Его зовут Шнур. Он музыкант, художник, недоучившийся архитектор, философ и жуткий дебошир. Имидж задиристого музыканта, вечно ругающегося матом и не боящегося обнажать самые неприятные стороны нашего общества, сложился у Сергея Шнурова в конце 90-х. Потом он успел сделать несколько передач, объехать полмира и даже найти любовь. В Москве появляется нечасто. “МК” застал Сергея после одного из таких визитов с бодуна. Но философский и критичный взгляд на жизнь у него это состояние не отбило.

“Кризис пронизывает всю культуру”

— Я выставлялся в частной галерее “Файн арт” и не знал, что это государственная акция.  

— Какое у вас отношение к нынешней власти?  

— Тревожное. Меня смущает то, что самые влиятельные и богатые люди страны отправляют своих детей учиться за границу.  

— Своих детей вы бы не отправили за границу?  

— Отправил бы.  

— Проблема в качестве образования?  

— Нет, я просто боюсь того, что они задумали. Если властители судеб и движений России отправляют детей учиться за границу заведомо, это буквально кричит о чем-то. Думаю, что жить они здесь не хотят. Они свою дальнейшую судьбу (дети ведь продолжение себя) не связывают с этой страной. Вот это страшно.  

— Вы свою судьбу связываете с этой страной? Вы бы не переехали?  

— У меня возникают мысли. Но я не могу находиться вне контекста русской культуры.  

— Многие музыканты рисуют — Макаревич, Васильев. Это мода?  

— Я видел картину Васильева. По-моему, это полная фигня. Про Макаревича так сказать не могу. Мне кажется, он сильный график. Гребенщиков раньше картины писал. У меня было желание отрезать ему руки, если бы он ими не играл.  

— А себя-то как художника вы как оцениваете?  

— Пока на “троечку”. Художник — это процесс, как и музыкант, как любая творческая единица, это не то, что было сегодня или вчера. Вот если это будет завтра — это да.  

— Ходят слухи, что из-за кризиса вы были готовы продавать свои картины, не встречаясь с покупателем.  

— Отчасти. У меня с кризисом не связано ничего. Я постоянно чувствую кризис, мне кажется, он не проходит. Видимый финансовый кризис — всего лишь отражение фундаментального кризиса, который пронизывает всю эту культуру, пронизывает общение. Это мировоззренческий кризис. Мне кажется, стало много условностей. Любое определение, заключенное в кавычки, сужает круг интерпретаций. Мы становимся теми страшными людьми, которым в принципе все понятно. На самом деле это безумие.  

— Противостояние двух столиц продолжается? До сих пор часто слышишь, мол, Петербург — это культурная столица, Москва — купеческая.  

— Оно закончилось. Мы были идеологической столицей. Культурная — это придумали неумные люди. Главное слово в этом предложение — “были”. Сейчас, собственно говоря, — всепронизывающая Москва. Петербург перестал быть городом, он стал мегаполисом. Для людей из города большой разницы нет — что Москва, что Петербург. Только средство заработать денег. Или украсть, что в принципе одно и то же. Я придумал гениальную поговорку: все заработано до нас.  

— У вас ведь незаконченное архитектурное образование. Как вам архитектурный облик Москвы?  

— Дело в том, что невозможно бороться со следствием, нужно искать причину. Архитектура — это застывшая музыка, как бы банально это кому ни показалось. Та музыка, которую мы слушаем, воплощается в эту … которую мы начинаем наблюдать.

"Выходной"

 От уха Ван Гога до Рубля

— Там запрещать нечего. В Петербурге — аншлаги.  

— А в Москве не было концертов.  

— Вам это не нужно.  

— Но поклонники же есть. Они пришли на вашу выставку.  

— Им достаточно Интернета, думаю. Я создаю миф. Группа “Рубль” становится мифом. Миф — это то, что ты не видишь, но очень в это веришь.  

— Последний клип группы “Я х*ярю на гитаре” был запрещен.  

— Лучший клип. В этом мире невозможно ничего запретить. Если что-то сильное, то оно не подпадает ни под какие запреты. У нас формально запрещена проституция в стране. И что, ее нет?  

— С Древней же Греции была, есть и будет...  

— А все потому, что это сильная вещь.  

— То есть вы бы проституцию узаконили, как в Голландии?  

— Не как в Голландии, а как в России до 1917 года.  

— В смысле открыть публичные дома?  

— Да, это же было, и совсем недавно.  

— А вы пользуетесь услугами проституток?  

— Пользовался. И хочу, пользуясь случаем, передать им огромный привет: “Спасибо, девчонки!”  

— То есть сейчас появилась единственная и неповторимая?  

— К сожалению, да. Зовут ее просто — старое русское имя Матильда. Мы живем вместе уже три года.  

— Будет свадьба?  

— Не готов делиться этим.  

— Что такое любовь?  

— Огонь.  

— И он горит?  

— Он всегда во (!!!) горит. Только один огонь сжигает, а другой греет.  

— А что, по-вашему, есть красота?  

— (Долго думает.) Красота невозможна без любви. Бывают такие вещи, которые многим кажутся абсолютно некрасивыми и дикими. Но если ты в это влюблен с большой буквы — не плотская любовь, а крестьянская, — то в принципе красиво все.  

— Это уже не только о женской красоте. Во что вы влюблены из окружающего мира вещей, мест и пр.?  

— Канонерский остров в Петербурге. Туда нужно пробираться через туннель. Это первая гавань, которую построил Петр I. Гениальное место: оттуда уходят корабли в самое настоящее дальнее плавание. Ночью там вообще башню сносит.  

— Вы уже занимались кругосветными путешествиями, сейчас копаетесь в истории российского шоу-бизнеса. Какую бы историю вы еще хотели раскопать?  

— Не знаю. Сейчас мы сделали фильм вместе со старой командой, с которой мы снимали “Ленинградский фронт”. Он называется “Блокада НКВД”. Я узнал очень много. С точки зрения шпионской. Фильм еще не смонтирован. Мы его сделали не так давно, но, по-моему, он должен прозвучать.  

— А дальше?  

— Завтра я поеду в Хельсинки снимать про дружбу финского и русского народов. Это для первого финского канала. Там нас очень любят, это уже второй фильм. У нас общая история. Если бы не изнасилование, которое произошло после 17-го года, когда убивали каждого вепса.

“Я всегда был модный”

— Я тоже не понял. Там куча факторов. Чтобы я ни сказал, все будет неправда.  

— С музыкантами вы общаетесь?  

— К счастью, да. Мы умудрились остаться друзьями. В группе “Рубль” играет пять человек из группы “Ленинград”.  

— Новые музыканты там есть?  

— Нет.  

— А зачем было менять название?  

— Чтоб народу поменьше ходило. Я паровоз. И стало очень много вагонов. Я их отстегнул.  

— То есть, если группа становится частью масс-культуры, это уже не то?  

— Было хуже — группа вошла в мейнстрим. Это хуже, чем масс-культура. Это когда люди понимают, что от тебя ждать. И ты понимаешь, что они от тебя ждут. Ты перестаешь быть боевой единицей искусства.  

— А с новой группой вы снова в строю?  

— Да.  

— Что “Рубль” дает нового?  

— Мы себе поставили задачу, что мы будем самой лучшей рок-группой в мире.  

— Но чтобы стать самой лучшей, сначала надо стать известной.

— Подождите. Когда я сидел на кухне и придумывал название этой группы, она была никому не известна.  

— Зачем делать новый проект, заново его раскручивать?  

— Потому что можно быть популярным, а можно быть модным. В один момент я был модным, а потом стал популярным.  

— А надо быть модным?  

— Я таким всегда и был. Мода — это когда уважаемый тобой человек, который что-то делает в искусстве и вообще в жизни, говорит тебе: “Серега, вот эта песня офигительная”. Вот это мода.  

— А бренд-реализм — придуманное вами направление — это критика моды?  

— Нет, я не критикую. Я занимаюсь, как и всегда занимался, какими-то странными конфликтными вещами. И группа “Ленинград”, и группа “Рубль” — это довольно конфликтные вещи, которые, по идее, не имеют права на существование. Но они существуют.

"Я х**рю на гитаре"

 Шнур и мат

— Одно.  

— А как же легендарная строчка “я знаю три матерных слова”?  

— Я не считал. А сколько в вашем лексиконе существительных?  

— Хватает.  

— Вы же не считали их. Мне один приятель подарил книжку, называется “Словарь”. Она про слово х... Вот такая книжка (показывает на пальцах, что она сантиметров пять в толщину. — М.М.)  

— Слово на все случаи жизни.  

— Для кого как. Некоторые, даже имея сотни тысяч слов в голове, не могут выразить свои мысли.  

— А как вы относитесь к тому, что абсолютное большинство школьников курят и ругаются матом?  

— Я думаю, это страшно. У меня двое детей. И ни один не курит. Дочери 16, а сыну 10. Это не вопрос школьников и не вопрос меня. Будто я такой мерзавец, научил всех курить и ругаться матом. Когда у тебя нет перспектив, что тебе остается? Возьмите любой провинциальный город. Что тебе делать? Убивать себя.  

— А ваши дети слушают Шнура?  

— Да, что-то им нравится, что-то нет.  

— Вы были заботливым отцом? Читали сказки на ночь?  

— Это было настолько давно…  

— Дети собираются пойти по вашим стопам? Заняться музыкой?  

— Нет, я думаю. Дочь учится в школе при Петербургском университете и собирается поступать на философский факультет.  

— Вы занимаетесь спортом?  

— Байки. Можно на самом деле родить такой миф, прямо сейчас. Правды нет.  

— Совсем?

— Только в отношениях.  

— Мужчины и женщины?  

— Человека и женщины.  

— Какой самый глупый миф про вас придумывали?  

— То, что у меня большой член. Он обычных средних размеров.  

— А вы бы снялись в порно, если б предложили?  

— Смотря с кем. С порнозвездой? С Келли Белли? Наверное, да.  

— Кроме шуток?  

— Не знаю. Все зависит от ситуации…  

— А так смотрите?  

— Нет такого мужчины, который не смотрит порнуху. (Смеется.)

 Музыка без эксперимента

— Живут штампами. Нет ничего непреодоленного. Секрет популярной музыки прост. Его можно в трех предложениях изложить. Это должно быть ярко на сцене, отличаться от всех остальных, яркий тембр солиста и набор музыкальных инструментов должен быть нетривиальный.  

— Вроде же используют и скрипки, и лютни иногда…  

— Скрипка — чудовищно тривиально. После “Капризов” Паганини я не знаю, что там еще можно сыграть…  

— А если говорить о рок-музыке.  

— Это пошло.  

— А какие тогда эксперименты?  

— Два утюга, баян и утюг. В мире электроники сейчас столько нового. Любой звук ты можешь синтезировать сам. Почему-то, кроме отдельных великих людей, никто этим не занимается. Тем более сложно находиться в стране, в которой дети политиков уезжают жить за границу. И нам рассказывают про поднятую с колен Россию. Она поднялась, по-моему, для того, чтобы отсосать. Меня все время мучила эта история про Дягилева. Почему у него был такой успех за границей? Потому что это была экономическая экспансия, которая только поддерживалась культурной темой. Я не знаю, что там было важнее.  

— Мы можем сейчас создать такой же успешный проект, как Дягилевские сезоны?  

 

Обсуждение закрыто