Странная фраза, пафосная. Но очень захотелось тебя отвоевать, вернуть назад. Это уже не твоя история, а наша — какие мы. Ты усмехаешься? Конечно. Так всегда бывает. Всегда — поздно. Какая-то ирония судьбы. Ты специально так устроил? Чтобы мы все перессорились, решая, кому ты принадлежишь? Странное дело — есть полное ощущение, что ты сам себе написал такой сценарий. Ты сказал: «Это мое последнее пристанище...» Ну кто же так говорит, Миша?! Но ты так сказал. Ты знаешь цену словам, их вес и их магию. Я стала тебя подбадривать: «Разберешься со всеми проблемами и приедешь весной». Ты горько усмехнулся: «Мне некуда возвращаться...» И я успокоила: «Ну, что-нибудь найдем, придумаем, да такого не может быть, чтобы в Москве тебе негде было остановиться». Но я понимала, что ты сам написал себе такой финал. Кто же на восьмом десятке?!. Ты, Миша, ты... И на шестом ты совершал кульбиты, смертельные номера, которые только актеры — твои коллеги — и способны оценить: играть на иврите, не зная языка? Да сколько таких зигзагов в поисках удачи и полетов на авось ты совершал за время своего пути. Путешественник! Наверное, и держался потому за стихи — как за надежную, верную страховку. Я чувствовала, что ты играешь финальные поклоны. И теперь это подтвердилось.

Прости — горький, болезненный, мучительный финал, — кто ж такое пожелает?! Но я не об этом. Раз ты нас бросил, значит, ты так захотел. Ты понял себя и время и сделал прощальный выход. Ты откланялся. Ты очень хорошо разбираешься в законах жанра. Услышал нездешнюю музыку своим чутким слухом и последовал за ней. Это значит, что все наши предложения тебе оказались бессильны. Твои актеры тебя не смогли удержать. Ты распустил свой театр, поняв, что вышел срок. Да, конечно же: «Когда строку диктует чувство, оно на сцену шлет раба, и тут кончается искусство и дышат почва и судьба». Почва и судьба — твой Лир! Король-старик, потерявший все, кроме преданного дурачка — шута. Да младшенькой, которая искреннее других любила, за что и поплатилась. Последняя роль в театре. И вот теперь ты нам нужен — сейчас, позарез, здесь! Мы хотим по-человечески проститься. Все, кому небезразлично, — ощутили себя Антигонами и захотели предать земле — той, что поближе. Это дело чести. Хоть сейчас! И я рассказываю тебе, что здесь происходит. И как это происходит. Там, куда ты себя сослал, были праздники. Тебе ведь известно, что такое праздники в Израиле. Никто не подходил к телефону. Все ждали, когда наконец закончатся Шаббат и еврейская Пасха, чтобы решить вопрос о твоем возвращении. И здесь вот-вот наступит май.

А ты знаешь, что ты умер в день рождения Ильича? Ты бы сострил по этому поводу. Нет, еще стояла Страстная неделя. И ты бы нашел в этом какую-то закономерность... и подобрал бы две строки в рифму, заимствовав их у любимых поэтов. Ты бы обязательно выступил с поэтическим посвящением тому, кто ушел... Но теперь это ты, Миша. И кто подберет верную строку твоему уходу? Я попыталась прочитать стихотворение Цветаевой в твою честь. Это из цикла Блоку. Ты бы одобрил. Я чувствую, что о тебе надо говорить сейчас стихами. А лучше всего гекзаметром, из всех размеров этот более всего соответствует высокой трагедии, жанру твоего ухода.

Так много было какофонии в том, что окружало тебя. Ты сам ее создавал. Ты позволял нам смеяться, быть с тобой запанибрата. И мы потешались, когда слушали твои наставления режиссера, как ты ставишь нам и навязываешь свои интонации. Как заставляешь следовать своему диктату и наблюдать твои бесконечные монологи, перемежающиеся стихами и прозой, сарказмом и слезой, байками из жизни великих, которых знал ты, а мы не знали и не понимали, не слышали и не чувствовали, ни шиша...

Но ты был нам доступен, как детям, которым дают послушать хорошую музыку впрок. В надежде, что потом, когда-нибудь, эти ритмы, войдя в кровь, в «подсознанку», вдруг будут востребованы, оценены и не дадут упасть. Ниже плинтуса.

Все сейчас, каждый на свой лад, невпопад, подбирают слова. О тебе говорят, Миша, каждый день... все каналы. И пишут газеты. Я помню, как ты переживал, что телевидение никак не хочет показать твой фильм «Очарование зла». Шли годы. И наконец его показали. Вернее сказать: прошли годы. Твои годы прошли, Миша, как это не понять?! Годы ожидания, противостояния, надежды... Но у телевидения свое время и свои события. Есть несовпадение со временем человеческой жизни. Но почему-то всегда — совпадение со временем смерти. (Тебе бы понравилась эта фраза.) Не дали тебе снять фильм о Михоэлсе, сказав, что сейчас это никому не нужно. Ты это не понимал, вернее, не хотел понять. Говорил, что тогда и ты тоже уже никому не нужен. Почему-то именно здесь ты споткнулся, заболел от несоответствия себя и времени. Споткнулся — значит, принял это очень близко к сердцу. Позволил себя разрушить. Хотя сколько раз до того выдерживал удар, ты же знаешь, что в России надо жить долго... Но тебя пронзила эта стрела. Рано или поздно она находит уязвимое место. И время. Наступило время твоей смерти, Миша. Время, когда ничего, кроме хорошего. Дождался! Ну вот.

А в эти дни только о тебе и речь. И все хотят, чтобы твои актеры, коллеги, те, кто с тобой был знаком, что-нибудь сказали. Одна журналистка на мой отказ недоуменно воскликнула: «Как?! А штрихи к портрету?!» Все рисуют твой портрет. Самые близкие, твои друзья — а они ведь есть у тебя, Миша, — очень стараются, чтобы этот портрет был без фальши. И каждый день на экране твои фильмы. Да, конечно, — «Покровские». О тебе много сделано передач. Еще показывали «Безымянную звезду» — я знаю, ты ее считаешь сильнее «Покровских ворот»...

Мишенька! Я посылала тебе с Кириллом, твоим сыном, посылку, когда ты уже болел. Я положила в нее оперу Саши Градского «Мастер и Маргарита». И фотографии — мамы, Тани Догилевой, Леонида Броневого — пробы к «Покровским воротам», Анатолия Васильевича Эфроса и еще Иннокентия Смоктуновского... Я хотела, чтобы мы все были рядом. Потом, когда Кирилл вернулся, он сказал, что ты уже так слаб, что даже не можешь читать и отвечать на звонки. Как хочется узнать твое мнение об опере Саши. Как хочется... Но ты, такой шумный и такой разговорчивый, отзывающийся на все, что имеет какой-нибудь мало-мальский смысл, — затих. Может, для того чтобы мы прислушались к тому, что ты хотел сказать все эти годы. И схватились за рифмы, чтобы не упасть ниже плинтуса. Ты был прав. Успокойся, ты был прав!

Посвящение