СОЮЗ 
ОБЩЕСТВО 
СОБЫТИЯ 
МНЕНИЯ 
КУЛЬТУРА 
ИСТОРИЯ 
ОБРАЗОВАНИЕ 
ПРОЕКТЫ 
КАТАЛОГ 
ФОТО 
Лирический пролог
Как-то вышел я к Москве-реке в том месте, где отель «Украина», Украинский бульвар, Киевская улица и Киевский же вокзал придают урбанистическому пейзажу милое, однако несколько однообразное звучание. О подобном месте в своём родном городе на Днепре иронизировал Олесь Бузина: «Монумент Шевченко торчит теперь в Шевченковском сквере на бульваре Шевченко напротив Университета им. Шевченко! Рядом, в особняке, помещается Музей Шевченко».
Как-то вышел я к Москве-реке в том месте, где отель «Украина», Украинский бульвар, Киевская улица и Киевский же вокзал придают урбанистическому пейзажу милое, однако несколько однообразное звучание. О подобном месте в своём родном городе на Днепре иронизировал Олесь Бузина: «Монумент Шевченко торчит теперь в Шевченковском сквере на бульваре Шевченко напротив Университета им. Шевченко! Рядом, в особняке, помещается Музей Шевченко».
Вспомнив об этом, решил, что москвичи продемонстрировали в своей любви к
общим (с «младшими братьями») ценностям больше сдержанности и вкуса,
ибо «Шевченко», помноженный на пять на одной квадратной миле, это пять
гвоздей в мозг, а тут всё-таки вариации из двух слов, навевающих
великороссам сентименталные образы Отца городов русских и украинской ночи, которая, как внушил нам Пушкин, тиха (до известной оранжевой бессонницы на Майдане).
Но тут мой взгляд зацепился за табличку: набережная Тараса Шевченко. Того самого Великого Кобзаря (к слову, на кобзе, даже Малой, он не играл), который в одной из своих поэзий в жанре агитки призвал земляков окропить волю вражьей злою кровью, то есть нашей с вами, москальской или обмоскаленной, доведённой до стадии, по В.Шевчуку, малороссизма (интересно, предполагал ли жаждавщий крови поэт, что воля придёт из Москвы?). Наверное, за столь изысканные братские чувства гению братской же литературы, открыли памятник в нелюбимом им (и притягивающим как магнит) Петербурге, где одарённый парубок из Киевщины получил личную волю из «вражьих рук» без «окропления», высшее образование за счёт «царя Мыколы» и где закончил свой жизненный путь в приятной нирване. А теперь прописан навечно в виде памятника, ради дружбы народов, так сказать. И Москва проявила щедрость души – выделила под всесвiтньо вiдоме iм’я великолепную набережную в престижной части столицы. Это тебе не тёмная, тесная прихожая Русского культурного центра во Львове с прячущимся в углу от щирых украинцев гипсовым Пушкиным, в то время как в центре этого польского города, отобранного у немцев Красной Армией и заселённого вечными галицийскими селянами, бронзовеют два гения славянства – всё тот же Шевченко и Мицкевич. К слову, я советовал русским галичанам лукаво поставить в память о Пушкине статую арапа Ганнибала. Авось не снесут - сойдёт за чернокожего мэрыканця под шумок моды на Обаму.
Но может быть, значение Шевченко, как цивилизационной фигуры, значение его для мировой литературы столь велико, что перекрывает все мелкие претензии к жившему некогда и писавшему стихи и прозу человеку с поэтическими мечтаниями пускать кровь ближнему? Посмотрим.
Чтобы быть предельно объективным, я вынес в эпиграф (также использовал её в заголовке настоящего микроэссе) первую строфу из одного из стихотворений, которое, по моему непрофессиональному мнению, трогает струны души, значит, свидетельствует о поэтическом даре автора.
Тарас Шевченко – действительно природный поэт. Без сомнения, самобытный. Именно в самобытности и в новизне явления его поэтическая сила. Другой на его месте был бы уничтожен огнем критики, лишен самого звания «поэт». Так легкомысленно и вместе с тем блестяще, простодушно-небрежно обращаться с рифмой, игнорировать ритм стиха, ради красочности ломать внутреннюю логику темы, противоречить самому себе, выдавать за реальность самую невероятную небылицу позволительно только Шевченко. Ведь он был первым! Звуки его «кобзы» как бы существуют сами по себе - без слов, без смысла, заложенного в них и в их сочетании.
«Садком вышнэвым», рисуемым звуками шевченковских струн, был очарован Иван Тургенев, опытный читатель и знаток людей. Он определил, как поэтическую, струю, «бившую в нем» (в Шевченко), приметил страстность натуры, необузданность, без которой такая струя не рождается. Признанный в Европе мэтр русского художественного слова по незначительному числу прочитанной им шевченковской лирики увидел народного поэта, талантливую личность, но усомнился в его «громадном», чуть ли не «мировом» значении, в чем уверяли друг друга члены малороссийской колонии в Петербурге.
Однако как раз со стороны просвещённых, высокообразованных малороссов и украинофилов, знатоков литературы, мы слышим самые нелицеприятные суждения о поэзии земляка. Известный историк М. Драгоманов считал Шевченко величиной «дутой» в литературном смысле. Другой патриот всего украинского, П. Кулиш, писал: «Лишь небольшое количество стихов Шевченко - скромный, но душистый букет, который имеет шансы не увянуть, остальное «не лучше сору». С такой (подчеркну, украинофильской!) трактовкой согласен Н. Ульянов: «Поэтом он был не гениальным и не крупным; три четверти стихов и поэм подражательны, безвкусны, провинциальны; все их значение в том, что это дань малороссийскому языку». Сдержанный, воспитанный Гоголь морщился: слишком много в нём дёгтя. Трудяга, трезвенник, образец духовной чистоты М.Максимович был резок: в живом ТШ столько грязного и безнравственного, что изображение этой стороны затмит всё хорошее в нём. М.Хвылевой вообще обвинял: этот иконописный батько Тарас задержал культурное развитие нашей нации. Ивана Франко донельзя раздражали усилия украинства втащить среднего, по его мнению, поэта на пьедестал гения.
Что касается простого люда, к которому адресовался Кобзарь, людей малограмотных или вообще темных, тот же Драгоманов свидетельствует о равнодушии народа к «проповеди новой правды» вчерашним мужиком, что теперь вхож в панские гостиные. Удивительное свидетельство! Объяснение находим у Н. Ульянова: Шевченко при жизни и в первые годы за гробом был не национальным поэтом, а националистическим, певцом сепаратистов, тогда еще малочисленных. Восхождение поэта-середняка состоялось при советской власти, когда понадобилось перевесить литературным наследием творцов из народа всё, что создано дворянско-разночинным гением, заодно принизить значение собственно русской литературы ради торжества интернационализма. Крiпак из Кирилловки как нельзя лучше подходил на эту роль, точнее, он был единственным в своём роде.
Сегодня ситуация иная. Просвещенный народ суверенной Украины (не только его «свiдома» половина) просвещается целенаправленно ускоренными силовыми методами. Не имеет значения, каков поэт Тарас Шевченко (в смысле поэтического мастерства). Главное, какую национальную ценность он воспевал. В этом он действительно Пророк. Вернее, тень Пророка. А тени можно приписать многие качества: Мыслитель, Первый Историк, Основатель общественной мысли, Революционер-Демократ. Но обладал ли он ими при жизни? Отвечал ли столь высокой аттестации?
В революционности «революционного демократа» (равно, как и в демократизме) сильно сомневались проницательные современники, в том числе Драгоманов. Да и мы, простые читатели, видим: в своём творчестве Шевченко - бунтарь пугачевского толка, жестокий мститель-теоретик, призывающий «добре острить секиру»; его антицаризм проявлялся в нотах типа: «Царей, кровавых корчмарей, в железо-кандалы закуй, в глубоком склепе заточи», в ругани в адрес императрицы: «Сука!» (да, той самой, что выделила из личных средств на его освобождение 1000 рублей).
Революционные преобразования он представлял финалом резни. Да он и не был знаком ни с одним революционным демократом, если не считать петрашевца Момбели - шапочное знакомство. Проникнуться их идеями через чтение тоже не мог. По общему мнению, подтверждаемому И. Тургеневым («Даже Гоголь был ему поверхностно известен»), Кобзарь не шибко жаловал книгу, более прислушивался к разговору других; «Книг не собирал, никогда не читал при мне» (скульптор Микешин). Слабо знал античную мифологию, российскую общую историю, чем, по Микешину, «оберегалась его исключительность и непосредственность отношений ко всему малорусскому».
Драгоманов отказывался подписаться под сочетанием слов «революционер и мыслитель», характеризуя модного земляка. Он полагал, что с мыслью как раз и обстояло хуже всего у Тараса Григорьевича. «Не верил Драгоманов, - пишет Н. Ульянов, - и в его хождение в народ, в пропаганду на Подоле, в Кирилловке и под Каневом. Кроме кабацких речей о Божьей Матери, никаких образцов его пропаганды не знаем». Он никак не отозвался на отмену крепостного права. Неудивительно: крепостной крестьянин никогда не был героем его произведений, бывший дворовый человек его попросту не знал.
Помыслы Тараса были далеки от кормилицы земли - он был погружен в нирвану несуществующей с 1775 г. легендарной Сечи. В нем сидел гайдамак, и хотя он называл декабристов «святыми мучениками», воспринял их якобизм не в идейном, а в эмоциональном плане, замечает Н. Ульянов. В цареубийственных стихах Рылеева видел он свой декабризм, виртуальной «цареубийственностью» превзошел русского поэта - в кровавой мечтательности проявив политическое настроение. Если уж под нажимом шевченкоманов согласиться, что он революционер, то по темпераменту, не иначе.
Но есть одна сфера духа, в которой яркой кометой вознесся Тарас Шевченко и всё сияет в зените, никак не заходит за горизонт. Здесь он безусловно гений и прочая, и прочая.
Это русофобия.
Всех русских он называет, как правило, москалями - прозвищем, изобретенным ляхами. Пройдитесь по «Кобзарю», письмам, дневникам Тараса. Прав Ульянов: «Несть числа неприязненным и злобным выпадам против москалей... все они, весь русский народ ему ненавистны. Даже в любовных сюжетах, где страдает украинка, обманщиком всегда выступает москаль». Речь идет о моралисте, который, есть свидетельства, «перепробовал, сколько смог, крепостных девок княжны Репниной».
Во дни, казалось бы, наивысшего счастья и душевного подъема, признательности всему русскому Петербургу, давшему художнику свободу, он пишет Основьяненко: «Тяжко жити з ворогами». Что тогда говорить о годах солдатчины! Драгоманов заметил, «живучи среди солдатиков, таких же невольников, как он сам, - не дал нам ни одной картины доброго сердца этого «москаля»... Москаль для него и в 1860 г. - только «пройдисвит» (проходимец), как в 1840 г. был только «чужой человек» («Громада», № 4, 1879).
...Посетите Львов, откуда продолжается поход на всю Малороссию врагов общерусского единства. Станьте на проспекте Свободы лицом к бронзовому Тарасу, за спиной которого воздымается поднятая им «хвыля» - волна, предполагаю, из «вражьей злой крови». Бронза плохонькая, аргентинская (зато «iмпортна,»), через многие дырочки просвечивает, как решето на солнце. И начинает казаться, будто недобрый дух поднимается над землей, заражая испарениями окисленной меди тех, кто еще чувствует свою причастность к единому восточнославянскому племени, к общей истории, общим культурным ценностям.
Спешу предупредить читателя: не думайте, что моё настроение, вызванное названием одной из набережной Москвы-реки в пределах столицы, распространится на всю топонимику малороссийской окраски. Отнюдь нет. И даже наоборот, насчитав в перечне улиц и объектов города при беглом просмотре четверть сотни имён явно украинского происхождения, я поставил цель выяснить, что за ними стоит. И был удовлетворён своими изысканиями. Не обнаружился больше ни один раздражитель. Более ого, открытия на карте столицы позволили в очередной раз убедится в благом влиянии русского юга (юга Руси, если для кого-то важно такое уточнение) на общерусскую цивилизацию. И появился страх, что она не так неуязвима, как кажется её хранителям. Одна из разрушительных сил накапливается… не поверите… в среде урождённых москвичей украÏнського походження, инфицированных оранжоидным вирусом, что показали события вокруг Библиотеки украинской литературы, в которые были втянуты даже президенты двух стран.
Итак, ab ovo…
Московская украйна в центре страны
Славянам свойственно называть окраинами-украйнами (в древности – оукрайнами) приграничные с чужим, как правило, враждебным миром, удалённые от политических центров области. Пока Киев ещё оставался столицей великого княжества, незадолго до Батыева разорения, для него юго-восточная полоса Переяславского княжения, граничащая с Диким полем, была собственной украиной. Когда центр возрождаемой державы Рюриковичей переместился за Оку, название переяславской украйны распространилась на всю Малую Русь и со временем, обзаведясь прописным «У», стала её вторым именем (лишь с XX века первым, с претензией на единственное). Более того, житель украйны-Украины всё чаще откликался на обращение «украинец», как, к примеру, насельник Зауралья - на «сибиряк». А вот поднепровцы и их соплеменники-соседи из Южной и Западной Руси, оказавшейся под Литвой и Польшей, перебравшись под надёжную руку единоверного царя, долгое время, веками, украинцами быть не желали. Действительно, какая-такая ещёукрайна под Китайгородской стеной! Это почти центр столицы! Пусть те, кто владеет домишком за садовым кольцом, считают себя на здоровье украинцами! А ещё рязанские пахари и рыболовы Беломорья, звероловы и бортники пермской стороны. Мы же – природные, гордые малороссы, и слобода наша - малороссийская. К слову, Тарас Шевченко, первый по значимости «украинец из украинцев», даже в самых интимных жанрах творчества (письмах и дневнике), нигде не именует себя украинцем; у него вообще нет украинцев, ничего украинского. По его признанию, он – малоросс, и только! И певец «милой Малороссии»! А ведь Великий Кобзарь жил значительно позже, чем его земляки, ставшие первыми москвичами.
Так и закрепилось в Москве звучное, как речь южанина, название за главным городским объектом южно-западно-русских колонистов - Маросейка, по-простонародному.
Откуда же пошла есть она? Когда, какими путями началось сюда движение тех, кто компактно заселил значительную часть столичной городской площади и оставил здесь распространившееся по всей необъятной России потомство? И было ли это благом или тяжёлым бременем для местных жителей, автохтонов?
Об этом в своём месте. Чуточку терпения! А пока поговорим на важную для нашего издания тему.
О культурном влиянии вообще и в частности
Начнём этот раздел с повторения бесспорной истины, что культурное влияние одного народа на другой всегда благо, кроме тех случаев, когда силой или другими методами буквально навязывается культура явно более низкого уровня или с безнравственным наполнением, чем та, которую освоил или осваивает этнос, вольно или невольно ставший жертвой проникновения в свою среду извне чуждых ему и обедняющих духовных ценностей. В подтверждение этой мысли - разрушительное действии поп-культуры из-за океана и из собственных источников, питаемых местными её апологетами, на великую цивилизацию народов Европы, созданную трудно и часто трагически, но блестящую и мажорную, народами континента и их представителями в мировом рассеянии в течениях Ренессанса и Просвещения, в «золотых» и «серебряных» веках национальных культур.
Разговор о взаимовлиянии русской и украинской культур требует особых оговорок и допущений, если мы поставили цель двигаться к нашему времени от истоков.Говорить об отдельно украинской и отдельно русской культурах тех седых времён, когда даже звуками «Украина» и «Россия» просторы расселения восточно-славянских племён не оглашались, значит не только идти против истины, но и против здравого смысла. Даже по распространении имени «Русь» из Среднего Поднепровья на Припять, Сож, в долину реки Великой, на озеро Ильмень, в верховья Днепра, наконец, за Оку, в бассейн Верхней Волги и дальше на север, диалектические особенности речи жителей отдельных регионов единого государства Мономаховичей, фольклорные особенности тех или иных регионов глухого средневековья не достаточны, чтобы переносить понятие «отдельная культура» на поздние геополитические образования – Великороссия (как собственно Россия), Малая Русь, Белая Русь. Местные особенности при создании отдельными ли творцами или коллективным гением явлений человеческого духа на Русской равнине быстрее получали распространение, чем закреплялись на месте, что особенно наглядно отразилось в так называемых «северных былинах», запетых на юге обширной русской (руськой, руской) державы, там укоренившихся, а на месте создания забытых. Этот неудержимый разлив литературной речи и формировал общерусский литературный язык средневековья, постоянно пополняя его яркими «филологическими находками» то здесь, то там. Именно язык озвучивает все искусства, его литературная форма - основа любой культуры. В этом смысле можно говорить о взаимовлиянии региональных зачатков культуры старозаветной Руси, в более широком плане – южных (украинных, малых) на северных (больших по простору – великих) и наоборот. А если мы ретроспективно географическое название южной, малой части Земли Русской, всё-таки перенесём на сегодняшнее родовое имя потомков жителей причерноморской древней Руси, на всё, созданное их руками и умом, то с известным допущением можно говорить об изначальном, благом проникновении духовных и материальных образцов украинно-украинской культуры в северные области единой державы. Потому «ретроспективно», потому «с допущением», что вплоть до середины XIX века у литераторов, деятелей искусств расчленённого, но в коллективной памяти единого русского мира и слова не найдёшь об отдельной украинской культуре. Когда большинство земель древней Руси вновь собрались вокруг единого центра, культура Государства Российского предстала общей, славяно-инородческой, с яркими, обильными малороссийскими включениями, и озвучивалась она общерусским литературным языком, среди создателей которого изумительные филологи кружка князя Острожского (Иван Фёдоров в их числе), Ломоносов и Сковорода, Пушкин и Гоголь…
И всё-таки примем термин «украинизация» (он прижился, утверждён временем), хотя вызывает много обоснованных возражений. Но он благозучен (побробуйте выговорить «малоросизация»!); его использовал в своих трудах по «украинскому вопросу» князь-философ Н.Трубецкой; наконец (и, может быть, это главное), «украинизация» как бы смягчает, «реабилитирует» эту ужасную «русификацию», в чём неустанно и напористо обвиняет русских мировое украинство. Глядишь, скоро заговорят о «геноциде мовы» со стороны русского языка – своеобразный речевой голодомор.
Итак, признаем термин «украинизация» (и все производные от него понятия с корнем «укр»), как рабочий, и примем «украинизацию» обширного русского мира, как факт. При этом громко оговариваемся, что, в отличие от некоторых «сознательных», считающих чаще всего естественные процессы «русификации» (в смысле языкового и культурного влияния на соседей), вселенским катаклизмом, мы принимаем распространение достижений культуры с малороссийского юга на территорию формирования великорусского этноса несомненным благом для русского языка и культуры в целом, ибо речь идет об обогащении духовного мира наших соотечественников.
Ещё не в Москву, но в том направлении
Когда усиливающиеся год от года набеги половцев вконец деморализовали жителей приграничья с Диким полем, Владимир Мономах стал переселять «непуганых» северян на опустошаемые степняками территории для их эффективной защиты извне. Вот вам, к слову, пример «русификации»! А навстречу им все нарастал поток беженцев. Тысячные толпы, пешие и конные, на волах, землепашцев и ремесленников, с пожитками, орудиями труда, книгами, фольклором, привычками и обычаями, с женами и детьми, со священниками своих приходов, уходили в мирные края от половецких стрел и арканов. Знатные от «чёрных» не отставали – служба вооружённого всадника везде ценилась высоко.
Плодородное Ополье заокской земли, слабо заселенное славянами-вятичами, по-соседски уживающимися с автохтонами финского происхождения, могло прокормить миллионы ртов. Сняться с насиженного места и ввериться неизвестности дано не каждому. На такое решались люди неординарные, пассионарии (по Л.Гумилёву) - непокорные и решительные, страстные, энергичные, верящие в свои силы подняться на новом месте. В их багаже находились предметы материальной культуры, зёрна редких растений, как уже отмечалось, книги (Киев, как и «берестяной» Новгород, славился грамотеями). Они распахивали на местах оседлости лесную целину, строили города, давая им дорогие сердцу названия, принесенные с малой родины, которой ещё не скоро называться Малороссией: Киево, Галич, Звенигород, Вышгород, Стародуб; безымянным водотокам - Лыбедь, Почайна, Ирпень, Киевка. Пришельцы принесли с собой на новые для них земли и особенности своих диалектов; без языкового влияния переселенцев на коренных жителей не обошлось, ибо (убежденно показывает всемирная история) оно всегда, неотвратимо сказывается при подобных контактах людских масс. Эволюция диалектов Центральной России выдает лишь сильное влияние южно-русской речи, других русских диалектов, никак не самостоятельно развивавшегося чужого языка (это загадка – для тех, кто настаивает на извечности украинской мовы, просто мовы – она одна). Мы должны быть только благодарны нашим сородичам из Поднепровья, что они вложили все, выработанное их руками и духом в русскую, точнее, общерусскую культуру. Если бы мы, нынешние русские, воспринимали хозяйственное и культурное влияние малороссов на великороссийскую живую стихию агрессией южан, то были бы недостойны звания цивилизованного народа. К счастью, влияние Киева на русское сознание, материальную культуру, речь воспринимается нами, с редчайшими исключениями, положительно.
Сергей Анатольевич Сокуров
www.sokurow.narod.ru
This email address is being protected from spambots. You need JavaScript enabled to view it.
Продолжение следует...
Но тут мой взгляд зацепился за табличку: набережная Тараса Шевченко. Того самого Великого Кобзаря (к слову, на кобзе, даже Малой, он не играл), который в одной из своих поэзий в жанре агитки призвал земляков окропить волю вражьей злою кровью, то есть нашей с вами, москальской или обмоскаленной, доведённой до стадии, по В.Шевчуку, малороссизма (интересно, предполагал ли жаждавщий крови поэт, что воля придёт из Москвы?). Наверное, за столь изысканные братские чувства гению братской же литературы, открыли памятник в нелюбимом им (и притягивающим как магнит) Петербурге, где одарённый парубок из Киевщины получил личную волю из «вражьих рук» без «окропления», высшее образование за счёт «царя Мыколы» и где закончил свой жизненный путь в приятной нирване. А теперь прописан навечно в виде памятника, ради дружбы народов, так сказать. И Москва проявила щедрость души – выделила под всесвiтньо вiдоме iм’я великолепную набережную в престижной части столицы. Это тебе не тёмная, тесная прихожая Русского культурного центра во Львове с прячущимся в углу от щирых украинцев гипсовым Пушкиным, в то время как в центре этого польского города, отобранного у немцев Красной Армией и заселённого вечными галицийскими селянами, бронзовеют два гения славянства – всё тот же Шевченко и Мицкевич. К слову, я советовал русским галичанам лукаво поставить в память о Пушкине статую арапа Ганнибала. Авось не снесут - сойдёт за чернокожего мэрыканця под шумок моды на Обаму.
Но может быть, значение Шевченко, как цивилизационной фигуры, значение его для мировой литературы столь велико, что перекрывает все мелкие претензии к жившему некогда и писавшему стихи и прозу человеку с поэтическими мечтаниями пускать кровь ближнему? Посмотрим.
Чтобы быть предельно объективным, я вынес в эпиграф (также использовал её в заголовке настоящего микроэссе) первую строфу из одного из стихотворений, которое, по моему непрофессиональному мнению, трогает струны души, значит, свидетельствует о поэтическом даре автора.
Тарас Шевченко – действительно природный поэт. Без сомнения, самобытный. Именно в самобытности и в новизне явления его поэтическая сила. Другой на его месте был бы уничтожен огнем критики, лишен самого звания «поэт». Так легкомысленно и вместе с тем блестяще, простодушно-небрежно обращаться с рифмой, игнорировать ритм стиха, ради красочности ломать внутреннюю логику темы, противоречить самому себе, выдавать за реальность самую невероятную небылицу позволительно только Шевченко. Ведь он был первым! Звуки его «кобзы» как бы существуют сами по себе - без слов, без смысла, заложенного в них и в их сочетании.
«Садком вышнэвым», рисуемым звуками шевченковских струн, был очарован Иван Тургенев, опытный читатель и знаток людей. Он определил, как поэтическую, струю, «бившую в нем» (в Шевченко), приметил страстность натуры, необузданность, без которой такая струя не рождается. Признанный в Европе мэтр русского художественного слова по незначительному числу прочитанной им шевченковской лирики увидел народного поэта, талантливую личность, но усомнился в его «громадном», чуть ли не «мировом» значении, в чем уверяли друг друга члены малороссийской колонии в Петербурге.
Однако как раз со стороны просвещённых, высокообразованных малороссов и украинофилов, знатоков литературы, мы слышим самые нелицеприятные суждения о поэзии земляка. Известный историк М. Драгоманов считал Шевченко величиной «дутой» в литературном смысле. Другой патриот всего украинского, П. Кулиш, писал: «Лишь небольшое количество стихов Шевченко - скромный, но душистый букет, который имеет шансы не увянуть, остальное «не лучше сору». С такой (подчеркну, украинофильской!) трактовкой согласен Н. Ульянов: «Поэтом он был не гениальным и не крупным; три четверти стихов и поэм подражательны, безвкусны, провинциальны; все их значение в том, что это дань малороссийскому языку». Сдержанный, воспитанный Гоголь морщился: слишком много в нём дёгтя. Трудяга, трезвенник, образец духовной чистоты М.Максимович был резок: в живом ТШ столько грязного и безнравственного, что изображение этой стороны затмит всё хорошее в нём. М.Хвылевой вообще обвинял: этот иконописный батько Тарас задержал культурное развитие нашей нации. Ивана Франко донельзя раздражали усилия украинства втащить среднего, по его мнению, поэта на пьедестал гения.
Что касается простого люда, к которому адресовался Кобзарь, людей малограмотных или вообще темных, тот же Драгоманов свидетельствует о равнодушии народа к «проповеди новой правды» вчерашним мужиком, что теперь вхож в панские гостиные. Удивительное свидетельство! Объяснение находим у Н. Ульянова: Шевченко при жизни и в первые годы за гробом был не национальным поэтом, а националистическим, певцом сепаратистов, тогда еще малочисленных. Восхождение поэта-середняка состоялось при советской власти, когда понадобилось перевесить литературным наследием творцов из народа всё, что создано дворянско-разночинным гением, заодно принизить значение собственно русской литературы ради торжества интернационализма. Крiпак из Кирилловки как нельзя лучше подходил на эту роль, точнее, он был единственным в своём роде.
Сегодня ситуация иная. Просвещенный народ суверенной Украины (не только его «свiдома» половина) просвещается целенаправленно ускоренными силовыми методами. Не имеет значения, каков поэт Тарас Шевченко (в смысле поэтического мастерства). Главное, какую национальную ценность он воспевал. В этом он действительно Пророк. Вернее, тень Пророка. А тени можно приписать многие качества: Мыслитель, Первый Историк, Основатель общественной мысли, Революционер-Демократ. Но обладал ли он ими при жизни? Отвечал ли столь высокой аттестации?
В революционности «революционного демократа» (равно, как и в демократизме) сильно сомневались проницательные современники, в том числе Драгоманов. Да и мы, простые читатели, видим: в своём творчестве Шевченко - бунтарь пугачевского толка, жестокий мститель-теоретик, призывающий «добре острить секиру»; его антицаризм проявлялся в нотах типа: «Царей, кровавых корчмарей, в железо-кандалы закуй, в глубоком склепе заточи», в ругани в адрес императрицы: «Сука!» (да, той самой, что выделила из личных средств на его освобождение 1000 рублей).
Революционные преобразования он представлял финалом резни. Да он и не был знаком ни с одним революционным демократом, если не считать петрашевца Момбели - шапочное знакомство. Проникнуться их идеями через чтение тоже не мог. По общему мнению, подтверждаемому И. Тургеневым («Даже Гоголь был ему поверхностно известен»), Кобзарь не шибко жаловал книгу, более прислушивался к разговору других; «Книг не собирал, никогда не читал при мне» (скульптор Микешин). Слабо знал античную мифологию, российскую общую историю, чем, по Микешину, «оберегалась его исключительность и непосредственность отношений ко всему малорусскому».
Драгоманов отказывался подписаться под сочетанием слов «революционер и мыслитель», характеризуя модного земляка. Он полагал, что с мыслью как раз и обстояло хуже всего у Тараса Григорьевича. «Не верил Драгоманов, - пишет Н. Ульянов, - и в его хождение в народ, в пропаганду на Подоле, в Кирилловке и под Каневом. Кроме кабацких речей о Божьей Матери, никаких образцов его пропаганды не знаем». Он никак не отозвался на отмену крепостного права. Неудивительно: крепостной крестьянин никогда не был героем его произведений, бывший дворовый человек его попросту не знал.
Помыслы Тараса были далеки от кормилицы земли - он был погружен в нирвану несуществующей с 1775 г. легендарной Сечи. В нем сидел гайдамак, и хотя он называл декабристов «святыми мучениками», воспринял их якобизм не в идейном, а в эмоциональном плане, замечает Н. Ульянов. В цареубийственных стихах Рылеева видел он свой декабризм, виртуальной «цареубийственностью» превзошел русского поэта - в кровавой мечтательности проявив политическое настроение. Если уж под нажимом шевченкоманов согласиться, что он революционер, то по темпераменту, не иначе.
Но есть одна сфера духа, в которой яркой кометой вознесся Тарас Шевченко и всё сияет в зените, никак не заходит за горизонт. Здесь он безусловно гений и прочая, и прочая.
Это русофобия.
Всех русских он называет, как правило, москалями - прозвищем, изобретенным ляхами. Пройдитесь по «Кобзарю», письмам, дневникам Тараса. Прав Ульянов: «Несть числа неприязненным и злобным выпадам против москалей... все они, весь русский народ ему ненавистны. Даже в любовных сюжетах, где страдает украинка, обманщиком всегда выступает москаль». Речь идет о моралисте, который, есть свидетельства, «перепробовал, сколько смог, крепостных девок княжны Репниной».
Во дни, казалось бы, наивысшего счастья и душевного подъема, признательности всему русскому Петербургу, давшему художнику свободу, он пишет Основьяненко: «Тяжко жити з ворогами». Что тогда говорить о годах солдатчины! Драгоманов заметил, «живучи среди солдатиков, таких же невольников, как он сам, - не дал нам ни одной картины доброго сердца этого «москаля»... Москаль для него и в 1860 г. - только «пройдисвит» (проходимец), как в 1840 г. был только «чужой человек» («Громада», № 4, 1879).
...Посетите Львов, откуда продолжается поход на всю Малороссию врагов общерусского единства. Станьте на проспекте Свободы лицом к бронзовому Тарасу, за спиной которого воздымается поднятая им «хвыля» - волна, предполагаю, из «вражьей злой крови». Бронза плохонькая, аргентинская (зато «iмпортна,»), через многие дырочки просвечивает, как решето на солнце. И начинает казаться, будто недобрый дух поднимается над землей, заражая испарениями окисленной меди тех, кто еще чувствует свою причастность к единому восточнославянскому племени, к общей истории, общим культурным ценностям.
Спешу предупредить читателя: не думайте, что моё настроение, вызванное названием одной из набережной Москвы-реки в пределах столицы, распространится на всю топонимику малороссийской окраски. Отнюдь нет. И даже наоборот, насчитав в перечне улиц и объектов города при беглом просмотре четверть сотни имён явно украинского происхождения, я поставил цель выяснить, что за ними стоит. И был удовлетворён своими изысканиями. Не обнаружился больше ни один раздражитель. Более ого, открытия на карте столицы позволили в очередной раз убедится в благом влиянии русского юга (юга Руси, если для кого-то важно такое уточнение) на общерусскую цивилизацию. И появился страх, что она не так неуязвима, как кажется её хранителям. Одна из разрушительных сил накапливается… не поверите… в среде урождённых москвичей украÏнського походження, инфицированных оранжоидным вирусом, что показали события вокруг Библиотеки украинской литературы, в которые были втянуты даже президенты двух стран.
Итак, ab ovo…
Московская украйна в центре страны
Славянам свойственно называть окраинами-украйнами (в древности – оукрайнами) приграничные с чужим, как правило, враждебным миром, удалённые от политических центров области. Пока Киев ещё оставался столицей великого княжества, незадолго до Батыева разорения, для него юго-восточная полоса Переяславского княжения, граничащая с Диким полем, была собственной украиной. Когда центр возрождаемой державы Рюриковичей переместился за Оку, название переяславской украйны распространилась на всю Малую Русь и со временем, обзаведясь прописным «У», стала её вторым именем (лишь с XX века первым, с претензией на единственное). Более того, житель украйны-Украины всё чаще откликался на обращение «украинец», как, к примеру, насельник Зауралья - на «сибиряк». А вот поднепровцы и их соплеменники-соседи из Южной и Западной Руси, оказавшейся под Литвой и Польшей, перебравшись под надёжную руку единоверного царя, долгое время, веками, украинцами быть не желали. Действительно, какая-такая ещёукрайна под Китайгородской стеной! Это почти центр столицы! Пусть те, кто владеет домишком за садовым кольцом, считают себя на здоровье украинцами! А ещё рязанские пахари и рыболовы Беломорья, звероловы и бортники пермской стороны. Мы же – природные, гордые малороссы, и слобода наша - малороссийская. К слову, Тарас Шевченко, первый по значимости «украинец из украинцев», даже в самых интимных жанрах творчества (письмах и дневнике), нигде не именует себя украинцем; у него вообще нет украинцев, ничего украинского. По его признанию, он – малоросс, и только! И певец «милой Малороссии»! А ведь Великий Кобзарь жил значительно позже, чем его земляки, ставшие первыми москвичами.
Так и закрепилось в Москве звучное, как речь южанина, название за главным городским объектом южно-западно-русских колонистов - Маросейка, по-простонародному.
Откуда же пошла есть она? Когда, какими путями началось сюда движение тех, кто компактно заселил значительную часть столичной городской площади и оставил здесь распространившееся по всей необъятной России потомство? И было ли это благом или тяжёлым бременем для местных жителей, автохтонов?
Об этом в своём месте. Чуточку терпения! А пока поговорим на важную для нашего издания тему.
О культурном влиянии вообще и в частности
Начнём этот раздел с повторения бесспорной истины, что культурное влияние одного народа на другой всегда благо, кроме тех случаев, когда силой или другими методами буквально навязывается культура явно более низкого уровня или с безнравственным наполнением, чем та, которую освоил или осваивает этнос, вольно или невольно ставший жертвой проникновения в свою среду извне чуждых ему и обедняющих духовных ценностей. В подтверждение этой мысли - разрушительное действии поп-культуры из-за океана и из собственных источников, питаемых местными её апологетами, на великую цивилизацию народов Европы, созданную трудно и часто трагически, но блестящую и мажорную, народами континента и их представителями в мировом рассеянии в течениях Ренессанса и Просвещения, в «золотых» и «серебряных» веках национальных культур.
Разговор о взаимовлиянии русской и украинской культур требует особых оговорок и допущений, если мы поставили цель двигаться к нашему времени от истоков.Говорить об отдельно украинской и отдельно русской культурах тех седых времён, когда даже звуками «Украина» и «Россия» просторы расселения восточно-славянских племён не оглашались, значит не только идти против истины, но и против здравого смысла. Даже по распространении имени «Русь» из Среднего Поднепровья на Припять, Сож, в долину реки Великой, на озеро Ильмень, в верховья Днепра, наконец, за Оку, в бассейн Верхней Волги и дальше на север, диалектические особенности речи жителей отдельных регионов единого государства Мономаховичей, фольклорные особенности тех или иных регионов глухого средневековья не достаточны, чтобы переносить понятие «отдельная культура» на поздние геополитические образования – Великороссия (как собственно Россия), Малая Русь, Белая Русь. Местные особенности при создании отдельными ли творцами или коллективным гением явлений человеческого духа на Русской равнине быстрее получали распространение, чем закреплялись на месте, что особенно наглядно отразилось в так называемых «северных былинах», запетых на юге обширной русской (руськой, руской) державы, там укоренившихся, а на месте создания забытых. Этот неудержимый разлив литературной речи и формировал общерусский литературный язык средневековья, постоянно пополняя его яркими «филологическими находками» то здесь, то там. Именно язык озвучивает все искусства, его литературная форма - основа любой культуры. В этом смысле можно говорить о взаимовлиянии региональных зачатков культуры старозаветной Руси, в более широком плане – южных (украинных, малых) на северных (больших по простору – великих) и наоборот. А если мы ретроспективно географическое название южной, малой части Земли Русской, всё-таки перенесём на сегодняшнее родовое имя потомков жителей причерноморской древней Руси, на всё, созданное их руками и умом, то с известным допущением можно говорить об изначальном, благом проникновении духовных и материальных образцов украинно-украинской культуры в северные области единой державы. Потому «ретроспективно», потому «с допущением», что вплоть до середины XIX века у литераторов, деятелей искусств расчленённого, но в коллективной памяти единого русского мира и слова не найдёшь об отдельной украинской культуре. Когда большинство земель древней Руси вновь собрались вокруг единого центра, культура Государства Российского предстала общей, славяно-инородческой, с яркими, обильными малороссийскими включениями, и озвучивалась она общерусским литературным языком, среди создателей которого изумительные филологи кружка князя Острожского (Иван Фёдоров в их числе), Ломоносов и Сковорода, Пушкин и Гоголь…
И всё-таки примем термин «украинизация» (он прижился, утверждён временем), хотя вызывает много обоснованных возражений. Но он благозучен (побробуйте выговорить «малоросизация»!); его использовал в своих трудах по «украинскому вопросу» князь-философ Н.Трубецкой; наконец (и, может быть, это главное), «украинизация» как бы смягчает, «реабилитирует» эту ужасную «русификацию», в чём неустанно и напористо обвиняет русских мировое украинство. Глядишь, скоро заговорят о «геноциде мовы» со стороны русского языка – своеобразный речевой голодомор.
Итак, признаем термин «украинизация» (и все производные от него понятия с корнем «укр»), как рабочий, и примем «украинизацию» обширного русского мира, как факт. При этом громко оговариваемся, что, в отличие от некоторых «сознательных», считающих чаще всего естественные процессы «русификации» (в смысле языкового и культурного влияния на соседей), вселенским катаклизмом, мы принимаем распространение достижений культуры с малороссийского юга на территорию формирования великорусского этноса несомненным благом для русского языка и культуры в целом, ибо речь идет об обогащении духовного мира наших соотечественников.
Ещё не в Москву, но в том направлении
Когда усиливающиеся год от года набеги половцев вконец деморализовали жителей приграничья с Диким полем, Владимир Мономах стал переселять «непуганых» северян на опустошаемые степняками территории для их эффективной защиты извне. Вот вам, к слову, пример «русификации»! А навстречу им все нарастал поток беженцев. Тысячные толпы, пешие и конные, на волах, землепашцев и ремесленников, с пожитками, орудиями труда, книгами, фольклором, привычками и обычаями, с женами и детьми, со священниками своих приходов, уходили в мирные края от половецких стрел и арканов. Знатные от «чёрных» не отставали – служба вооружённого всадника везде ценилась высоко.
Плодородное Ополье заокской земли, слабо заселенное славянами-вятичами, по-соседски уживающимися с автохтонами финского происхождения, могло прокормить миллионы ртов. Сняться с насиженного места и ввериться неизвестности дано не каждому. На такое решались люди неординарные, пассионарии (по Л.Гумилёву) - непокорные и решительные, страстные, энергичные, верящие в свои силы подняться на новом месте. В их багаже находились предметы материальной культуры, зёрна редких растений, как уже отмечалось, книги (Киев, как и «берестяной» Новгород, славился грамотеями). Они распахивали на местах оседлости лесную целину, строили города, давая им дорогие сердцу названия, принесенные с малой родины, которой ещё не скоро называться Малороссией: Киево, Галич, Звенигород, Вышгород, Стародуб; безымянным водотокам - Лыбедь, Почайна, Ирпень, Киевка. Пришельцы принесли с собой на новые для них земли и особенности своих диалектов; без языкового влияния переселенцев на коренных жителей не обошлось, ибо (убежденно показывает всемирная история) оно всегда, неотвратимо сказывается при подобных контактах людских масс. Эволюция диалектов Центральной России выдает лишь сильное влияние южно-русской речи, других русских диалектов, никак не самостоятельно развивавшегося чужого языка (это загадка – для тех, кто настаивает на извечности украинской мовы, просто мовы – она одна). Мы должны быть только благодарны нашим сородичам из Поднепровья, что они вложили все, выработанное их руками и духом в русскую, точнее, общерусскую культуру. Если бы мы, нынешние русские, воспринимали хозяйственное и культурное влияние малороссов на великороссийскую живую стихию агрессией южан, то были бы недостойны звания цивилизованного народа. К счастью, влияние Киева на русское сознание, материальную культуру, речь воспринимается нами, с редчайшими исключениями, положительно.
Сергей Анатольевич Сокуров
www.sokurow.narod.ru
This email address is being protected from spambots. You need JavaScript enabled to view it.
Продолжение следует...
