Кинорежиссер Алексей Герман: «Я уже написал новому министру культуры, чтобы зря не беспокоились: фильм по книге «Трудно быть богом» моя последняя работа»

Семидесятилетие ставшего при жизни киноклассиком Алексея Германа девятым валом прокатилось по телеканалам и печатным СМИ. Юбиляр никогда не скрывал, что чурается любой помпезности и патетики. Осталось пережить заключительный аккорд — торжественный прием от имени властей Санкт-Петербурга, — и можно возвращаться в студию, где ждет незавершенная работа, фильм «История арканарской резни» по роману братьев Стругацких «Трудно быть богом», снимать который Алексей Юрьевич начал еще в 1999 году.

— Спрошу без долгих прелюдий: трудно быть Германом, Алексей Юрьевич?

— Не вам ли я уже как-то отвечал на этот вопрос? Трудно или легко, но другим быть не обучен, это единственное, что умею. Может, потому и жив до сих пор, что себе не изменял. Хотя творческая судьба у меня, если разобраться, вышла говенной. Трижды увольняли с «Ленфильма» и ни разу не взяли обратно. Пробирался на работу черным ходом и долго боялся, что после шестидесяти не станут платить пенсию, трудового стажа не хватит. Как-то наскребли… Власть страшно искурочила мою жизнь, столько не дала снять и сделать, заставляла сидеть и ждать. Но при этом, знаете, мне везло на хороших людей. Это настоящая удача, поскольку, вопреки расхожему мнению, плохих все же больше. Даже не плохих, а безразличных, равнодушных. Существуют себе как-то — и ладно. А каждый хороший человек словно награда или подарок. Вдруг приходили на помощь, хотя я ни о чем не просил, писали в ЦК, заступались. Однажды раздался звонок в дверь, я открыл и увидел Олега Ефремова, с которым не был знаком даже шапочно. Он прослышал о проблемах с фильмом «Мой друг Иван Лапшин» и решил помочь. Я налил гостю тарелку борща, часа два мы сидели и обсуждали, что можно сделать. Договорились снять «Графа Монте-Кристо». Ефремов брался пробить разрешение на съемки и формально занять место режиссера-постановщика, а снимать должен был я. Потом затея умерла, но это не умаляет искреннее предложение помощи. Или другой факт. Наталья Крымова, жена Анатолия Эфроса, специально приехала в Ленинград, чтобы передать приглашение мужа поработать с ним в театре. Надо ли говорить, что прежде мы ни разу не встречались?

— Отказались от предложения?

— Я начинал у Товстоногова в БДТ и ушел от него в кино, а Георгий Александрович потом защищал меня перед Симоновым, которому не понравились какие-то куски из «Двадцати дней без войны». В итоге Константин Михайлович посмотрел фильм целиком и на сцене митинга даже заплакал. Картину все равно положили на полку, хотя Симонов ходил в ЦК, просил… Был еще эпизод, которому не могу найти логичного объяснения. Зима 1950 года, дождь со снегом, полночь, черное Марсово поле, где не горит ни огонька. У окна стоят Симонов и моя мама, оба смотрят в абсолютную темноту. Мама вдруг говорит: «Похоже на Париж, правда?» Константин Михайлович после паузы отвечает: «Что вы, Таня, гораздо красивее». Даже мне, мальчишке, была ясна абсурдность диалога, а эти взрослые и, по большому счету, мужественные люди продолжали нести полный бред. Кого они боялись, чего? Я люблю Симонова, считаю достойнейшим человеком, несмотря на ошибки, заблуждения и ужасы, с которыми ему пришлось жить. Он ведь в глубине души всегда ощущал себя Оболенским, потомком древнего рода. Его мама была княжной, о чем Константин Михайлович однажды обмолвился мне, хотя в советское время о подобных фактах биографии старались не вспоминать. Симонов мечтал быть дипломатом, а стал поэтом и писателем.

— Вы тоже собирались учиться на врача.

— Папа настоял, чтобы я шел в театральный институт… К слову, о фамилии и происхождении. В БДТ работал артист Прощелыгин. Он очень страдал, считая, что его актерская судьба пошла насмарку именно из-за фамилии. В молодости он репетировал роль Ленина в каком-то провинциальном театрике, но на прогон спектакля пожаловал секретарь райкома партии и, увидев фамилию исполнителя, вычеркнул ее из списка. Дескать, негоже Прощелыгину играть вождя мирового пролетариата. С тех пор карьера у бедолаги покатилась под горку. Он все сокрушался, что вовремя не взял благозвучный псевдоним, так до конца жизни и перебивался ролями второстепенных персонажей да забулдыг.

— А ваша фамилия, Алексей Юрьевич, намекает на немецкие корни?

— Без германца в роду не обошлось, это точно. По отцовской ветви. А в маме текло поровну русской крови и еврейской. Что касается фамилии, она типична для подкидышей в Европе. В России найденышей называли Иванами Безродными, а на Западе — Германами. Их там полно. Возьмите Анну Герман, певицу из Польши, которую обожали в СССР. И в Ленинграде есть улица партизана Германа. Мы не родственники, а именно однофамильцы. Моего прапрадеда подбросили в семью русского генерала, служившего в Польше, тот дал мальчику имя, окрестил по православному обычаю, отправил в кадетский корпус, что гарантировало личное дворянство. Так и пошла наша семья…

— Все пытаюсь понять, откуда у вас такой перфекционизм и упорство? Взять хотя бы фильм по книге Стругацких, над которым колдуете сейчас: вы ведь впервые подступались к нему еще сорок лет назад.

— Понимаю, хотите сказать приятное юбиляру, но должен признаться: не справился бы один, не будь все эти четыре десятилетия рядом Светы, жены. Впрочем, вы правы: картину «Трудно быть богом» я должен был начать снимать именно тогда, в августе 1968 года. Наверное, кино получилось бы глупее, чем сейчас, кто знает? Словом, писал заявку на «Ленфильм», а меня без конца дергали из военкомата, требуя срочно прибыть на какие-то сборы. От повесток я, конечно, уклонился, но искренне недоумевал: почему ко мне пристали? В итоге уехал на пару недель в Коктебель, чтобы отдохнуть перед съемками, и там услышал новость: советские танки вошли в Чехословакию. Тут-то и стало ясно, зачем понадобились офицеры запаса… Честно скажу: я был далек от диссидентства. Не верил, что в железобетонной конструкции под названием СССР появится хотя бы маленькая трещинка, не сомневался, эта махина простоит сотни лет. Так какой резон тратить жизнь на борьбу с ветряными мельницами? На набережной Коктебеля рыдал Василий Аксенов, ходили люди с перевернутыми лицами, в том числе и Светка, с которой я только познакомился. Они дружно горевали, а я не мог разделить их переживаний, поскольку получил персональный повод для уныния. Из Ленинграда пришла телефонограмма: ваша картина закрыта. Дескать, сценарий плохой, сырой, не соответствующий первоисточнику… Обычная чушь, которую плетут в таких случаях. Понятно, что кому-то из руководства показалась опасной параллель между горящей Прагой и черным орденом, после прихода которого по всему Арканару запылали костры. Словом, во избежание недоразумений фильм прихлопнули.

— Стругацкие бороться не пытались?

— Они предлагали экранизировать другие произведения, хотели опубликовать письмо в мою защиту в журнале «Советский экран», веря, будто это может что-то изменить. Милые, наивные люди! С «Проверками на дорогах» мы с Симоновым добрались до всесильного секретаря ЦК Суслова и получили от него такой пинок под зад, что я пробкой вылетел из Москвы с предписанием в течение суток покинуть город и больше с этим антисоветским фильмом там не появляться. Был приказ уничтожить «Проверки», смыть негативы на серебро. Картина погибла бы, если бы не монтажница из цеха обработки пленки «Ленфильма», которая ослушалась начальства и на свой страх и риск спрятала отснятый материал. А ведь шел 1971 год, за такую самодеятельность могли даже срок впаять. Вечно буду благодарен той женщине…

— А как получилось, что вам запретили снимать «Трудно быть богом», а немцу Питеру Фляйшману разрешили?

— Так это уже перестройка, Горбачев, 1985 год. Все мои картины сняли с полок, дали Госпремию, и даже не одну, я без конца разъезжал по миру в качестве бесплатного приложения к собственным фильмам. Сперва выпускали только одного, боялись, что сбегу, потом разрешили ездить с семьей. Мы стали путешествовать втроем. Жили со Светкой и Лешкой в Америке, во Франции. Было много предложений снимать на Западе, пару разу настойчиво зазывали в Штаты. Почему я, дурак, отказался? Идея работы в Голливуде казалась смешной и нелепой. Предлагали сделать ремейк «Лапшина», а я не понимал, как можно копировать самого себя. Еще приглашали снять кино об итальянской деревне. Но о ней я знал только, что там улицы асфальтированные, навозом не шибко воняет и пьяные мужики под заборами не валяются…

— Фляйшман-то здесь при чем?

— Рассказываю: пока мы катались по заграницам, режиссер этот — немец — запустился на Украине с проектом, который я привык считать своим. Что за дела? Пошел по высоким кабинетам, мне стали говорить, что Фляйшман чуть ли не шпион и враг советского народа. Дескать, езжай и забирай фильм. Я не такой принципиальный, думаю, раз он — вражья душа, почему бы не вернуть свое? Приезжаю в Киев, встречаюсь со съемочной группой, которая видеть меня не желает. Им и так хорошо, все булькают пивом и слушают дешевые немецкие транзисторы. Фляйшман, напротив, обрадовался моему приезду, стал говорить, что не понимает, как работать в СССР, и готов уступить фильм. В Ялте показал мне готовые декорации размером с Петропавловскую крепость. Клянусь, почти не вру! Я даже не представлял, что такое можно построить. Фляйшман, оказавшийся и продюсером картины, пытался нанять меня в качестве режиссера, но мы так ни до чего и не договорились. Я уехал, Фляйшман остался. Мне предлагали запуститься с собственным проектом, параллельно снять свой фильм. Дескать, посмотрим, у кого получится талантливее. А на что было смотреть? Я заранее знал ответ. Хотел экранизировать «Палату номер шесть», но посчитал, что не время. В итоге думал-думал и остановился на почти документальной истории из жизни моей семьи и страны.

— Получился фильм «Хрусталев, машину!».

— Да, картина об изнасилованной, опущенной России. С ней тоже вышла удивительная история. Лично Владимир Путин вручил мне президентскую премию, все вокруг поздравляли, а копий не печатали. Ни одной. Так продолжалось до тех пор, пока Светлане не позвонил очень богатый человек, запретивший когда-либо называть его имя, и не передал двадцать тысяч долларов, на которые мы изготовили во Франции несколько копий, но так и не смогли толком показать картину зрителям.

— Не сказать, что и критика сразу оценила фильм. На Каннском фестивале «Хрусталев» со свистом пролетел мимо призов.

— Переживал я страшно. Зачем надо было меня туда тащить? Я ведь отказался отправлять картину отборщикам, они сами приезжали в Петербург, смотрели фильм здесь, сказали, что все замечательно. А на фестивале случилось такое… Удар сильный, что и говорить. С другой стороны, почти сразу какие-то люди собрали анти-Каннский фестиваль и вручили мне большую золотую медаль. В газете Libеration, где была напечатана разгромная рецензия на «Хрусталева», через пару дней опубликовали противоположное мнение. Дескать, жюри фестиваля выжило из ума, если не оценило картину Германа. Потом эту позицию поддержали еще три десятка ведущих французских газет. Так что никакой обиды на Канн у меня нет.

— Тем не менее в этом году вы туда не поехали, хотя собирались провести мастер-класс.

— А с чем ехать? Картина пока не готова, ее надо озвучить. А хоть бы и закончил фильм, еще десять раз подумал бы, прежде чем принять чье-то предложение. И дело не в Канне. У меня самое отрицательное отношение ко всем фестивалям. Конечно, кто-то может сказать: сначала получи награду, а потом выступай. Иначе выходит, как в басне про лису и виноград. Но ведь факт, что сегодня несколько человек определяют судьбы мирового кино. Жиль Жакоб и Марко Мюллер хотя бы умные, а кто придет им на смену? Эти люди объявляют, что лучшим режиссером будет, например, Линч. А потом Тарантино. Или наоборот: сперва Квентин, а затем Дэвид. Но почему так, почему кто-то берет на себя смелость диктовать всему миру?

— Почему?

— Отвечу. Однажды я был членом жюри Каннского фестиваля и вел себя точно так же. Как подлец! В конкурсе участвовала картина лучше, чем фильмы Лунгина и Панфилова. Но я не сказал о китайце ни слова и кусал несчастного Бертолуччи за все места, лишь бы тот дал что-нибудь нашим. В итоге Паше досталась премия за режиссуру, а Глебу — за вклад в искусство.

— Так это же хорошо. Людям приятно.

— Фестивали могут существовать, но никаких призов там присуждаться не должно. Показывайте, обсуждайте, спорьте, но не награждайте, не ставьте отметок. Каждое мнение субъективно и другим быть не может. Например, считаю, что Линч — режиссер дерьмовый, заигрывающий и с широкой публикой, и с интеллектуалами, но никому эту точку зрения не навязываю. Пусть и другие не делают. Понимаете, есть кино, рассчитанное на тех, кому лень читать книжки, и было волшебное искусство. Нет сегодня великих. Ушли Бергман, Феллини, Куросава, не осталось непререкаемых авторитетов. Вот и пересматриваю вновь «Седьмую печать», другие шедевры классиков, разбираю по кадру.

— Чувствую, Алексей Юрьевич, все припомнят вам критики, когда закончите фильм.

— Пусть говорят. Я уже написал новому министру культуры, чтобы зря не беспокоились: это моя последняя работа. Пока не расстался с мечтой экранизировать «Скрипку Ротшильда», но кому я нужен, одну картину делающий десять лет? Да и сил может не хватить, а торопиться и гнать к сроку не буду. Балабанов сказал, что только недавно понял про меня: я позволяю себе снимать так, как другие не могут. Хочу, чтобы побольше народу услышало дона Румату: «Где торжествует серость, к власти всегда приходят черные». Это не намек, а предостережение. У нас рабы по-прежнему не хотят снимать колодки, их надо бить, заставлять. Свобода страшит ответственностью, и это многих отпугивает. Пора перестать бояться. Поэтому буду каждый день ковылять на студию и сидеть там, пока не закончу фильм. Иногда думаю: да пошло оно все, надоело! А потом сам себя останавливаю: нет, так не годится, нужно доделывать. Иначе не быть мне Германом.

Санкт-Петербург — Москва