В основном, понятно, из-за видной фигуры автора. Быкову уже инкриминировали то, что Быкова в этой биографии больше, чем собственно Маяковского, – но разве не всякая биография, как учит нас Набоков, «истолкована рассказчиком, перетолкована слушателем, утаена от обоих покойным героем рассказа»?

Проклятие нарратива

В одном романе фантаста Роджера Желязны есть герой-телепортатор, способный мгновенно перенестись в любое место, какое только может себе представить. Поскольку он наделен пылким воображением, отличить акт перемещения от акта творения в его случае невозможно. Может, он всего лишь отыскивает места, куда хочет перенестись, а может, создает их в тот момент, когда о них думает, – кто знает?

То же можно сказать о биографах, которые умещают покойных героев на прокрустовом ложе нарратива, схемы, своего понимания вещей: непонятно, отыскивает биограф правду, ну или часть правды, одну из вероятных интерпретаций чужой жизни, – или творит эту жизнь такой, какой ему, биографу, хочется ее видеть. Всякий приличный биограф поступает именно так.

С якобы объективными биографиями скучнее всего: они пытаются показать, что жизнь человека не обладала ни целью, ни структурой, ни смыслом, что не было в ней ничего, кроме бездарного потока событий. Поиск смысла чужой жизни куда интереснее и, ясно, опаснее. Рискну сказать, что хорошая биография бывает двух типов: когда биограф ищет в герое не себя, а героя – или когда герой в значительной степени совпадает с концепциями автора.

«Тринадцатый апостол» – определенно второй случай. Дмитрий Львович Быков сам по себе – слишком сильный эго-магнит, чтобы растворяться в ком бы то ни было, кроме того, он, подобно герою Желязны, обладает пылким воображением и не желает ограничивать себя материей или даже психологией: ему подавай исторические переклички, параллели, совпадения, ассоциации, сравнения, то есть всё то, что нельзя ни доказать, ни опровергнуть – но можно эффектно преподнести.

Вряд ли Быков относится к играм своего ума всерьез, но репутацию человека, который, как тот знакомец Борхеса, придумывает «двенадцать религий после ленча», эти игры ему заслужили.

Куда любопытнее другое занятие Быкова, которое увлеченная политбойней пуб­лика не замечает: как Диоген Синопский, по легенде, ходил днем со свечой и «искал человека», так Быков давно уже ищет сверхчеловека. Не обязательно ницшеанского или комиксного (Супермен ведь и есть «сверхчеловек»), – хоть какого-то. О сверхлюдях (мнимом и настоящем) повествовал его блестящий роман «Остромов»; на феномен сверхлюдей Быков напирает в своих интерпретациях книг Стругацких.

Неудивительно, что Маяковский для Быкова – прежде всего сверхчеловек, причем не сделанный или там рожденный революцией, а сам по себе. Революция с ним лишь сов­пала: «Титанизм, сверхчеловечность, гиперболизм – все это советская эстетика, черты которой у Маяковского отчетливы уже в 1915 году».

На авторскую позицию указывает уже первый (из трех) эпиграф: «Если они были настолько глупы, чтобы поддаться его дьявольщине, то это их дело, и если они не переносят своих великих людей, то пусть больше их не рождают», – это Томас Манн, и пишет он про Ницше с его сверхчеловеческими идеалами.

Предыдущее предложение: «Я не могу злиться на Ницше за то, что он “испортил мне моих немцев”». Так же и Быков не злится на Маяковского – тот был таким, каким был, оттого и застрелился, и это – великая сверхчеловеческая трагедия.

Козел, верблюд, поэт

Недостатки у этой книги есть, при желании к ним можно прикопаться, но делать этого не следует: вряд ли они фатальны. Да, «Тринадцатый апостол» – далеко не беспристрастная биография (горе теп­лохладному биографу!) и точно не научный труд. Быков справедливо замечает, что таких трудов о Маяковском много и без того; задача – не повторять их и не обобщать их, а понять на их основе, «что это было». Впрочем, он вводит в научный оборот по крайней мере один обойденный маяковедами источник. Но дороже Быкову хаос жизни, море контекста, из которого только и можно выудить рыбу смысла.

Биографическая часть читается как хороший детективный роман – что в части стихов, которые Быков разбирает, опять же пристрастно, что в части живой жизни, неизбежно обретающей черты мифа.

Тут и «двенадцать женщин» – понятно, почему столько: если Маяковский – апостол революции, его женщины – как бы апостолицы второго порядка. Тут и колоритные современники от братьев Бурлюков и Хлебникова до Горького и Луначарского, от Брюсова и Ходасевича до Есенина и Булгакова (последний, увы, остался в тени, а жаль – ведь он, несмотря на наезды Маяковского на «Дни Турбиных», «даже пытался написать стихи, посвященные его памяти»; Быков закономерно восклицает: «Булгаков! Стихи!»).

И, конечно, Осип и Лиля Брики, феномен великой любви Маяковского, который Быков объясняет тоже не без мифологизма, но, наверное, близко к истине: «Привлекательна всякая пустота – любой наполняет ее собственным содержанием. Лиля и была, видимо, такой всепожирающей пустотой, своего рода бездной, с одинаковой жадностью заполняющей себя новым и новым содержанием».

Да, сплошь и рядом кажется, что автор пишет скорее о себе, чем о герое: «Все удивлялись его готовности делать масштабные выводы по мелким поводам, отмечали сочетание таланта и своеобразия с феноменальной неготовностью понять и принять чужой опыт», – или: «Вполне сознательный уход в газетную прагматику, в оформление предложенных тем...» (как не вспомнить газетные стихи Быкова на злобу дня), – или: «Адская жизнь невротика: все время занять, ни на секунду не оставаться одному... Ни минуты безделья: все время писать, брать задания, распихивать тексты по редакциям...», – это о том, что многие трудоголики – невротики, а Быков, как известно, трудоголик страшный.

Да, любовь Быкова к меткой метафоре может завести в тупик. Лишь один пример: в Чикаго Маяковский, побывав на скотобойне, записал: «Если бараны не идут сами, их ведет выдрессированный козел». Быков: «Интересно, что именно здесь он нашел замечательную метафору для разговора о месте поэта в рабочем строю».

Всё хорошо, но вскоре возникает другая животная аналогия: «Почему российский поэт видит себя именно верблюдом? Потому что поэт и есть царственный урод, вечный труженик...» «Так козел или верблюд?» – спросит наив­ный читатель. Ненаивный лишь хмыкнет: любое сравнение ложно, красивое – вдвойне, верно?

Самоубийство Бога

Но сквозь всё это и многое другое чем ближе к финалу, тем сильнее просвечивает любовь автора к герою. Любовь, которая только и дает мотив объяснить всё: и сервильность Маяковского, и его неблаговидные поступки, и утрату связи с поэтическим «я», и, конечно, самоубийство.

По Дмитрию Быкову, было вот что: «Время требовало винтичности, будничности, – сверхчеловеческий революционный пафос быстро линял; впоследствии советский человек... измельчал до крупы, привыкнув отождествлять все великое с большой кровью и жестокими катаклизмами». Сверхлюди нужны во время большого слома, а потом обычные люди их убивают, ну или доводят до смерти. И то, что Маяковский «встал на сторону толпы», положение только усугубило.

«Самоубийство Бога – чрезвычайно устойчивый сюжет... Маяковский был Христом русской революции, а точнее – тринадцатым ее апостолом, самым верным и самым несчастным. Христос не сводится к тому, что он говорил, и к тому, что он делал. Его слова, часто противоречащие друг другу, и действия, часто противоречащие словам, образуют сложный синтез. Он не просто говорил и действовал; он – был, и в этом главная его задача».

Получилась книга, встающая в один ряд с «Домом на набережной» Трифонова (там ведь тоже герою гражданской противопоставлен измельчавший советский мещанин), с фильмом Михалкова «Утомленные солнцем» (комдива Котова везет на смерть энкавэдэшник Митя). Удивительно, но в 1920-е подобное происходило не только в СССР. Ведь «Великий Гэтсби» Фицджеральда, по сути, о том же самом – о том, как мир убивает сверхчеловека.

Быков пишет: «Маяковский был главным апостолом новой эпохи, и что же он должен был означать? В чем заключалась его благая весть?

В том, что жизнь не имеет никакой цены; жизнь – не то, что тебе дано, а то, во что ты это превратил.

Никакая любовь не вечна и не может быть смыслом. Любовь может быть служением, но тогда от любых надежд на личное счастье надо отказаться.

Человек рожден преобразовывать мир, а не консервировать его.

Ну и так далее. Что я буду пересказывать? У него все написано, суть не в словах, а в интонации, в голосе, в воздухе: читайте, завидуйте».

Дмитрий Быков

«Тринадцатый апостол»

Москва, «Молодая гвардия»,

2016 г.

832 стр.