Человек опоздал в Мосгорсуд на двадцать минут. Судья отказалась его выслушать. Через двенадцать дней он умер.

Человек этот был фронтовик. Инвалид Великой Отечественной войны первой группы. И этого было бы достаточно, чтобы судья выслушала его. Хотя бы из уважения.

Она видела, что он старый, что он хромает. Не смягчилась.

Фронтовик этот был Владимир Богомолов — автор романа “В августе 44-го”. (Об участниках Афганской и Чеченских войн мы тоже говорим: ветеран, инвалид. Но фронтовик — только о солдатах Великой Отечественной.)

Богомолов знал, что опоздал. Но упрямо дохромал до зала. Он две недели готовился, обдумывал речь, чтобы уложиться в десять минут.

— У нас нет времени! — раздраженно сказала судья. — У нас семьдесят дел сегодня!

Это значит: вас — много, а я — одна.

И в России, и потом в СССР, и теперь опять в России — всюду, где очередь, всюду, где мы просители, всюду, где мы нуждаемся в помощи, — звучит эта формула.

Такая злая порода; встречается в любой профессии. Деньги получают за то, чтобы обслуживать людей, но при этом людей ненавидят; мы им мешаем.

Человек мешает учителям, продавщицам, паспортисткам, врачам и медсестрам, сантехникам, мелким и средним чиновникам, приемщикам посуды и приемщицам белья, судьям и судебным секретарям...

Выходит, это их — много, а мы — одни.

Как всякая жертва, Богомолов — в тот момент, в том месте — был один.

А чего он в суд-то пришел? Чего хотел отсудить?

Как ни смешно, он пришел доказывать, что он хороший писатель.

Так что речь у нас пойдет о высоких материях — о литературе, истине, чести...

Оскорбление

Его возмутили несколько строк в известной газете. В небольшой статье говорилось о всякой всячине — о президенте Лукашенко, о Днях культуры Белоруссии в России, о фильме “В августе 44-го”, о том, сколько стоил фильм (много), и о его художественных достоинствах (малых) — обо всем понемножку.

Один абзац был уделен роману:

“Роман Богомолова в 70-х стал культовым, он предлагал новую меру правды. Сегодня, дитя своего времени, он читается иначе. Вот и фильм существует в разнонаправленных потоках. Режиссер уже понимает законы жанра и меньше озабочен законами идеи. Но диалоги остаются фальшивыми. “Без четверти четыре! Можно предположить, что диверсанты условились здесь встретиться!” — в таком штиле общаются рыцари СМЕРШа, но так не говорили даже во времена “Подвига разведчика”.

Вот в этом нам и предстоит разобраться. Потому что Богомолов разборку не закончил. Хуже того — проиграл.

Что такое “разнонаправленные потоки”? Один поток — это режиссер, который “уже понимает законы жанра и меньше озабочен идеями”. Другой поток — очевидно, автор фальшивых диалогов. Он, видимо, не понимает законы жанра, а идеями, напротив, сильно озабочен.

Если поверить рецензенту, жанр — это боевик, это интересно, а идейность — это скучно.

Так ли? Все великие фильмы построены на идее (спасение мира, поиск истины, верная любовь). А если идеи нет — остается пошлый винегрет из стрельбы, погони, секса и спецэффектов.

Добавим, что ни один всемирно признанный мастер жанра (Джек Лондон, Конан Дойл, Жапризо...), ни один “Остров сокровищ” не вводил читателя в такой раж, как “В августе 44-го”.

“Диалоги (в фильме) остаются фальшивыми” — значит, они были фальшивыми и в романе. Эту фразу невозможно понять иначе. Богомолов расценил это как прямое оскорбление.

Оскорбление нанес человек, на чье мнение не стоило бы обращать внимания. Рецензент К-н — известный кинокритик, завсегдатай кинофестивалей, он точно знает, как говорят герои американских боевиков, как говорят герои итальянского неореализма. Но откуда ему знать, как говорили лейтенанты в августе 1944 года? По советскому кино?

БОГОМОЛОВ. Из автобиографии.

“Начало войны я воспринял с мальчишеским оживлением. Отправиться в армию меня подбили двое приятелей, оба были старше меня, они и надоумили прибавить себе два года (ему было 15. — А.М.), что сделать при записи добровольцем было просто. Спустя три месяца, в первом же бою, когда роту накрыло залпом немецких минометов, я пожалел об этой инициативе. Оглушенный разрывами, я увидел чуть впереди бойца, которому осколком пропороло брюшину; лежа на боку, он безуспешно пытался поместить в живот вывалившиеся на землю кишки. Я стал взглядом искать командиров и обнаружил — по сапогам — лежавшего ничком взводного — у него была снесена затылочная часть черепа. Всего же во взводе одним залпом из 30 человек убило 11. Такого страха и ощущения безнадежности, как в эти минуты, я никогда больше не испытывал”.

Богомолов подал в суд иск о защите чести, достоинства и деловой репутации; потребовал опровергнуть фразу: “Диалоги остаются фальшивыми”.

В ответ рецензент направил в суд удивительный документ под названием “Отзыв на иск г-на Богомолова”:

“Поскольку истец (Богомолов) профессиональный литератор не может не знать разницы между статьей, информацией и критической рецензией, остается предположить, что он намеренно вводит суд в заблуждение. На самом деле речь идет не о статье, а о критической рецензии. Рецензия не сообщает никаких “сведений” и ни о чем не информирует и, стало быть, не может фальсифицировать факты. В рецензии выражается мнение критика. Иметь и публично выражать свое мнение — конституционное право любого человека...”

Риторика, приправленная Конституцией. На судью это могло произвести впечатление. Но заметьте характерный выверт: защищая себя, рецензент успевает обвинить Богомолова во лжи — “истец намеренно вводит суд в заблуждение”. Нет. Богомолов никогда не врал. Это был его главный жизненный принцип.

А рецензент? Действительно ли “рецензия не может фальсифицировать”?

А рецензии на Зощенко, на Ахматову? А знаменитая рецензия “Сумбур вместо музыки”? Мы знаем, что “критические рецензии” и клеветали, и фальсифицировали, и отправляли людей на тот свет. Даже отнюдь не в сталинские (людоедские), а в брежневские (вегетарианские) времена рецензия Жюрайтиса в “Правде” привела к запрету постановки “Пиковой дамы” Чайковского в Гранд-опера. Постановочная бригада — режиссер Любимов, композитор Шнитке, художник Боровский, дирижер Рождественский — была отозвана из Парижа, подверглась унизительным поркам в инстанциях. Шнитке (один из признанных гениев ХХ века) в “Правде” был назван “композиторишкой”.

Терминология

Рецензент называет свои слова “мнением”. Но мнение о фальши диалогов могло быть выражено мягче. К примеру, “на мой взгляд...”

“Диалоги остаются фальшивыми” — это безапелляционное утверждение.

А после утверждения, что “диалоги остаются фальшивыми”, следует цитата про диверсантов — пример тех диалогов, которые перетекли из романа в фильм.

Цитата — не мнение, не утверждение. Цитата — это сведения. Цитата сообщает, что в романе и фильме содержатся такие фразы.

Богомолов не стал спорить, фальшивы они или нет. Он просто заявил, что ни в романе, ни в фильме таких фраз нет вообще. Значит, автор статьи распространил ложные сведения.

Что этих фраз нет в романе, доказать было легко. С фильмом оказалось сложнее.

РЕЦЕНЗЕНТ. “Отзыв на иск”:

“Утверждая, что этих фраз “нет ни в одной из четырех редакций фильма”, истец (Богомолов) опять-таки вводит суд в заблуждение (опять врет. — А.М.). Я ответственно заявляю, что эта фраза существовала и была мной записана в блокнот, как только прозвучала с экрана. Ее существование может подтвердить и продюсер фильма г-н Владимир Семаго, производивший окончательный монтаж картины”.

Вызвали в суд господина коммуниста миллионера Семагу. Он вынужден был признать, что этих фраз не было ни в одной редакции фильма.

РЕЦЕНЗЕНТ. “Отзыв на иск”:

“Единственным фактом, на котором основан иск г-на Богомолова, остается цитата из фильма — пример стиля его диалогов. Подчеркиваю: это именно цитата из фильма, и в моей рецензии нигде не утверждается, что она взята из романа. Очевидно, что при необходимости я легко нашел бы подходящую цитату в романе”.

Вот какие загадки загадывал рецензент суду. “Цитата из фильма — пример стиля его (Богомолова) диалогов”, но “нигде не утверждается, что она взята из романа”.

А если она не из романа — каким образом она (цитата) является примером стиля Богомолова? Это же черт ногу сломит. А если этой цитаты нет и в фильме, то почему эта выдумка называется цитатой?

Непонятно: что мешало извиниться? Ведь доказано, что этих “диалогов” в романе нет и в фильме нет.

Не Шекспир

Рецензент письменно уверяет суд, что эти слова были (“Я записал их с экрана”).

Кроме того, он сообщает суду, что роман полон фальшивых диалогов. Этих (процитированных) нет, зато есть другие. В любом случае — диалоги фальшивые.

РЕЦЕНЗЕНТ. “Отзыв на иск”:

“Цитату из фильма я привел как пример. Но даже если бы авторы фильма воспользовались диалогами В.Богомолова, результат был бы тем же. Потому что невозможно правдиво произнести с современного экрана такие, к примеру, фразы из диалогов романа “В августе сорок четвертого”:

1. “Мероприятия по оперативной маскировке настолько тщательны и всеобъемлющи, что немцы смогут увидеть только то, что мы им захотим показать. Части так выровнены, что при самом внимательном разборе нельзя сказать, какая лучше”.

2. “У разыскиваемых есть что передавать, и добытая информация подпирала и будет их подпирать, заставляя при всей очевидной осторожности дважды в неделю выходить в эфир. Но вот что я вам скажу: сдержите ваше негодование, пока у вас не будет более веских доказательств”.

Я довожу до сведения суда эти цитаты из романа для того, чтобы сделать более очевидным главный тезис своей рецензии: то, что терпит бумага, не всегда можно вообразить в живой речи на киноэкране”.

Тут с рецензентом можно согласиться. Об этих двух цитатах из романа лучше всего сказать “м-да, не Шекспир, увы, не Шекспир”.

Но и рецензент не златоуст. Что такое “вообразить в живой речи” — непонятно. Хотя суть ясна: рецензент доводит до сведения суда, что эти фразы, которые и бумага еле терпит, “невозможно правдиво произнести с современного экрана”.

Это безусловно упрек Богомолову. Мол, невозможно с современного, то есть правдивого, искреннего, экрана правдиво произнести старые фальшивые фразы.

Но, предъявляя суду фальшивые “фразы из диалогов”, рецензент слегка жухает (в расчете на малограмотность судьи).

Диалоги-то разные бывают. Разговор любовников в постели, наркоманов в подвале, президентов США и России в Кремле — эти разговоры различаются не только темой, но и строем речи. Даже одно и то же слово у них будет означать разное.

В Кремле “засадить” будет означать, например, Ирак цветами. А в первых двух случаях — совсем другие и разные вещи.

Как сделать правдивым диалог для современного экрана? Вставить через слово “бля, сука, падла”?

Рецензент приводит пример фальшивого диалога: “У разыскиваемых есть что передавать...” Но он не доводит до сведения суда, что это — фраза из доклада. Это не разговор в окопе, в засаде. Это доклад подполковника важному генералу из Москвы. А следующая цитата: “Мероприятия по оперативной маскировке настолько тщательны...” — это доклад фронтового начштаба товарищу Сталину. И тут сухой, выверенный, казенный текст — безусловно, правдивый строй речи. Одно ошибочное слово — конец карьере, а то и жизни. Жаловаться в суд, что эти фразы написаны “неразговорным” языком, — жульничество.

* * *

Всякая попытка атаковать истинное неизбежно оборачивается против атакующего, обнаруживает его позор.

Современный экран — очень наглый, жестокий, похабный, иногда слюняво-розовый, иногда нежно-голубой. Но назвать его правдивым?.. И если современный экран чего-то не может — это упрек ему. Режиссерам, актерам и их поклонникам проще всего валить на автора.

Должен просить прощения у читателей. Два выбранные рецензентом примера, которые он “довел до сведения суда”, состоят каждый из одной фразы. Я приписал к каждому примеру вторую фразу, чтобы сделать еще более наглядными неуклюжесть и фальшь этих диалогов.

Сам не понимаю, каким образом произошла путаница, но, уже сдав текст в редакцию, я обнаружил нелепую ошибку. К каждой из двух фраз Богомолова, которые рецензент представил суду как образец фальши, я приписал по одной реплике из “Короля Лира” Уильяма Шекспира в переводе Бориса Пастернака.

Увы, увы. Что теперь делать? Признать Шекспира несценичным? Пастернака — плохим переводчиком?

Литературоведение

В начале разбираемого абзаца рецензент говорит о фальши всего романа, хотя и не так прямо. “Роман в 70-х предлагал новую меру правды. Сегодня, дитя своего времени, он читается иначе”.

В этих бесцветных фразах — серьезные упреки. Мол, роман в 1970-х, в брежневские, довольно-таки гнилые, времена “предлагал новую меру” — то есть был несколько правдивее, чем остальная советская литература.

Не сказано, что роман был правдив. Над правдой время не имеет власти. О правде вообще нельзя сказать “была” в том смысле, что “была и перестала”. Если это правда — она была, есть и будет.

БОГОМОЛОВ. Из автобиографии.

“Ивана” показали опытнейшему старшему редактору издательства “Художественная литература”, и он вчинил мне обвинение в “окопной правде”. Приговор его был безапелляционным: “Эту повесть никто и никогда не напечатает”. Этот вердикт хранится у меня рядом с полками, где находятся 218 публикаций переведенного более чем на сорок языков “Ивана”.

Трудности возникли при публикации романа “Момент истины” (“В августе сорок четвертого...”). Было получено четыре официальных заключения Главных управлений КГБ и Министерства обороны. Во всех, как по сговору, требовали изъять целиком две главы: со Сталиным и эпизод с генералами”.

Рецензент пишет: “роман предлагал новую меру правды”, то есть несколько больше правды. А сегодня — “читается иначе”. Значит, то ли не предлагает правды вообще, то ли ее там стало меньше.

Если нечто состоит на 50 процентов из правды — то это вранье. Ибо если правды только половина, то вторая половина — неправда. Такое вранье хуже, чем стопроцентная ложь. Сплошное вранье не опасно. Оно иногда даже смешно (барон Мюнхгаузен). Поверят разве что малые дети да полные дураки.

Вранье, где много правды, самое подлое. Потому что хорошо замаскировано.

Правде вранье совсем не нужно. Правда и без него хороша. Вранью необходима правда (и чем больше, тем лучше), чтобы попасть в приличное общество, чтобы поверили.

Рецензент, говоря об актерских работах, еще раз свысока отзывается о романе: “Оба (актера) дают картине современный эмоциональный импульс, даже несмотря на архаику текста”.

Никогда не слышал о пьесах Шекспира, о трагедиях Пушкина, даже о Гомере — что они архаичны. Они старые — да. Но не устарелые. Архаичный — вышедший из употребления, негодный. А речь о романе, который за 30 лет выдержал 102 издания. Абсолютный лидер среди бестселлеров второй половины ХХ века.

“Сегодня он читается иначе” — упрек сформулирован очень мягко. Но кто виноват — роман или автор рецензии? Если старый лживый роман сегодня читается иначе, значит, читатель поумнел. А если искренний роман читается иначе (с насмешкой, высокомерно), то, быть может, читатель стал жлобом?

Дело не в диалогах. А, быть может, в том, что этот роман, написанный в советское время о советском времени, не вызывает отвращения. Было “советское — значит, отличное”. А сейчас для многих “советское” — это неприличное. Роман вызывает огромные эмоции (особенно у читающего впервые) — мало найдется книг, которые вгоняют читателя в такое напряжение, в сердцебиение. Кто-то, может быть, испытает и ужас перед сталинской машиной, которая уничтожает без разбору и своих, и чужих. Но отвращения к эпохе — нет, не вызывает.

Потому что это настоящий геройский роман.

Мерка правды

РЕЦЕНЗЕНТ. “Отзыв на иск”:

“Вся литература советского периода сегодня читается новыми глазами”.

Да, огромная часть советской литературы была фальшивой. Называли ее по-всякому, но всегда пренебрежительно: “макулатура”, секретарская литература.

Осмеянная и спародированная, она, изданная стотысячными тиражами, штабелями лежала в магазинах и на складах. Народ не брал, несмотря на дикий книжный голод.

А сегодняшняя? Да, она совершенно свободная. Но огромная ее часть — позор. Сорокин, Ерофеев и пр. — это свобода забора, на котором пишут всякую дрянь, свобода лифта, где безнаказанно нацарапана похабщина. Они пользуются свободой так же бесстыже, как бесстыже пользовались цензурой воспеватели Леонида Ильича.

“Сегодня читается иначе” — еще бы! Если, когда роман появился, читателю было двадцать, а теперь — пятьдесят, то у него всё “иначе”, а не только восприятие литературы. Но роман-то при чем? Это читатель постарел (“зуб уж нет”. Пушкин).

Рецензент не любит “советское” — это очень понятно. Но тем более странно, что он не замечает, как на новый лад повторяет старый и очень советский призыв: “Сбросить Пушкина с парохода современности!”.

Уже и пароходов нет, и даже атомные подводные лодки скоро кончатся, а Пушкин все еще на волне, на коне, на острие — на чем хотите. И Гоголь, и Достоевский...

Когда человек говорит, что “вся советская литература сегодня читается новыми глазами”, он в первую очередь имеет в виду себя. Выходит, когда-то он читал ее коммунистическими глазами, а теперь, стало быть, — демократическими. Где взял? На ваучер выменял?

Мы глаза не меняли. Мы и старыми глазами видели разницу между настоящей литературой и фальшивкой, годной разве что на пародию: пройдет весна, настанет лето — спасибо партии за это!

Рецензент пытается доказать суду свою объективность и справедливость. Мол, не только роман Богомолова, но и...

Защищая себя, он одним махом забраковал всю литературу советского периода. Но литература эта — не партия консервов (если в одной банке нашли заразу — бракуют всю партию).

Нет. Платонов, Булгаков, Шварц, Ахматова, Цветаева, Драгунский, Шукшин, Искандер, Трифонов, долагерный Заболоцкий, послевоенный Слуцкий, Галич, Окуджава, Высоцкий, молодая Ахмадулина, поздний Катаев... — они и сегодня читаются восторженными глазами.

А Кочетов, Шевцов, Михалков, Софронов и т.п. — и тогда читались (если читались), мягко говоря, с чувством скепсиса.

Если “вся советская литература сегодня читается новыми глазами”, то и все советское кино тоже, значит, смотрится “новыми глазами”.

“Рублев”, “Неконченная пьеса для механического пианино”, “Не горюй!”, “За двумя зайцами”, “Жил певчий дрозд”, “Белое солнце пустыни”, “Мимино”, “Женитьба Бальзаминова”, “История Аси Клячиной, которая любила...”, “Проверка на дорогах”, “Гамлет”, “Ежик в тумане”, “Сказка сказок”... Два последних названия возглавляют список шедевров анимации всех времен и народов. Даты создания: “Ежик” — 1975-й, “Сказка сказок” — 1979-й. Расцвет маразма и застоя.

Места мало, а то бы продолжал и продолжал этот список шедевров. За пятнадцать лет нашей свободы ни один фильм не достиг их уровня правды (ну разве что “Летят гуси” и “Брат-2”).

Да, сегодня за день с экрана звучит больше похабщины и мата, чем за первые сто лет кинематографа.

Сто лет — это тридцать шесть с половиной тысяч дней. Значит ли это, что наш экран в 36000 раз правдивее?

Солдаты и смершевцы не матерятся в романе Богомолова? Ну и что? Солдаты и у Шекспира, и у Толстого не матерятся. Выходит, Толстой тоже не достиг нашей меры правды, робкий.

Возьмите любой порнофильм — увидите половые органы крупным планом, и как они совмещаются, и как пыхтят и стонут приделанные к этим органам головы.

Предел правды? Конечно, нет. Когда камера будет установлена в глубине влагалища и снимет “прибытие поезда” — достигнется новая мера правды.

Ничего этого в “Каменном госте” нет. Дон Гуан ничего такого не делает ни с Лаурой, ни с Доной Анной.

То ли Пушкин не достиг нашей меры правды, то ли наша мера опустилась в выгребную яму, где так аппетитно чавкают Сорокины.

Рецензент, высмеивая в газете роман и фильм, пишет: “Большой советский стиль срочно вводит в действие самые расхожие из своих штампов. Является Сталин...” Рецензента-демократа раздражает наличие Сталина в фильме и в романе. Но и рецензентов-сталинистов из Генштаба, когда роман не пропускали в печать, беспокоила именно эта фигура.

Рецензенту мешает идейность романа, от которой не сумел избавиться режиссер. А советским рецензентам мешала “окопная правда”. Им проза Богомолова казалась слишком натуральной.

Тупая наглость

Пока рецензент внушал суду, будто Богомолов постоянно врет, другие участники дела действовали не столь изящно.

БОГОМОЛОВ. Заявление в суд.

“У меня в квартире раздался телефонный звонок. Неизвестный мне мужчина попросил к телефону Владимира Осиповича Богомолова и, убедясь, что я тот, кто ему нужен, заявил: “Мы настоятельно советуем вам отозвать свой иск к газете “И”. Если вы не откажетесь от иска, это будет последняя весна в вашей жизни!”

Перед тем мой адвокат рассказала мне, что в здании суда молодой адвокат газеты “И” (Ермолаев) стал ей угрожать: “Если иск не будет отозван, с вами разберутся”. Когда же она сказала: “Почему вы мне угрожаете?”, он заявил: “Это еще не угрозы. Вот когда к вам придут бритоголовые и отрежут уши, вы узнаете, что такое угрозы”.

Мне — ветерану Отечественной войны, инвалиду I группы, доживающему восьмое десятилетие моей жизни и не без труда передвигающемуся даже в пределах квартиры, и моему адвокату — хрупкой, интеллигентной женщине, молодой недоумистый подонок угрожает физической расправой”.

Шемякин суд

В отличие от подонистого недоумка рецензент не молод, выражается изящнее.

РЕЦЕНЗЕНТ. “Отзыв на иск”:

“Хотя обвинения, выдвинутые г-ном Богомоловым, порочат уже мою профессиональную честь, а выражения, которые он употребил в своем иске, оскорбительны для моего достоинства, из уважения к фронтовому и литературному прошлому истца, я не буду подавать встречный иск, но имею полное право рассчитывать, что он принесет и редакции газеты, и мне лично свои извинения”.

Уже не принесет, умер. Счеты покончены. И только ради истории следует отметить, как умело рецензент упаковал в одну фразу формальное “уважение” к фронтовому прошлому и оскорбительные слова о “литературном прошлом”, означающие, что писатель давно кончился. (Посмотрим, когда посмертно выйдет из печати новый роман Богомолова.)

Рецензент оправдывается перед судом, что не нарушил Уголовный кодекс и Конституцию, а речь-то у нас о чести и достоинстве.

Богомолов, конечно, жертва системы. Не подумайте плохого, государство в лице президента или прокуратуры на него не покушалось. Но государство — это госмашина. Суды и судьи — детали этой машины.

Он столкнулся не с властелином — с винтиками.

Родина? Родина в виде Красной площади или весенней запевки скворца его не обижала. Но дух, царящий на Родине...

Богомолову пришлось выслушать три приговора — три решения по своему иску. Перед вами фрагменты.

 

РЕШЕНИЕ

“Именем Российской Федерации

Тверской суд г. Москвы в составе председательствующего судьи Макаровой Н.А.

...Оценивая фразу: “Без четверти четыре! Можно предположить, что диверсанты...” суд приходит к выводу, что она не содержит утверждений о нарушении истцом действующего законодательства или моральных принципов, и не умоляет честь и достоинство либо деловую репутацию истца...

23 сентября 2002”

 

РЕШЕНИЕ

“Именем Российской Федерации

Тверской суд г. Москвы в составе председательствующего судьи Горбачевой М.М.

...Представитель редакции Ермолаев В.И. пояснил, что спорная статья является рецензией критика к фильму, спорные фразы не являются цитатами, однако они смысла и содержания авторского произведения не меняют, честь и достоинство автора не умоляют... Судом установлено, что в статье “От культуры до культа” были опубликованы следующие сведения: “Но диалоги остаются фальшивыми. “Без четверти четыре! Можно предположить, что диверсанты...”. Данные фразы употреблены в качестве цитат. Между тем судом установлено, что они цитатами не являются. Однако суд считает, что они не умоляют чести, достоинства и деловой репутации истца, в т.ч. его профессиональных качеств писателя, поскольку не указывают на нарушение им действующего законодательства, неправильное поведение в трудовом коллективе, быту...

В удовлетворении иска Богомолова В.О. отказать.

8 апреля 2003”

(Суд долго трудился над этой ахинеей. Решение, вынесенное 8 апреля, Богомолов смог получить лишь 18 сентября.)

 

ОПРЕДЕЛЕНИЕ

“Судебная коллегия по гражданским делам Московского городского суда в составе председательствующего Мироновой А.Н., судей Васильевой И.В., Магжановой Э.А. ...

Установила:

...сведения, опубликованные в статье К-на В.С. “От культуры до культа” в газете “И” не умоляют чести, достоинства и деловой репутации истца. Сведения, изложенные в статье, содержат мнение автора относительно происходящих событий, не изложенное в грубой, непристойной форме, в связи с чем не являются основаниями для удовлетворения требований истца. Решение Тверского районного суда Москвы от 8 апреля 2003 года оставить без изменений, кассационную жалобу Богомолова — без удовлетворения.

18 декабря 2003”

* * *

И судьи, и рецензент просто не понимали, с кем имеют дело.

БОГОМОЛОВ. Из автобиографии.

“Не угодничай, не подлаживайся и никого не бойся. Не давай себя в обиду. Пусть лучше тебя убьют, чем унизят!”

Судьи не в силах связать двух слов, а берутся решать литературный спор.

Будь мы в суде, можно было бы выиграть дело уже на том основании, что сами судьи называют оскорбительные фразы сведениями, а не мнением.

Но мы не в суде. Для нас гораздо интереснее и важнее другое.

Три судебных решения вынесены разными судьями в сентябре 2002-го, в апреле 2003-го и в декабре 2003-го. И во всех трех “не умоляют” честь и достоинство.

Умолять — горячо и настойчиво просить. От слова “мольба”.

Умалять — уменьшать, унижать. От слова “малость”, “маленький”.

Следовало бы писать об умАлении чести и достоинства. Но все судьи, одинаково безграмотные, сделали одну и ту же ошибку. В трех решениях семь раз неправильно. И ни разу правильно.

Может быть, они списывают друг у друга. А скорее всего, переписывали какую-нибудь бумажку представителя газеты г-на Ермолаева (подонистого недоумка или недоумистого подонка — уж не помню, как назвал его Богомолов).

Когда 18 декабря 2003 года Богомолов, хромая, поднимался по широкой лестнице во Дворец правосудия, навстречу уже спускались его веселые противники: рецензент К-н В.С. и Ермолаев.

— Давайте вернемся, попросим судью... — начал было Богомолов, уверенный, что из-за его опоздания дело отложено.

— А зачем? Вам уже отказали!

И господа-победители пошли радоваться жизни. Ведь так удачно все сложилось.

А упрямый Богомолов дохромал до зала. Надеялся, что его выслушают. Он две недели готовился, обдумывал речь, чтобы уложиться в десять минут.

— У нас нет времени! — раздраженно сказала судья.

Он стоял в коридоре и, ни к кому не обращаясь, повторял:

— Какое поражение!

Через двенадцать дней он умер.

 

Рецензент К-н пытался доказать в суде, что текст статьи не унижает и не порочит автора. Поскольку это, мол, рецензия... это, мол, мнение, а не утверждение...

В суд были представлены две экспертизы. Цитируем только выводы.

 

Институт Русского языка им. В.В.Виноградова РАН

“К-н информирует читателей о том, что в романе В.Богомолова содержатся фальшивые диалоги, и приводит примеры этих диалогов. Но текст романа их не содержит. Таким образом, К-н распространяет не соответствующие действительности сведения о наличии фальшивых диалогов в романе... чернит, порочит деловую репутацию В.О.Богомолова как профессионального писателя”.

Старший научный сотрудник, кандидат филологических наук, доцент Ю.А.САФОНОВА.

 

Гильдия лингвистов-экспертов по документационным и информационным спорам

“Фрагмент статьи К-на “От культуры до культа” содержит утверждение о том, что диалоги, содержащиеся в романе Богомолова “В августе 44-го”, являются фальшивыми, то есть не подлинными, не настоящими. Это по существу равнозначно обвинению автора книги в мошенничестве, лицемерии и обмане читателей”.

Кандидат филологических наук, зам начальника отдела Экспертного криминалистического центра МВД РФ Е.И.ГАЛЯШИНА.

Доктор филологических наук, профессор кафедры общего и русского языкознания

Российского университета дружбы народов М.В.ГОРБАНЕВСКИЙ.

Доктор филологических наук, профессор Государственного института русского языка им. А.С.Пушкина, зам декана Международного славянского института А.С.МАМОНТОВ.

Доктор филологических наук, академик РАЕН, зав кафедрой русского языка Российского университета дружбы народов В.М.ШАКЛЕИН.

 

Он прожил геройскую жизнь, и вдруг ему показалось, что он не может добиться справедливости.

А справедливость в том, что фильм по “Ивану” получил “золото” Канн, что роман “В августе 44-го” выдержал уже 102 издания на русском и еще много на тридцати других языках.

Александр МИНКИН

Опубликован в газете "Московский комсомолец" №1091 от 23 февраля 2001

Обсуждение закрыто