-центра, где рассчитывал устроить музей современного искусства — прямо слюни текли от предвкушения, говорит. Тем самым только подтверждая, что интеллигенция в Петербурге мало приспособлена к ходьбе строем и поголовному единомыслию.

***

Дом на Васильевском острове, где я останавливаюсь, когда бываю в Петербурге, украшает кариатида — строгая, холодная, как сам город, в котором она прописана. Недавно под ней появилось объявление: «Будьте осторожны! Возможно обрушение лепнины!» Ярче образа петербургского гражданского протеста и не придумать.

РР №2 (419)