Друг актера Рудольф Фурманов: “Он наказал нас своей смертью”

Андрею Миронову исполнилось бы 70. Вы можете представить его старым? Я — нет. Даже благородным, элегантным, пожилым господином — не могу. Артист-шампанское отпечатан в памяти молодым насмешником, безответственным жуиром… “Лизетта, Жоржетта…” Талантливым бесконечно, жизнелюбивым.

Каждая его дата (уже было 50, 60, 65…) добавляет детали и штрихи к портрету. “Знаете, каким он парнем был”, — вспоминают друзья и даже те, кто таковыми не был, но быстро примазался. Вспоминают женщины, даже рядом не стоящие.

— Рудольф, вы познакомились с Андреем Мироновым, когда ему было 27 лет. Ведь это совершенно молодой человек. Каким вы его увидели впервые?

— Элегантным.

— Общее место. Все так говорят.

— Но он действительно очень элегантно одевался. После его смерти Лариса Голубкина подарила мне две его рубашки — я их до сих пор ношу. Миша Ширвиндт, пока рос, был одет всегда в вещи Андрея. Андрей полгода поносит рубашку или пиджак и отдает Мише. С одной стороны, был очень добрый, но с другой — он не любил считаться в деньгах.

— Что вы имеете в виду?

— Ну вот сидим в ресторане, и кто-то, когда приносили счет, начинал говорить: “С тебя столько-то, а с тебя столько-то…”, Андрей этого терпеть не мог. Он или сам за всю компанию платил, или не платил. Когда я покупал еду, он денег мне не давал.

— Но ведь у вас с ним, извините, были разные концертные ставки.

— Да, разные, но он не любил дележа. И мне это очень нравилось. Он меня вообще многому научил. Если Андрей два-три раза угощал, то на третий раз, само собой разумеется, угощал я или кто-то другой. А если тот не платил, Андрей, конечно, мог заплатить, но выводы делал.

Андрей колотил кулаком о стенку

— А еще чему он вас научил?

— Очень многому. Ответственности в работе. Я работал со многими артистами, но могу точно сказать — никто так, как Андрей, не относился к работе. Он, если ставил свет, звук и делал программу, то делал это с такой нервной отдачей. Он мог орать и кричать. Такие же неистовые, пожалуй, только Костя Райкин и Коля Караченцов. Но у Андрея на репетициях всегда была самая нервная обстановка.

Я помню, когда аккомпаниатор Юра Маевский во время его выступления взял не ту ноту (всего одну!), то Андрей после концерта в кулисах… Да у него случилась истерика, он колотил кулаком о стенку. Еще такой же всплеск у него был во Пскове. Умер его отец, Александр Семенович Менакер, и Валентин Плучек, тогда руководивший “Сатирой”, пообещал, что возьмет Марию Владимировну Миронову в труппу. “Александр Семенович умер, — сказал он, — вы остались без партнера, приходите в театр”. Но этого не произошло. А в это время мы с Андреем были во Пскове. Он звонил матери в Москву, у него опять была истерика, он опять кулаком бил о стенку. Вот отсюда, я уверен, начинается ответственность перед людьми, ответственность перед матерью. Если Плучек сказал: “Маша, я тебя возьму” — и не взял, значит, он безответственный. Все это правда, все это было на моих глазах.

— А после этого случая Андрей Миронов не думал оставить Театр сатиры и перейти в другой?

— Я на эту тему не хочу говорить.

— Почему?

— Марк Захаров звал Андрея в “Ленком”. И тот, я точно знаю, хотел перейти. Но этого не случилось. По каким причинам? Догадайтесь сами.

— Не могу догадаться.

— Думаю, звезды “Ленкома” не захотели его прихода.

Легкий не значит решительный

— По общим утверждениям и воспоминаниям, Андрей Миронов был очень легкий человек. Но легкий человек был решительным?

— Решения он быстро не принимал. Некоторые моменты кто-то назвал бы трусостью, а другие посчитали бы осторожностью. Приведу пример. Смоленск. У нас концерт. Директор филармонии дает ему три ставки плюс гастрольная надбавка — итого 100 рублей. Я вижу, как Андрюша работает, ставит программу, и говорю директору: “Вы так много платите, давайте оформим дополнительный договор с Мироновым как с режиссером”. Директор согласился, а Андрей отказался от 70 рублей и взял только ставку — 30. Он не захотел, как и я, нарушать закон, опасался.

Еще помню, как он приезжал с Театром сатиры на гастроли в Ленинград и мы давали с ним по три-четыре концерта днем, до спектакля. Вдруг Андрей мне звонит: “Рудик, меня вызывают в комитет культуры, к руководству. Афишами заклеен весь город, наверное…” Он переживал, как бы из-за этого не было скандала. Пошел в комитет, а ему предложили стать главным режиссером Ленинградского театра комедии.

— Ничего себе.

— Да, он отказался. Ведь из Ленинграда в Москву ехали становиться главными, а не наоборот.

— Скажите честно, он говорил когда-нибудь о том, что хочет стать худруком Театра сатиры? Мне, например, в театре рассказывали, что он ходил в верхние инстанции в Москве по этому поводу.

— Это неправда. Андрей не мог так поступить. Он на это не способен. Я уже говорил, что его приглашал Марк Захаров в “Ленком” и он хотел уйти от Плучека на конкретную роль, но… Марк Анатольевич мог его взять, но… Я прекрасно помню это.

Часы от Миронова остановились навсегда

— А чем еще Андрей Миронов, на ваш взгляд, отличался от других артистов?

— Вот когда я раньше работал с артистами, то было принято пятую ставку от концертов отдавать администратору. Но я-то не администратор и никогда им не был. Мне главное — выйти на сцену, представить артиста и быть его партнером. И когда мы познакомились, Андрей это понял и никогда не унижал меня 17 рублями. Но всегда хотел быть благодарным. Однажды купил мне бутылку коньяка, а я ему сказал на это: “Сегодня у Евгения Павловича Леонова концерт, после вместе выпьем”.

Ты спрашивала, чему я научился у него? Я чистоте у него научился. Он чистюля был, и когда Ларисы дома не было, он пылесосил, убирал, пыль стирал. Весь в Марью Владимировну. А когда мы курили, он не терпел окурков в пепельнице — мыл пепельницы постоянно, хотя сам много курил.

Он делал подарки. Однажды я привез в Москву большую сумму денег Андрею и Юрию Никулину за концерт: получил по доверенности. Меня Лариса встретила на вокзале, мы позавтракали у них дома и куда-то поехали. Вдруг Андрей спрашивает: “Рудик, а какие у тебя часы?” А я, надо сказать, с 16 лет носил часы, которые мне подарила тетка — она была мне вместо матери (мать у меня умерла, когда мне был один год). Вот я их и носил не снимая. И вот Андрей увидел эти часы. Попросил остановить машину, вышел в магазин, вернулся и спрашивает: “А который час, Рудик?” Я приподнял рукав, а он — бац — и надевает мне на руку шикарные часы. Я их носил и остановил в день его смерти. Так они у меня и лежат дома.

“Рубздилка, зачем я родился?”

— Какой номер вы с Мироновым работали на сцене?

— Обычно я выходил, представлял его. Он пел, а потом мы делали вместе отрывок из спектакля. А он, в свою очередь, говорил следующее: “Когда Рудольф Фурманов на сцене, такое ощущение, что гроб стоит за кулисами. Потому что так об артистах говорят или на юбилеях или на похоронах. Будем надеяться — первое”. Это на самом деле сказал Зиновий Гердт, а Андрей на него ссылался: “Как говорит Зиновий Гердт…”.

— Море поклонниц, всенародная любовь — у любого голова закружится. С ним это хоть раз случилось?

— Относительно поклонниц все преувеличено. У нас любят рассказывать, как известных людей прослушивал КГБ, как их рвали на части поклонники. Я, например, помню, как ко мне в коммунальную квартиру в 63-м году приходили Ив Монтан и Симона Синьоре, и все говорили, что за ними был хвост. А никакого хвоста не было. Так и здесь — поклонницы у Андрея были, но разные. Конечно, был клан ненормальных, шизоидных фанаток, и таких у самых звездных артистов хватало. Я никогда не забуду, как в августе, в день похорон, но уже в 2 часа ночи, мы решили еще раз поехать на кладбище: я, Лариса Голубкина, Ширвиндт, Аганезов.

— А разве в два часа ночи кладбище открыто?

— Конечно, закрыто. Пролезли в дырку в заборе и видим — могилка-то шевелится. Оказывается, под цветами несколько часов лежала поклонница. Но я утверждаю, что звездности у Андрюши не было. У него было уважение к себе (он знал себе цену) и уважал людей. Для него “дружба — понятие круглосуточное” не пустой звук.

— А в чем это выражалось?

— Поговорить по телефону каждый день с Гориным Гришей, с Ширвиндтом. У него была очень добрая душа, беспокоился, как живут его близкие люди.

— Это он вам придумал прозвище Рубздилка?

— Нет, это Вадим Медведев, а Андрею понравилось. Однажды мы сидели с ним в Таганроге, и вдруг он обхватил голову руками: “Рубздилка, зачем я родился?”

— В связи с чем такое? Успешный, красивый, талантливый…

— Устал. Нервы.

“Не будем о грустном”

— Его легко было обидеть?

— Очень обидчивый был. Ночью мне раздается звонок от Басилашвили: “Рудик, срочно позвони Андрею”. Звоню. Он плачет. Выясняю, что на юбилее Эльдара Рязанова (может, 60 лет ему было, может, 65) выступал Андрей. А в конце взял барабанные палочки и сказал: “А меня сейчас на сцене сменяет Геннадий Хазанов” и дал дробь по барабану. Вышел Хазанов. “А я и не знал, что Андрей Миронов умеет стучать”, — сказал Хазанов. Андрей, бледный, вышел в кулисы. А ночью мне позвонил Басилашвили. На поминках Миронова Хазанов сидел напротив меня. “Я виноват перед ним,— сказал мне Хазанов. — Это была шутка”. Но Андрей обиделся смертельно.

Очень он обижался на Плучека. Когда у Андрея было очередное обострение фурункулеза, Плучек решил ввести на роль Фигаро Спартака Мишулина, и в театре даже повесили приказ. Это мне Андрей рассказал, когда приехал в Ленинград. Я набрал номер Плучека: “С вами говорит комсорг Ленинградского университета. У нас тут выступал Спартак Мишулин и рассказывал, что будет играть роль Фигаро вместо Миронова. Мы вас предупреждаем: мы пойдем к Демичеву и поднимем скандал, если вы это сделаете”. Андрей вернулся в Москву, и приказа уже в театре не было.

— “Не будем о грустном” — так обычно говорил Андрей.

— Не будем, тем более что Андрей не любил говорить про неприятное. Вот он любил делать неожиданные вещи. Ехали как-то на машине по Москве. “Рубздилка, — говорит он мне, — смотри, батарея бесхозная. Надо Шуре Ширвиндту подарить на день рождения”. И он с Марком Захаровым и Гришей Гориным потащили эту батарею в квартиру Ширвиндта и подперли дверь. Ширвиндт, когда не смог открыть, заставил их тащить вниз, а потом все-таки передумал: “Нет, она мне нужна. Тащите обратно”. Но наверх они ее уже не смогли поднять.

И еще расскажу тебе про шутки. Как-то Юрий Владимирович Никулин в отместку за розыгрыш позвонил Андрею: “Вам звонят с Одесской киностудии. Мы начинаем съемки фильма “Робинзон Крузо” и приглашаем вас на главную роль”. — “Зачем? Уже ведь есть фильм, Куравлев снялся”. “Ну тогда на роль Пятницы”, — не унимается Никулин. — “А я и Пятницу не хочу”. Никулин: “Тогда сыграйте субботу, воскресенье, понедельник”. Но на этом Никулин не успокоился. На следующий день звонит и представляется близким другом Марьи Владимировны и Александра Семеновича. “Они выступали недавно у нас в Магадане, были очень довольны, спросите у них. У вас какая ставка?” Андрей отвечает: “11,50”. “Я плачу вам 500 рублей. Вы выйдете с Лениным на броневике и прочтете монолог из “Достояния республики”. Андрей спрашивает: “А кто же Лениным у вас будет?” — “Да один шепелявый в Ленинграде есть — Рудик Фурманов. Он, кстати, вам привет передает”. Вот так и шутили. Это у меня в книжках написано.

— А что у вас не написано?

— То, что принадлежит героям, их личной жизни, — никогда не напишу. Я — стена.

— Очень благородно с вашей стороны, особенно в наше время. Тогда такой вопрос — вы можете представить Андрея Миронова старым?

— Нет, никогда.

Он часто снится мне странно

— Миронов умер внезапно. Что-то предвещало эту трагедию? Вы что-то видели?

— Наверное, видел, но отчета себе не отдавал. Последние полгода у него часто болела голова. На гастролях в Ташкенте ему поставили диагноз “менингит”, но это был не менингит, а аневризма аорты.

Когда Андрей умер, я пришел к Марье Владимировне. А к ней в это время подошла Ангелина Степанова, стала ее утешать. А Марья Владимировна говорит ей: “Ангелина, я завидую вашему мужу Фадееву — он застрелился. У меня нет такой силы воли, у меня и слез нет. Я как Хиросима”.

Я так скажу, он жестоко наказал меня и своих друзей своим отсутствием на земле. Плохо мне без него. Вот сейчас мы ездили на его могилу. Сколько уже лет прошло, а у меня истерика была, я рыдал. Как будто человек умер вчера. Он часто снится мне. И так странно, как будто он и не умер совсем. Как будто в театре не знают, что он жив. И Миронова не знает, и Менакер не знает. А мы с ним ездим на концерты, а он растворяется.

И часто снится один и тот же сон. Мы как будто на каком-то кладбище, на его могиле. Но не в Москве, ничего общего с Ваганьковом. Стоит Лариса Голубкина, Ширвиндт и на Андрюшину могилу не пробиться. А Андрей сзади толкает меня: “Ты что здесь делаешь?” — “Мы пришли к тебе на могилку, но не пробиться”. — “Пойдем вместе пробьемся”.

Андрей мечтал о театре. Через год после смерти Андрея я открыл его, и это не всем нравится, в том числе Ларисе Ивановне Голубкиной. Но главное, что театр благословила Марья Владимировна. Она на открытии театра сказала: “Пока имя звучит — человек жив”.

 

Обсуждение закрыто