Разговоры о том, что было бы с Россией и с Лениным, проживи он дольше, кажутся мне лишенными смысла. Думаю, и сам вождь мирового пролетариата отнесся бы к ним иронически. История развивается не по Марксу, но марксистского детерминизма, объективных ее законов никто не отменял. И участь Ленина была предопределена: рано или поздно его воли и авторитета не хватило бы на то, чтобы мирить левых с правыми, радикальных с умеренными.

Логика упрощения системы, реставрации империи, пусть в красной обертке, неизбежно вела к ослаблению вождя, к выдвижению фигуры нового красного царя, к сталинистскому перевороту, который был бы неизбежен и без всякого Сталина. Никто не мешал бы и Романовым модернизировать империю, как мечтал о том третий председатель Совета министров Петр Аркадьевич Столыпин. Но у Романовых не хватало для этого легитимности: требовалась новая историческая сила. Эта сила сместила бы и Ленина, поскольку для нового этапа — неизбежного террора тридцатых — он не годился бы.

Революция пожирает не только своих детей, но и — для начала — своих родителей. По этой логике погибли почти все соратники Ленина, кроме второстепенных и мимикрировавших. Стало быть, и для него не было бы выхода, разве что убрать его гласно и откровенно никто бы не решился. Последовал бы переворот, паллиативный метод вроде изгнания, лечения, изоляции в Горках. Или же более радикальный вариант вроде апоплексического удара табакеркой. Никакой авторитет в глазах пролетариата Ленина бы не спас — авторитета хватало и у Троцкого, и у Бухарина, и у Тухачевского.

Чтобы проследить судьбу любого реформатора, достаточно вспомнить шестидесятые годы (все оттепели в русском историческом цикле схожи с революциями) и механизмы отстранения Никиты Хрущева, который, несмотря на все свои художества, тоже был весьма популярен в конце пятидесятых. Да и к середине шестидесятых многие были ему благодарны за десталинизацию. Тем не менее дестабилизация оказалась важнее десталинизации, и устранявшим его соратникам не помешало никакое народное сопротивление. И Борис Ельцин доживал в Барвихе практически в изоляции. Вообще случаи, когда вождь сохранил бы влияние на новом историческом витке, в истории единичны...

Если верить Бухарину, больной Ленин в своих последних разговорах с ним придавал большое значению НЭПу — он не считал в последние годы жизни этот период развития экономики кратковременным, а скорее стратегическим на долгие годы. Ленин расходился со Сталиным и в национальном вопросе — вполне допускал значительную самостоятельность республик и необходимость их добровольного вхождения в Союз. По причине болезни он просил Троцкого повести эту линию на пленуме, но тот предпочел не вмешиваться.

Но даже если предположить, что Ленин действительно планировал и развитие НЭПа, и внутриполитические смягчения и послабления, логика террора оказалась бы сильнее его личной воли. Ленин, очень возможно, действительно ненавидел имперскую Россию, однако она восстановилась уже при его жизни, в полном соответствии с прогнозами сменовеховцев. Ленинской гвардии не было места в тридцатых. Оптимальным сценарием для Ильича было бы бегство — такой сценарий и описан у нас с Максимом Чертановым в романе «Правда», который, несмотря на всю свою пародийность, посвящен обоснованию того самого детерминизма.

Я не стал бы преувеличивать ленинскую гибкость и способность к лавированию. Он обладал безусловным историческим чутьем, вовремя отказался от идеи мировой революции, от военного коммунизма, от собственных утопических построений, но категорически не владел искусством интриги и, главное, не был аппаратчиком. Не умел он и договариваться с оппонентами. Не терпел инакомыслия в своем окружении. Ненавидел бывших товарищей по революционной борьбе — меньшевиков. Он не прощал идейных расхождений с ним даже сподвижникам-большевикам. В своем политическом завещании он еще раз больно задел Троцкого за его независимость в прошлом, Каменева и Зиновьева — за борьбу против Октябрьской революции, молодого Бухарина — за некоторые идейные и практические несогласия с ним в прошлом. Ленин до самой своей смерти был убежден в том, что его мнение есть истина в последней инстанции. Размежевываться, напротив, он умел слишком хорошо. Найдись у него достаточно дальновидности и терпимости, чтобы блокироваться с эсерами, — глядишь, не было бы и большевистской диктатуры, и красного террора, и Гражданской войны в тех масштабах, в каких она развернулась с конца 1918 года. Но, обладай он всеми этими чертами, вряд ли из него получился бы вождь пролетарской революции. Реакция, пришедшая ей на смену, не могла быть отсрочена: у всякой диктатуры один конец, и ни один Робеспьер еще не пережил термидора.

Сколь ни печально, ни одна послереволюционная реакция еще не заканчивалась новой революцией (события 1905—1907 годов, конечно, никакой революцией не были). Но это уж так, к слову.