— Даша, кто придумал ласковое прозвище Бэмби?

— Юрий Петрович Любимов так назвал папу в честь мультипликационного героя, потому что он был такой же добрый и наивный, чистый и открытый. Роскошный мужчина, известный артист, и при этом его нисколько не затронула звездность. От него словно исходил внутренний свет.

У него вообще были понятия, как в советских книжках и фильмах: что хорошо и что плохо. Он не понимал, как можно бросить человека в беде, предать. В него это вросло. “Нужные книжки ты в детстве читал” — это про папу.

— Мне кажется, такой иммунитет против подлости приобретается в семье.

— Да, у него вся семья такая. Папа с его сестрой Луизой родились под счастливой звездой и хранились Господом. Их никто никогда не трогал. Были какие-то житейские трудности, но даже война их не затронула. Они оказались волею судеб на Дальнем Востоке. Когда в стране был голод, они жили на Амуре, в котором водились осетр и лосось в огромных количествах. Они ели красную икру, которая стояла у них бочками. Конечно, во взрослой жизни ударов судьбы было очень много, но папа по-другому к этому относился. Его тяжело было сломать.

— Не раз приходилось слышать, что Борис Алексеевич умел дружить как никто. Друзья могли ему позвонить в любое время, даже глубокой ночью.

— Ладно если бы друзья! Звонили люди, которых вообще никто не знал. В 4 часа утра мог раздаться звонок: “Боря, помнишь, мы с тобой как-то в гостях рядом сидели? У моей сестры колесо лопнуло на 120-м километре!” Папа выходил и ехал. Леня Ярмольник как-то сказал, что Боря сначала садился в машину, а потом спрашивал, что случилось. Он никогда не отказывался помочь. Я вспоминаю историю, как папа подъехал к моему училищу, и вдруг навстречу идет пьяный бомж, от которого воняет за километр. Он кричит на всю улицу: “О! Робин Гуд!” — и протягивает руку в какой-то жуткой коросте. И папа с ним здоровается за руку. Я накинулась: “Пап, ты что? Вдруг он заразный?” А папа ответил: “Даш, ты с ума сошла? Это человек, он дает мне руку”. У нас на помойке всю жизнь обитали бомжи. Папа каждое утро выносил им пачку сигарет, давал денег и бутылку, если была. Они его, конечно, обожали. Я недавно их встретила: “Даш, мы к твоему папе на кладбище ездим. Вот гвоздички купили!” Они, может быть, могилы своих родителей не навещают, а к папе приходят…

— Однажды мне посчастливилось взять интервью у Бориса Алексеевича. Это было, наверное, за год до его ухода, но все равно он производил волшебное впечатление. Глаза, улыбка, тембр… Вы не ревновали его к многочисленным поклонницам?

— Никогда. У меня вообще не было чувства ревности к ним, потому что я знала: папа — мой, а остальное меня не волновало. У нас были очень доверительные отношения, и мы много разговаривали на самые разные темы, но он никогда не рассказывал о своих романах с женщинами и сам не вмешивался в мою личную жизнь. Папа считал, что у каждого человека должна быть своя интимная сфера. Папа, конечно, понимал, что нравится женщинам, но его отношение к ним было очень благородным. Когда какой-то роман завершался, он всегда говорил, что его бросили, и не важно, как произошло на самом деле. Он считал, что настоящий мужчина должен брать вину на себя.

— Когда в одном из интервью Бориса Хмельницкого спросили про разрыв с вашей мамой — Марианной Вертинской, он ответил, что она его бросила и правильно сделала. Но почему они расстались?

— Расстались и расстались. Два творческих человека редко уживаются вместе. Одного несет налево, другого — направо.

— Сестра вашего папы, Луиза, как-то сказала, что единственной женщиной, которую любил ваш отец, была Марианна Вертинская.

— Папа с мамой прожили вместе два года. Смешно говорить, что он любил только ее одну. Я знаю по меньшей мере еще нескольких, кого он любил. Он помимо моей мамы 10 лет жил с одной известной женщиной, лет шесть с другой. Конечно, к моей маме папа по-особенному, очень уважительно относился, потому что она мать его любимой дочери. Если бы меня не было, я думаю, это все кануло бы в Лету.

— Даша, это был ваш выбор — остаться с папой?

— Меня тогда никто еще не спрашивал. Это был добровольный выбор родителей, а совсем не то, что мама от меня отказалась или папа отнял. Просто папа и мама — актеры, они много времени проводили в разъездах, но ведь была бабушка, которая обожала детей. Мы общались с мамой. У меня нет ощущения, что я выросла в неполной семье.

— Вас он любил безмерно. Говорили, что ради дочери даже мог отказаться от роли, важной поездки.

— Я не помню такого. Мне этого и не надо было. До 13 лет у нас была бабушка, которая меня воспитывала, и папа спокойно ездил сниматься. А позже меня можно было оставить одну или я ездила с папой. Но если бы я попросила его от чего-нибудь отказаться, он бы это сделал.

— Я вижу у вас в рамочке записочку: “Я в бане. Целую. Навеки твой папочка”. Такое зримое проявление любви.

— Папа был добрейший и нежнейший человек. Он всегда вставал рано утром, любил мне приготовить завтрак, проводить в школу. По дороге читал стихи. Если я еще спала, а ему надо было уйти, оставлял записочки: “Я поехал на рынок”, “Я гуляю с Темой в парке”. Вечером мы вместе гуляли с собакой, папа читал стихи про звезды. “Возмездие” Блока я слушала в пятилетнем возрасте. Папа меня задаривал подарками. Если куда-то ехал за границу, мог на все деньги накупить жвачки. Он меня баловал. Если вечером бабушка уходила к подругам играть в преферанс, я ехала с папой в театр, где знала каждый закуток. Даже на поклоны выходила.

— Дарья, в чем вы похожи с папой?

— Мне говорят, что я вроде как добрая, но мне так не кажется, и до папиной доброты мне далеко. Я на 99 процентов то, что вложили в меня папа и бабушка. И мама вложила, и Настя (Анастасия Вертинская. — Е.С.). Я знаю, что у меня папины глаза и вообще верх лица от переносицы ко лбу, папин взгляд, кожа папина. Отношение к жизни тоже папино. Я не меркантильный человек, у папы никогда не было жажды зарабатывания денег. Он наслаждался жизнью, и я такая же. Мы с ним “кайфушники”.

— Вы ведь не единственная дочь Бориса Алексеевича?

— Есть сын Алексей, мы с ним общаемся. Он меня младше на 5 лет. Папа всегда знал, что у него есть сын, и испытывал чувство вины перед ним.

— Борис Алексеевич был страстным игроком в бильярд. Его сестра Луиза вспоминала, что он каждый вечер уходил играть — и это обстоятельство стало причиной его развода с Ириной.

— О браке с Ириной не стоит и говорить, это было два месяца взаимоотношений вместе со свадьбой. Но папа действительно был азартнейшим человеком и каждый вечер уходил играть. Началось все с игры в преферанс. Это у папы семейное. Моя бабушка, не умея играть в карты, научилась играть в преферанс ради того, чтобы быть всегда рядом со своим мужем Лешей. Причем играла она в сто раз лучше дедушки, потому что ей часто приходилось заменять непришедшего игрока. Играть с ними никто не мог: она проигрывала специально, чтобы выиграл дедушка, а Леша — чтобы Зиночка. В итоге у бабушки завелась своя женская компания, а у дедушки — мужская. Это происходило еще в те времена, когда папа с сестрой Луизой были маленькими. Папа тоже начал играть в преферанс. Иногда в нашей трехкомнатной квартире в каждой комнате шла своя игра.

— А где ваш папа научился играть в бильярд?

— Мой дедушка был начальником разных домов офицеров. Он научил папу играть в Хабаровске, на бильярдном столе китайского императора Пу И. Папа даже не дотягивался до стола, поэтому любовь к игре была привита с детства. И однажды бильярд пересилил карты. Папа был единственный актер — мастер спорта по бильярду. Он потрясающе играл.

— Он играл, даже когда тяжело заболел?

— До тех пор, пока мог ходить. Еще 12 января был какой-то турнир, и папа занял второе место. Он был помешан на этом деле. У него кии были сделаны под руку, периодически папа приходил счастливый: “Я такой кий заказал!” А сейчас в бильярдном клубе “Кино” уже третий год подряд проводится турнир памяти Бориса Хмельницкого.

— Борис Алексеевич любил готовить?

— Любил. В семье было принято собраться на даче и лепить пельмени. Папа, бабушка, дедушка, я, Катя, Луиза садились за стол и лепили огромное количество. Папа прекрасно готовил утку. А как потрясающе он делал картошку! Тонко резал, жарил, потом подкидывал сковородку и переворачивал картошку, как блин. Это, кстати, снято у Макаревича в “Смаке”.

— Жаль, что Борис Хмельницкий сыграл немного ролей в кино. А ведь он, по-моему, был единственный артист в нашей стране, которого приглашали в Голливуд сняться в заглавной роли!

— Предлагали заоблачный гонорар — два миллиона для начала. Но папу не выпустили. Все равно мне кажется, что он счастливый человек. Он прожил очень яркую жизнь. У него был такой диапазон характерных ролей в театре: от трагического до комедийного персонажа. И это благодаря Любимову! Папа работал в той Таганке, строил театр — сегодня такого уже нет. Тогда все они: учитель и ученики — были вне времени и немножко диссиденты.

— Борис Алексеевич не был обижен на Любимова за то, что его сняли с двух потрясающих ролей — Галилея и Воланда?

— Папа говорил: “На родителей и учителей не обижаются”. Он был благодарен Юрию Петровичу, который его взял в театр. Папа практически не говорил, он заикался, и многие экзамены сдавал в институте письменно. Как его вообще взяли в Щукинское училище? Он три года не мог поступить. Помог Вольф Мессинг, который дружил с папиными родителями и был сильно увлечен моей бабушкой. Правда, здесь его чары были бессильны. Мессинг сказал: “Боречка, позвони, когда пойдешь на прослушивание”. Но папа не успел, его вызвали раньше, а когда позвонил, услышал: “Боречка, я все знаю”. Тут вышли члены комиссии и объявили, что Борис Хмельницкий принят.

Однажды на репетиции он так заикался, что не мог произнести текст, и сказал: “Юрий Петрович, я не знаю, как буду играть!” — “Борь, мне вообще это сейчас неинтересно. Ты лучше подумай, как сыграть первую сцену”, — ответил Любимов. И папа прекрасно сыграл спектакль.

— Из-за роли Галилея у Бориса Хмельницкого сложилась непростая ситуация с Владимиром Высоцким. Как это было?

— Высоцкий репетировал Галилея, потом у Володи произошел срыв, и Любимов поставил папу. Сыграли несколько спектаклей. Обычно в таких случаях актеров ставят в очередь играть, но Володя, когда пришел в себя, сказал Юрию Петровичу: “Я прошу, чтобы это была только моя роль”. Папу это травмировало, но он понял. Он простил Володю очень быстро. Володя потом отдельно просил прощения незадолго до своей смерти.

— Они были друзьями?

— Папа никогда не рассказывал, в отличие от многих, что он друг Высоцкого. Он говорил: “Мы были хорошими знакомыми”. Папа имел редкое качество для творческого человека: он никогда не завидовал другим людям и мог по-настоящему восхищаться чужим талантом. Он ценил и уважал Володю. Очень переживал, что Высоцкого стали забывать. И он с Валерием Павловичем Янкловичем поставили памятник у Петровских ворот. Туда стали приходить люди, и начались открытые вечера памяти в день смерти Владимира Семеновича. И потом уже Никита Высоцкий придумал “Свою колею”. Папа считал, что люди должны помнить. Значит, Петрович что-то в них заложил.

— Вы с самого начала знали о том, что Борис Алексеевич смертельно болен?

— На нас это свалилось неожиданно. Папа очень серьезно следил за своим здоровьем. Он три раза в неделю в семь утра уходил в баню париться к первому пару. Два раза в год проходил полное обследование, поэтому мы не могли предположить, что у него рак. Он часто вез кого-то, к примеру, в Боткинскую больницу и говорил: “Ну давайте и меня обследуем!” У него кольнуло как-то в области сердца, он тут же поехал в Склифосовского. Ему сказали: “Это невралгия, Боречка, у тебя организм сорокалетнего мужчины!”

— Но какие-то “звоночки” были?

— Все началось в мае. Папа начал сниматься в “Тарасе Бульбе”. Когда ему предложили роль, для которой требовалось скакать на лошади, он очень загорелся. Папа в совершенстве владел конным спортом, занимался им с детства. Он брал барьер в полтора метра. Видимо, на занятиях он начал лихачить, но получилось так, что лошадь понесла, и папа не удержался в седле. Сначала подумали, что у него смещение позвонков. Он несколько раз обследовался, и когда ему стало совсем плохо, посоветовали сдать тест на специфический антиген, и оказалось, что там метастазы. Рак простаты четвертой степени.

— Как же упустили?

— Это вопрос к нашей диагностике. Обидно, потому что определить этот рак проще простого. Достаточно было сделать тест. Анализ крови из вены у него брался по 150 раз на день! Я говорю о папиной болезни открыто, потому что папа мне говорил, что, если бы он остался жив, он бы ничего не скрывал. Он хотел создать фонд по борьбе с раком предстательной железы. Эта болезнь на третьем месте по смертности среди мужского населения России.

— Он мужественно переносил это испытание?

— Папа никогда не жаловался, потому что был глубоко верующим человеком. Он отнесся к болезни, как к данности. Сказал: “И хорошо, что знаешь, сколько тебе осталось, потому что есть время подготовиться к переходу в другую жизнь”. Нам сказали, что ему осталось от полугода до двух лет, если возьмет гормонотерапия. Но она папин мужской гормон не взяла.

Он не боялся смерти. Конечно, переживал, как я останусь без него. Он всегда говорил: “Я тебя не подведу”. Что касается отношения к смерти, это вопрос воспитания. Папа молился каждое утро, и вместе с иконами в комнате стояли фотографии бабушки и дедушки. И он всегда к ним обращался, разговаривал с ними, как с живыми. У него была и фотография нашего духовного отца — схиархимандрита Феофила (Россохи), который открыл нам дверь в другой мир. Мы с папой знали, что за жизнью есть жизнь. Я чувствую всех своих ушедших родственников. И папу, и бабушку, и дедушку, и Александра Николаевича (Вертинского. — Е.С.). Для меня никто никуда не делся. Мы вместе.